Глава четвертая, в которой Зетлинг принимается за дело

 

В фойе гостиницы «Европа» зажглись свечи. Два огромных бронзовых канделябра под потолком, взбудораженные огненным треском, мерно качнулись и осветили залу мутноватым серебристым блеском. За открытой двустворчатой дверью бушевал свежий майский вечер. Центральные улицы, скверы и площади Новочеркасска наводнила шумная и суетливая публика. Здесь смешались раненые добровольцы с фронта, напомаженные и высокомерные господа, пожилые дамы под руку с застенчивыми внучками, юные казачки с круглыми румяными лицами, дети, сироты, нищие, животные, конные и пешие. Город бурлил, вдыхая чистый майский воздух, дребезжал стуком копыт и повозок. Вслед уходящему закату вздымалось алое зарево столицы Белого движения.

Ротмистр Минин вошел в фойе гостиницы «Европа» без четверти восемь. Распорядитель вежливо осведомился о цели его визита и, узнав, что он явился к Дмитрию Родионовичу Зетлингу, указал ему подняться на второй этаж. Взбежав по лестнице, Минин по своему обыкновению тряхнул головой, отбрасывая густые русые волосы с высокого лба, и постучал в дверь. Через минуту ему отворили.

– Проходите, – на пороге стояла румяная Мария Александровна и приветливо улыбалась гостю, – Дима вас дожидается.

Минин прошел в гостиную.

– А, ротмистр, я заждался, – Зетлинг жестом пригласил гостя сесть. – Знакомьтесь, спутница моей ветреной жизни Мария Александровна Петлицкая.

– Можете звать меня Машей.

– Рад знакомству. Ротмистр Александр Минин, – он браво стукнул пятками об пол и рассмеялся, – для вас, и только, Саша. Но не пугайтесь моих фронтовых замашек, под лучами вашего очарования мои манеры неизбежно приобретут былые салонные формы.

– Дима, а наш гость хорош! Вы присаживайтесь. А я покамест принесу вам вино и сыр. Не обессудьте за скромность стола, но живем мы, как древние лакедемоняне, без излишеств.

Петлицкая вышла в смежную комнату, а Минин, проводив хозяйку внимательным взглядом больших бирюзовых глаз, сел в кресло против Зетлинга.

– Как провели время? С пользой?

– Да, – Минин утвердительно кивнул головой. – Здесь хорошие трактиры, однако чрезвычайно много пройдох и хамов. Вот, – он стыдливо потупился, – пришлось одного проучить.

Минин вытянул руку, демонстрируя разбитый кулак. Но Зетлинга заинтересовали не следы удара, наверняка опрокинувшего незадачливого противника, а огромный золотой перстень на среднем пальце. Бриллиантовой россыпью на нем был изображен двуглавый орел с величаво раскинутыми крыльями. Минин поймал взгляд Зетлинга, снял перстень и, положив его на ладонь, протянул штабс‑капитану.

– Это наследство от прадеда. Перстень ему подарил государь император Александр I за отвагу в одном деле… Славное было время.

– Я слышала, вы изволили рассказывать о хамах, – в комнату вошла Петлицкая с подносом, – это правда. Новочеркасск ужасен. Его наводнило все отребье, что только было в империи. Шулера и авантюристы наживаются на подвиге белых полков. Это мерзко.

– Но, Мария Александровна, ничего не поделаешь. Тыл был во все времена, он неизбежен. Но его ужасы не должны пугать вас в обществе Дмитрия Родионовича.

Петлицкая разлила вино в бокалы, Зетлинг поднял тост за Добровольческую армию, и тепло доброго крымского вина побежало по телам наших героев, окутало своим беспечным духом их, утомленных и настороженных. Мария Александровна принялась что‑то сбивчиво рассказывать о своей жизни в Париже, Минин прерывал ее рассказ колкостями, а Зетлинг, сосредоточенный и задумчивый, размышлял о предстоящем деле и поглядывал на часы.

Пробило девять. Зетлинг поднялся с кресла и надел фуражку.

– Маша, нам пора.

– Так рано? – Петлицкая потупилась и почти простонала: – Ну ладно… Будьте осторожны. Это ведь лучше, чем идти на фронт? Правда? Саша, прошу вас, позаботьтесь о Диме, он очень горячий и всегда забывается, ему нужна поддержка. Ведь вы поможете нам? – она молитвенно сложила руки на груди и с тоской во взоре проводила вышедших мужчин. – Опять одна. Опять кругом война и вечно нужно куда‑то идти. Отчего ж нельзя просто остаться и быть вдвоем целый день, целую жизнь? Боже!

Она упала на колени, рыдая и молясь.

Зетлинг и Минин вышли из гостиницы и быстрым шагом направились к штабу войск.

– Мне действительно будет нужна ваша помощь. Я переговорил с полковником Вершинским, руководившