Жить и умереть на Солнечной аллее

 

Зато Мирьям еще несколько недель Миху в упор не замечала. Не могла ему простить, что, несмотря на четырехкратное приглашение, он к ней не зашел. Поскольку о задержании Михи участковым она ничего не знала, Михин неприход в тот вечер ее страшно оскорбил. Если уж он на такое приглашение не откликается, что ему вообще надо? Если уж он на мой зов не откликается, кого ему вообще надо? Словом, раз Миха как был, так и остался бревном бесчувственным, Мирьям снова начала встречаться и обжиматься с западными ухажерами. И не делала из этого никакого секрета. Каждую неделю перед ее подъездом стояла теперь очередная иномарка - сперва «порш», потом «мерседес кабриолет», потом «ягуар», а однажды так и вовсе «бугатти». Все эти легендарные машины, которые ее братец прежде только по игрушечным моделям и знал, теперь подруливали прямо к их подъезду, наяву и в натуральную величину. На Михе лица не было. Он только об одном себя и спрашивал: как Мирьям такое удается — каждую неделю новый? Пока братишка Мирьям под большим секретом не выложил ему: все не совсем так, как кажется. На самом деле, однако, все оказалось даже куда хуже, чем Миха предполагал. За модель «биг бэнджера» — одна из немногих шикарных иномарок, которые пока что за Мирьям не заезжали, — братишка Мирьям открыл Михе вот что:

— Ты думаешь, к ней всякий раз новый приезжает? А вот и нет! Все время один и тот же. Просто у него каждую неделю новая машина.

Даже Мирьям не знала, как ему такое удается. «Не иначе, миллионер!»

А братец Мирьям пошел в своих предположениях еще дальше:

— Наверно, это Элвис.

Нет уж, Миха точно знал: это кто угодно, только не Элвис.

— Но тогда кто? Кто? — допытывался братишка Мирьям, и Михе в конце концов пришлось допустить, что это, должно быть, шейх всего Западного Берлина.

Тем временем западноберлинский шейх совершил, по крайней мере, одно доброе дело. Однажды этот идиот настолько внезапно и широко распахнул дверцу своего «кадиллака», что Волосатик, проезжавший мимо на складном велике, просто не успел свернуть и со всего маха грохнулся на мостовую. Побеги он тотчас жаловаться к участковому — и шейху дорого обошлись бы его миллионерские замашки. Но Волосатик предпочел

6-1952 все уладить на месте и без полиции. Он потребовал 50 западных марок себе на альбом «Exile on Main Street». Западноберлинский шейх попробовал было отделаться сперва западной двадцаткой, потом восточной полсотней, но Волосатик твердо стоял на своем и в конце концов добился желаемого. Теперь ему оставалось только дождаться вторника и тогда, наконец, забрать вожделенный дубль у Финки, который все еще раз в неделю выходил на свое рабочее место под мостом продавать западный винил.

Поскольку шейх показал себя изрядным жлобом, Волосатик усомнился, вправду ли он тот, за кого все его принимают. Но для Михи это не имело значения. Шейх там или не шейх — этот тип слишком часто бывает у Мирьям и всякий раз прикатывает на слишком шикарном автомобиле! Главное же, поведение его не вписывалось ни в какие стандарты. Мужики, разъезжающие в шикарных машинах, имеют обыкновение менять женщин, а этот, наоборот, разъезжает всегда с одной шикарной красавицей, зато меняет машины! Ясное дело, против соперника, который каждый раз приезжает в новой машине, Миха бессилен. Словом, нервы у Михи были на пределе. И когда очередной класс западных дебилов со смотровой площадки начал над ним потешаться, Миха в ответ заорал:

— Вот исполнится мне восемнадцать, я на три года пойду в погранцы и всех вас перекокаю, всех до единого!

Ни до, ни после никто и никогда на Солнечной аллее не видел Миху в такой ярости. Кстати, по крайней мере, одно положительное последствие этот его приступ возымел: со смотровой площадки над ним никогда больше не смеялись.

Западноберлинский шейх на самом деле работал сторожем подземной автостоянки при шикарном отеле «Швейцарский двор». Он знал, кто из постояльцев в какой машине к ним приезжает и на какое время в отеле останавливается. И попросту этими машинами пользовался. Лучшего способа выдать себя за ротшильда и не придумаешь. Но однажды ему крупно не повезло. Нет-нет, он не разбил чужую машину. И не совершил наезд. Все оказалось гораздо хуже. При пересечении границы, на сей раз на «лаборджини», у него возникли осложнения при таможенном досмотре: в багажнике лимузина обнаружились четыре автомата. Западноберлинский шейх позаимствовал чужую «лаборджини», не догадываясь, что хозяин тачки — один из главарей мафии. Из-за этих автоматов его, ясное дело, повязали органы и допрашивали несколько дней подряд. Потом, правда, отпустили. Но ни машину, ни автоматы не вернули. По ту сторону границы его уже ждали мафиози. В точности такие, каких он и опасался: трое сицилианцев с каменными скулами, неподвижными взглядами и пилочками для ногтей в ленивых руках. Западноберлинский шейх, только что имевший неприятности с органами, очень хорошо понял, что все настоящие неприятности у него еще только впереди. Он повернулся, снова подошел к паспортному контролю и вежливо поинтересовался, нельзя ли ему получить гражданство ГДР. Пограничники только отмахнулись. Сицилианцы по-прежнему невозмутимо стояли по ту сторону границы. Западноберлинский шейх снова вернулся и во второй раз, теперь уже с мольбой в голосе, попросил пограничников предоставить ему гражданство Германской Демократической Республики. Его снова отправили. В третий раз он, рыдая, приполз к пограничникам на коленях, выпрашивая гражданство, как нищий милостыню. Один из погранцов снял телефонную трубку и попросил соединить его с министерством. Там сжалились. Так западноберлинский шейх стал гражданином ГДР и обыкновенным пешеходом. Но между ним и Мирьям все было кончено. Как сказала Мирьям, «от того, кто живет под оптическим прицелом, надо держаться как можно дальше».

Самое поразительное в стене было, что те, кто подле нее жил, не видели в ней ничего странного. Стена давно стала повседневностью, которую почти не замечаешь, так что если бы по какому-то сверхсекретному распоряжению ее в один прекрасный день вдруг открыли, те, кто жил под стеной, заметили бы это последними.

Однако потом все же случилось такое, что все, кто жил на нашем кончике Солнечной аллеи, поневоле вспомнили, где живут, причем случилось таким образом, какого никто из нас никому никогда не желал. Потом, задним числом, все, конечно, пытались выяснить, что в тот вечер произошло и как могло такое случиться.

Михе слишком часто приходилось наблюдать, как Мирьям обжимается с западноберлинским шейхом. Не зная, куда себя девать от бессильной ярости, он снова ухватился за свой давний идиотский план достать любовное письмо, которое все еще валялось в кустах на нейтральной полосе смерти. Все его мысли только вокруг письма и крутились, это уже всерьез на безумие смахивало. У Михи, кроме шуток, даже возникла идея добровольно пойти в армию и записаться в погранвойска, чтобы с ближайшей караульной вышки при помощи самодельного оптического устройства, довольно сложной комбинации полевого бинокля и оптического прицела, прочесть наконец злосчастное письмо. Миха настолько основательно углубился в изучение оптики, настолько уже был на «ты» со всякими мудреными оптическими терминами вроде «фокусного расстояния», «преломления» и «коэффициента смещения оптических осей», что сам, без посторонней помощи, делал все чертежи и технические расчеты.

Но иногда он просто вставал возле стены в том примерно месте, где по другую ее сторону лежало письмо. Ну прямо как пес на могиле хозяина, только что на луну не воет. И как-то во вторник вечером, когда и вправду было полнолуние, его там повстречал Волосатик.

— Привет, Миха, — воскликнул Волосатик, у которого было прекрасное настроение. — Чего ты тут делаешь?

Миха вообще не понимал, с какой такой радости Волосатик такой веселый. Как можно веселиться в мире, где письмо, любовное письмо, от самой прекрасной девчонки на свете пропадает. Нечитанное! И Миха давай изливать Волосатику свою тоску-печаль.

— Понимаешь, там, вот прямо тут, ее письмо лежит, а мне до него не добраться!

— А почему, собственно? — удивленно прервал его Волосатик.

— Нуакак? — воскликнул Миха в отчаянии. — Там же полоса смерти, только ступи, тебя вмиг расстреляют.

Волосатик поглядел на Миху так, словно вообще не понимает, в чем проблема, и сказал:

— Я тебе завтра расскажу.

Он явно торопился, но Миха его удержал. Кажется, Волосатик знает ответ на вопрос, который для Михи важнее всего на свете.

— Погоди, как это можно сделать? — стал допытываться он.

— Ей-богу, мне бы твои заботы! — Волосатик только головой помотал. Потом кивнул в сторону Михиного дома. — Ведь там, кажется, твоя квартира или чья?

— Без тебя знаю, что моя! — огрызнулся Миха, напрочь не понимая, куда клонит Волосатик.

— Кинешь из квартиры сюда удлинитель и врубишь пылесос.

— Ну и что? На кой ляд мне здесь пылесос?

Волосатик молча показал на кучу строительного мусора, которая с незапамятных времен возвышалась возле Михиного дома. Из самой ее середины выползал длинный кусок резинового шланга.

— Чудак человек, суешь сопло пылесоса в этот шланг, а другой конец перебрасываешь через стену.

Миха остолбенел — настолько потрясла его своей простотой гениальная идея Волосатика. Достаточно будет просто как следует потыкать шлангом примерно в то место, где лежит письмо. И оно, рано или поздно, обязательно к хоботу шланга присосется. Не долго думая, Миха тотчас притащил из дома пылесос и катушку удлинителя. Волосатику, никуда не денешься, пришлось ему помогать.

В ту ночь все были взбудоражены чуть больше обычного, как знать, может, это полнолуние на людей так действует. Во всяком случае, экзистенциалистка, гуляя с Марио по городу, разражалась монологами, каких он давно от нее не слыхивал.

— Пойми, Марио, меня это просто достало до потери пульса. Говорю тебе, я художница, а что прикажешь мне тут рисовать? Когда нужна вообще только одна краска, серая, и все вокруг на один фейс, который ты уже видеть не можешь. Знаешь, мне однажды подружка-закадыка, оттуда, ну, из-за бугра, краски ихние прислала, за которыми у нас тут все гоняются, потому что они такие яркие и всякое такое. Так веришь ли, я не знала, что с ними делать. Яркими-то красками что мне тут писать? Вот помяни мое слово, у них ума хватит: они еще отменят краски. Если даже красные знамена у них блекнут, значит, они взялись за дело всерьез. Что же удивляться, что все отсюда сваливают? А кто не свалил, мечтает свалить. И даже совсем тупые, которые пока не мечтают, и те рано или поздно балдой своей доедут. И кто последним будет сваливать, потушит свет.

И в этот миг, словно по мановению волшебной палочки, действительно погас свет. Марио и экзистенциалистка очутились в кромешной тьме. Разумеется, это была обычная авария электросети, но она произошла как по заказу, да еще и в приграничной зоне. Такого, кстати, еще не бывало — чтобы в приграничной зоне свет вырубился. Экзистенциалистке стало настолько не по себе, что она всхлипнула и бросилась Марио на шею.

— Кранты, Марио! Похоже, мы и вправду последние остались. Они нас тут забыли. Хоть ты теперь меня не бросай. Меня и нашего бэби.

Марио ушам своим не поверил.

— Бэби? — переспросил он.

Экзистенциалистка кивнула. Так Марио узнал, что ему предстоит стать отцом.

Ток на нашем кончике Солнечной аллеи вырубился в тот роковой миг, когда восточногерманский пограничник наконец-то решился подключить к социалистической энергосети японскую стереосистему. Тут же где-то закоротило, полыхнуло, треснуло — и свет погас во всей округе, а заодно и над нейтральной полосой. Упала темень, хоть глаз выколи. Пограничник, хорошо знакомый с теорией заговоров, мгновенно сообразил, что это вражеская провокация, что японская стереосистема — на самом деле троянский конь мирового империализма, специально подброшенный в руки доблестной таможни, чтобы устроить аварию в системе энергоснабжения. Поэтому он немедля объявил боевую тревогу.

— Боевая тревога! — заорал он и пульнул в небо осветительной ракетой, целясь прямо в полнолицую луну, из-за которой, похоже, все в ту ночь были взбудоражены чуть больше обычного.

Едва первая осветительная ракета взлетела в воздух, супруги Куппиш поспешили на крышу, чтобы лучше видеть происходящее. А посмотреть и вправду было на что: от восхищения они обняли друг друга за плечи и то и дело вскрикивали «ох!» и «ах!». Такого фейерверка они отродясь не видывали — ни на Новый год, ни на День Республики, а уж на молодежных фестивалях и подавно.

Ясное дело, и у Михи с Волосатиком ток тоже вырубился. Причем до того, как они успели шлангом до письма добраться. И пока они этот шланг обратно вытягивали, их засекли пограничники. В нервных, мерцающих вспышках многих ракет их выхваченные из темноты тени размножились и панически заметались по стене. К ним добавились и совсем уж загадочные и тоже мечущиеся тени сооруженной Волосатиком и Михой диковинной конструкции. Короче, со стороны все это сильно напоминало вылазку террористов: тени прыгали, носились, то стремительно сближались, то разбегались прочь, то увеличивались, то разом исчезали. Никому из пограничников и в голову не пришло, что это всего-навсего двое юнцов при помощи пылесоса и длиннющего шланга пытаются выудить с нейтральной полосы любовное письмо. В столь призрачной и зловещей круговерти света и тьмы просто невозможно выглядеть безобидно. А тут еще и полнолуние.

Когда треснул выстрел, каждый на Солнечной аллее сразу понял: это не из ракетницы. И когда Волосатик, как подкошенный, рухнул на землю, все тоже сразу поняли: пуля попала в цель. Волосатик лежал совершенно неподвижно, и над ним уже склонялся Миха, и Марио с экзистенциалисткой уже бежали к ним. И супруги Куппиш тотчас спустились с крыши посмотреть, что случилось, и участковый, которого происшедшее как-никак касалось по службе, уже был тут как тут. И Мирьям со своим братишкой тоже прибежала. Волосатик лежал на мостовой, не шевелился, а все стояли вокруг и ревели. Слева, где сердце, пуля пробила в его куртке аккуратную дырочку. Все так надеялись, что уж такого-то им пережить не доведется. А оно вот возьми и случись. Волосатик не шевелился. Экзистенциалистка склонилась над ним, хотела подложить что-то под голову — а он вдруг как ни в чем не бывало встал. Похлопал себя по куртке и, все еще слегка оглушенный, медленно достал из-под куртки «Exile on Main Street». Альбом был прострелен, но он спас ему жизнь.

Теперь настал черед Волосатика разреветься.

— Настоящая английская прессовка! — всхлипывал он, извлекая из пробитого конверта черные поблескивающие ломти. — Новая была! Запаянная! И обе, обе пропали! Ведь это был дубль! — Волосатик был безутешен.

— Волосатик, если бы это был сингл… — начала было экзистенциалистка, но не отважилась свою мысль продолжить.

— Да, Волосатик, одной бы не хватило, — договорил за нее господин Куппиш.

— Да, конечно! — давясь слезами, согласился Волосатик. — И все равно!!!

И тут Миха увидел, как с полосы смерти через стену, словно птица, летит его любовное письмо. Летит и горит синим пламенем. Искра от падающей ракеты подпалила его, и теперь, поднятое в воздух энергией собственного сгорания, оно, уже черным, почти невесомым, обуглившимся лепестком, медленно пикировало на наш кончик Солнечной аллеи, откуда когда-то столь коварно упорхнуло. Миха смотрел, как горит письмо, а когда оно догорело, взглянул на Мирьям. И та вдруг сразу поняла, что случилось. Разумеется, не во всех подробностях, но она догадалась, что этот выстрел как-то с ней связан.

А через несколько дней Миха и Мирьям опять встретились на улице. В том году это был один из последних теплых денечков. На Мирьям было только легкое летнее платье, а под ним сверху вообще ничего. Миха как раз разворачивал мороженое, эскимо на палочке, и когда Мирьям принялась вдруг изливать ему душу, он с этим эскимо так и замер, не отваживаясь лизнуть, вероятно, ему это казалось недостаточно круто, хотя само слово тогда еще было не в ходу. Так он и стоял, а тающее мороженое тягучей струйкой стекало по руке и капало с локтя.

У обоих на душе кошки скребли. Мирьям явно недооценивала сердечные раны, которые она Михе нанесла, а Миха понимал, что в своем безумном стремлении заполучить письмо чуть не погубил товарища. И не родись Волосатик в рубашке, Михе, может, сейчас бы и жить уже не хотелось. По крайней мере, вся его последующая жизнь была бы омрачена. Впрочем, к чему все эти если бы да кабы?..

Мирьям тем временем как бы невзначай перевела разговор на свой «западный комплекс». Ей ужасно жаль, что она причинила Михе столько страданий, встречаясь с западными ребятами. Она пыталась объяснить Михе, что «эти» всем, всегда и все норовят предписывать, что «эти» все норовят запретить. Под «этими» она, разумеется, имела в виду не западных парней, а родное начальство, начиная от Эрдмуте Лёффелинг и выше. Всех, кто имеет право приказывать.

— Они все хотят нам запретить, ни до чего не допускать! — возмущалась Мирьям.

Ну, вот у нее, из протеста, и возникло желание «этим» не подчиняться, как-то ведь надо ей почувствовать, что не могут ей все в жизни запретить. И когда она с западными ребятами гуляет, у нее что - то вроде гордости появляется, потому что не все в их власти, потому что…

Пока она с трудом подбирала слова, Миха чувствовал: еще немного — и эскимо с палочки упадет. Чтобы не допустить такого конфуза, он собрался с духом и перебил Мирьям вопросом: не хочет ли она сходить с ним в кино, «Вокруг света за восемьдесят дней». Мирьям, собиравшаяся еще долго рассказывать о своей тоске, о том, как вокруг тесно и как ее тянет из этой тесноты вырваться, испытала вдруг огромное облегчение:

— Наконец-то хоть кто-то меня понимает!

Миха, по правде сказать, ничего не понимал, но когда Мирьям, явно обрадованная, с ним попрощалась, Миха радостно махнул ей рукой, отчего жалкий остаток эскимо сорвался, наконец, с палочки и спланировал ему прямо на грудь, заляпав рубашку.

В кино они посмотрели приключения Филеаса Фогга и его верного слуги Паспорту, вволю насладившись танцами живота, маврами, джунглями и пустынями, пароходами и воздушными шарами, крокодилами и буйволами, а также слонами и паланкинами. И опять Миху охватила такая робость, что он не решился закинуть руку Мирьям за плечи, хотя фильм был длиннющий и Мирьям сама нежно прильнула к его плечу.

А когда они вышли из кино, по аллее Карла Маркса ползли танки. Это была всего лишь репетиция военного парада ко Дню Республики, 7 октября, но оба тотчас вспомнили, на каком они свете. Танки нещадно гремели и воняли, более страшного контраста к легкому, пестрому, беззаботному фильму невозможно было придумать. Мирьям в слезах уткнулась Михе в грудь, а Миха обнял ее, и так держал, и силился утешить. Но утешить ее было невозможно: фильм Мирьям так разнежил, а тут вдруг среди ночи танки — к столь суровому переходу она оказалась просто не готова.

На обратном пути Мирьям всю дорогу упорно молчала, в лучшем случае сокрушенно трясла головой. Дома она легла, тоже ни с кем слова не сказав. На следующее утро не встала с постели, только лежала и смотрела в потолок. Ни на кого и ни на что не реагировала. И на следующий день, и день спустя ничего не изменилось. Она лежала пластом, изредка соглашаясь выпить немного чая и проглотить пару ложек супа. Домочадцы, ясное дело, переполошились. Они ведь не знали, в чем дело и что с ней. Они и Михе не решились ничего сказать, знали, какой он впечатлительный и как сразу во всем себя винить начинает. И только участковый, повстречав Миху, посоветовал тому навестить Мирьям:

— Зазноба твоя что-то захандрила.

Оказавшись возле постели Мирьям, Миха сразу все понял. Он-то многих людей знал, которых жизнь в этой стране доканывала, а иных уже и доконала, и в сердце у него было только одно желание: спасти Мирьям. Да он давно мечтал ее спасти! Иногда даже хотел, чтобы пожар случился или война началась, лишь бы ее спасти. Но сейчас он понял: тут кто-то другой прийти должен, прийти и спасти Мирьям. И он решил во что бы то ни стало этим другим стать. Поэтому склонился к ней и тихо сказал:

— Знаешь, со мной часто вот этак же бывает, как с тобой, я тогда сажусь и пишу дневник. Ты не одна такая.

Мирьям не реагировала, даже когда Миха ей пообещал:

— Завтра, если хочешь, могу тебе кое-что прочесть.

И он попрощался и кинулся к себе домой, закрылся в комнате, повесив на двери записку «Вход воспрещен!», и принялся за работу. Загвоздка ведь в чем была: на самом деле Миха никогда никаких дневников не вел. А теперь отступать поздно было.

Первая тетрадь далась тяжелее всего, Михе пришлось писать левой рукой, чтобы почерк выглядел корявым и еще неумелым. Чем записи будут длиннее, думал Миха, тем они лучше подействуют на Мирьям. Поэтому он всю ночь сидел за столом и сочинял, пытаясь понять, что это вообще значит — жить вот тут, на нашем кончике Солнечной аллеи, где жизнь идет так, как она идет. А еще он писал, что любил Мирьям всегда, сколько себя помнит, потому что чувствовал, что она не такая, как все, она особенная, и что он любит в ней нечто такое, что больше нее самой, и что она всегда дарила ему надежду, и что он ей желает, чтобы все, все ей в жизни удавалось и удалось. Он знал, что все эти признания ему придется прочесть ей вслух, но ему и это было нипочем. Чтобы Мирьям встряхнуть, чтобы Мирьям спасти, любые средства хороши. Любые.

Наутро госпожа Куппиш обнаружила Миху за столом: над последней тетрадью своего дневника он заснул. Голова его покоилась на раскрытой тетради, пальцы перемазаны чернилами, и семь израсходованных чернильных патронов валялись тут же, рядом. Да-да, вы не ослышались: семь! Чингис-хан зачал за одну ночь семерых сыновей, а наш Миха за одну ночь исписал семь чернильных патронов.

Когда Миха пришел к Мирьям со своими тетрадками, та по-прежнему лежала пластом на кровати, уставившись в потолок. Миха вытащил первую тетрадь и показал ей:

— Вот, видишь? — сказал он. — Тут одни каракули, я тогда еще и писать толком не умел.

Мирьям не выказала к его словам ни малейшего интереса.

— Ну, хорошо, — не смутился Миха и откашлялся. — Я тебе сам прочту, вслух. «Дорогой дневник! — начал он. — Сегодня у меня важный день, мы проходили сегодня новую букву "ь" — мягкий знак. И теперь, я считаю, имеет смысл начать вести дневник, потому что я наконец-то смогу написать одно очень важное слово, которое прежде мог только думать: "ДЕРЬМО"!»

Мирьям улыбнулась. Однако Миха, опасаясь, что она прервет его в самом начале, ее остановил:

— Погоди, погоди, дальше интереснее будет… — Но тут он запнулся, потому что увидел: Мирьям уже оттаяла. Она снова воспринимала окружающее, она слышала, она отзывалась на его слова, она улыбалась! Миха от счастья просто обалдел.

— Значит, ты… Значит, я тебя…

Мирьям улыбнулась, просияла, а потом обхватила Миху руками за шею, притянула к себе и наконец-то сдержала свое обещание: показала Михе, как целуются на западе.

Младший братишка Мирьям стоял в дверях и наблюдал за происходящим. «Давно бы так!» — думал он.

Потом он отправился на площадку, милостиво соблаговолил принять редкую модель «скорой помощи», после чего рассказал Марио и экзистенциалистке, Волосатику и Толстому, Очкарику и Шрапнели, как Миха спас Мирьям.

— Пиплы, вот это любовь! — распинался братишка Мирьям, и все вокруг кивали и благоговейно молчали. А когда их накрыла тень пролетавшего по небу облачка, всех на секунду пробрал легкий озноб.

Когда Миха в тот же день, уже ближе к вечеру, ушел, наконец, от Мирьям и, как на крыльях, примчался домой, дверь ему открыла заплаканная госпожа Куппиш.

— Хайнц… Наш Хайнц… умер! — пролепетала она, указывая в сторону гостиной.

Хайнц, неживой, сидел в кресле.

— Рак легких! — глотая слезы, сообщила Сабина. — Врач так и сказал: рак легких.

Тут раздался звонок, госпожа Куппиш пошла открывать. На пороге стоял сосед из органов, он пришел выразить семейству Куппиш свои соболезнования. По такому случаю он был даже в черном костюме.

— Я о своей профессиональной деятельности никогда особо не распространялся, — произнес он, как будто извиняясь. — Но когда столько лет с людьми живешь, соседи все-таки… — И тут взмахом руки он вызвал с лестничной площадки двоих строгого вида мужчин, которые по его команде принялись затаскивать в тесную квартирку гроб. Так все семейство Куппиш узнало, что их сосед — похоронных дел мастер. Господин Куппиш до того опешил, что сам побледнел не хуже покойника. Сосед немедленно налил ему стопку шнапса.

— Ничего удивительного, господин Куппиш, что в такой день у вас кровообращение пошаливает. Мы-то знаем, нам не привыкать…

Господин Куппиш ошалело опрокинул стопку и уже вскоре, когда ему заметно полегчало, не долго думая, выложил соседу то, что, по-видимому, первым делом пришло ему в голову.

— Уж лучше сосед гробовщик, чем сосед из органов. По крайней мере, знаешь, чего ждать.

Сосед вообще не понял, что подбило господина Куппиша на столь экстравагантное сопоставление, тем не менее, сочувственно, с пониманием, кивнул. А потом взялся за работу.

Когда открыли гроб, у Михи сжалось сердце. У госпожи Куппиш в глазах стояли слезы, из-за чего она уже почти не узнавала своего мертвого брата. Бернд спросил у Сабины, где ее преподобный, ну, в смысле последнего причастия и царствия небесного, но Сабина только всхлипнула:

— Да ну его, с ним тоска одна… У него обет целомудрия, папа, ты когда-нибудь хоть слыхал про такое?

А когда Хайнца клали в гроб, случилось нечто, из-за чего уже Миха не смог сдержать слезы: из - под брючины у него целлофановым столбиком выскользнула упаковка печенья «смартис».

«У Хайнца были задатки великого контрабандиста, — подумал Миха, — и все-таки надо было ему хоть разок провезти что-нибудь запрещенное, ну, не знаю, бомбутам, или «Moscow, Moscow», или порножурнал, на худой конец».

— А он всегда только вот такую ерунду, — всхлипывал Миха, поднимая «смартис» с пола.

На похороны Хайнца госпожу Куппиш даже отпустили «туда». Впервые кто-то с нашего кончика Солнечной аллеи сподобился разрешения съездить на запад. Наверно, госпоже Куппиш потому только и позволили, что вся ее семья тут оставалась, вроде как залог в ломбарде. А может, потому, что она регулярно флаг ко всем праздникам вывешивала, «НД» выписывала, квартирантов на фестиваль принимала… Впрочем, переночевать на западе госпоже Куппиш позволили не больше одного раза. По возвращении она гордо поставила на стол жестяную банку кофе.

— Вот, провезла!

— Ну, снова-здорово! — простонал Миха. — Мама, кофе провозить разрешено, понимаешь? Его не надо прятать! Лучше бы ты себе…

Любопытный господин Куппиш уже нетерпеливо открыл банку и, в предвкушении нездешнего аромата, сунул туда свой нос.

— Это не кофе! — разочарованно протянул он.

Бернд полез в банку рукой. На кончиках пальцев у него остались странные, чуть липкие темные крошки.

— Скорее похоже на… — Он растер крошки между пальцами. Да нет, вроде и не наркотик.

Сабина догадалась первой.

— Мама, это что, дядюшка Хайнц?

Госпожа Куппиш гордо кивнула. Какое-то время Миха, Сабина, Бернд, а также супруги Куппиш молча смотрели на содержимое банки.

— Мир праху его, — изрек наконец господин Куппиш и плотно закрыл банку крышкой. По правде говоря, от дядюшки никто уже не ждал контрабандистских сюрпризов. А этот и вовсе превзошел все ожидания: на сей раз через границу собственной персоной был провезен сам контрабандист. Нет, более достойного финала и придумать нельзя.

Вечером того же дня дядюшка Хайнц был захоронен под раскидистым каштаном на кладбище, что на Баумшуленвег. Редко когда словосочетание «тихие похороны» так соответствовало своей сути, хотя на кладбище собрались едва ли не все обитатели нашего кончика Солнечной аллеи, даже участковый пришел, и пограничник.

— Хайнц, — торжественно произнес господин Куппиш, — ты был нам не только шурином, братом и дядей, ты был нам настоящим западным родственником.

Могилу засыпали землей, и все пошли по домам. По дороге все о чем-то тихо друг с другом беседовали. Только Миха в разговорах не участвовал. Он размышлял, что ему делать теперь со своими дневниками. Ведь он прочел Мирьям лишь первую из своих записей, самое интересное там все впереди. «Может, мне писателем стать? — спрашивал он себя. — Да нет, как мне все это описать, чтобы читатель поверил, чтобы не тряс головой? Послушать только, с какой важностью все они разглагольствуют!» Экзистенциалистка рассказывала Марио о новой книжке про детское воспитание, только что вышедшей на западе, и объясняла, что своего бэби будет воспитывать, как латиноамериканские индейцы племени йекуана. Участковый всем и каждому сообщал, что уж теперь к следующему Дню Республики его непременно повысят. Волосатик рассказывал, что в главном берлинском универмаге «Центрум» в прошлую пятницу выбросили «лицензионный винил». Господин Куппиш в пятый раз повторял: какое счастье, что они пошли на выборы, иначе госпожу Куппиш ни за что бы не отпустили на запад. И как прикажете понимать, что Альшеры с четвертого этажа ведут домовую книгу — уж они-то, ясное дело, точно из органов.

«Бог ты мой, сколько же мы сотрясали воздух! — напишет Миха позднее. — Оно бы еще вечность так продолжалось. Тошно было по самое никуда, но мы оттягивались на полную катушку. Мы все были такие умные, такие начитанные, такие интересные, только в конечном счете почему-то торжествовал полный маразм. По-хозяйски заглядывали в будущее, а сами были насквозь такие вчерашние! Господи, какие же мы были чудаки, и даже сами этого не замечали».

Оно бы еще вечность так продолжалось, но тут, по счастью, кое-что стряслось.

Марио и экзистенциалистка купили себе старый «траби», но ездить на нем Марио не имел права, пока ему не исполнится восемнадцать, а даже когда исполнится, надо было еще пройти курсы и сдать экзамены, что опять-таки вряд ли далось бы ему легко, потому как он снова отрастил себе длинные патлы. Зато потом, сдав на права, Марио собирался подрабатывать леваком. Такси ведь у нас почти не было, а когда нужно, их не было и подавно, вот частники, кому деньги нужны, и подрабатывали — это называлось «бомбить». А деньги Марио должны были понадобиться очень скоро, ведь экзистенциалистка была уже на восьмом месяце.

С утра до ночи Марио возился со своей тачкой. В древнем «трабанте» не работало ровным счетом ничего, зато буквально все надо было чинить. С тех пор как они стали автовладельцами, экзистенциалистка видела в основном не столько Марио, сколько его торчащие из-под машины ноги.

— Как может в такой простой машине столько всего ломаться! — выкрикнула она однажды в сердцах.

И когда Марио стал ее успокаивать:

— Да нет, это только главная шестерня иногда задевает накидную гайку масляной муфтой сцепления… — у экзистенциалистки начались боли.

— О господи, Марио, у меня началось! — заорала экзистенциалистка. Марио выкарабкался из - под автомобиля. — Беги к телефону! Вызывай такси!

— Нет здесь телефона! И такси нет! Я тебя отвезу!

— На чем? — в отчаянии воскликнула экзистенциалистка, но тут же сама догадалась, что у Марио на уме. — Марио! Этот драндулет у нас уже полтора месяца и еще ни метра не проехал!

— Значит, самое время! — бодро сказал Марио, поворачивая ключ зажигания. И смотри-ка — мотор и вправду завелся! — Вообще-то, этого не может быть, — пробормотал Марио.

Он усадил экзистенциалистку на соседнее с собой сиденье, захлопнул дверцу и, сотрясаясь на всех ухабах, выкатил со двора, на котором все это время ремонтировал своего «траби». Тут пошел дождь, а вернее сказать, полило, как из ведра. Выезжая на улицу, бодрый «траби» чиркнул выхлопной трубой по тротуарному бордюру, вследствие чего та немедленно отвалилась вместе с глушителем. «Траби» взревел как танк. «Ребеночек на всю жизнь заикой станет, если не хуже! — в панике пронеслось в голове у экзистенциалистки. — Появиться на свет в "трабанте" — это же все равно что под бомбежкой или под обстрелом!»

Марио, впрочем, было не до этих родительских забот. Вне себя от восторга, он орал, стараясь перекричать грохот мотора:

— Даже дворники работают, видала!

Экзистенциалистку, в свою очередь, мало волновали технические подробности, она мечтала только об одном: выбраться из этого грохочущего ада прежде, чем ее ребенок появится на свет.

Но внезапно их остановили. Из пелены дождя прямо посреди улицы откуда ни возьмись нарисовался дорожный полицейский.

— Пропустите нас! — заорал Марио. — Мы рожаем!

— Выключите мотор, — приказал полицейский. — Надо пропустить советскую делегацию.

— К черту делегацию! — заорал Марио. — Мы рожаем! — И, врубив скорость и вдавив в пол педаль акселератора, вылетел на правительственную трассу. Позднее он так и сказал ребятам на площадке: — Когда у подружки твоей схватки, тебе никакой государственный визит не указ!

Когда Марио вырулил на правительственную трассу, высокая делегация только что проехала: тринадцать правительственных лимузинов на полной скорости промчались в сторону центра. Но Марио мчался еще быстрей. Вскоре он поравнялся с последней машиной, а затем начал, одну за одной, их обгонять. Экзистенциалистка, вся в холодном поту, почти лежала на переднем сиденье, и схватки у нее шли уже по полной программе. Когда Марио обогнал почти весь кортеж, от колонны резко отделились две машины, взяли его драндулет в тиски и прижали к тротуару. Марио заглушил мотор. Он тут же попытался рвануть с места снова, однако мотор не завелся. Марио вылез из машины и стоял теперь под проливным дождем. Экзистенциалистка повизгивала и пыхтела. Марио чувствовал себя беспомощным, как никогда, и от отчаяния ничего лучше не придумал, как умоляюще простереть руки к затемненным бронированным стеклам проезжающих мимо лимузинов. И смотри-ка — один и вправду затормозил, широкая дверца распахнулась, и кто-то из русских вышел из машины. На лбу у него выделялось огромное родимое пятно, при виде которого Марио в первую секунду испугался пуще прежнего.

— Пожалуйста! — храбро пролепетал Марио. — Мы рожаем!

Русский небрежно повел рукой в сторону неба — и в ту же секунду ливень перестал. Он склонился к машине, где корчилась в схватках экзистенциалистка. Она кричала в голос. Русский просунулся в машину, что-то там сделал, а через несколько секунд уже снова стоял в полный рост, и на руках у него был новорожденный, аккуратно запеленутый младенец, которого русский тотчас Марио и вручил. Как только у него освободились руки, русский прикоснулся к капоту «траби». Мотор завелся сам.

— Этот русский настоящий чудодей! — закричала экзистенциалистка. — Спроси хоть, как его зовут!

Марио взволнованно пролепетал:

— Как тьебья софут?

Но кудесник русский уже со смехом садился обратно в свой лимузин и миг спустя умчался.

Марио и Элизабет с ребенком на руках стояли на улице и смотрели вслед удаляющемуся кортежу. Чем стремительнее черные лимузины превращались в черные точки, тем яснее становилось обоим, что с ними сейчас произошло нечто, чему никогда и никто, никто и никогда не поверит. Даже их чадо, когда вырастет из пеленок, начнет учиться, задавать вопросы, слушать ответы… Впрочем, наверное, и ему, как и его предкам, так никогда толком и не понять, что за дивные дела творятся в его родном отечестве.

Кто и вправду хочет сохранить в себе былое, тот не должен предаваться воспоминаниям. Людские воспоминания слишком приятственное занятие, чтобы и вправду удерживать в нашей памяти прошлое; на самом деле цель у них обратная. Ибо память человеческая способна на большее, гораздо большее: она способна творить чудеса и примирять человека с прошлым, изгоняя из его души весь былой ужас и укрывая мягкой пеленой ностальгии все, что прежде нестерпимо резало ухо и глаз, ум и душу.

Так что у счастливых людей плохая память и хорошие воспоминания.

 

[1] Евангелие от Матфея: 20,16.

 

[2] «Трабант», т. е. «спутник» — малолитражный автомобиль, аналог советского «Запорожца»,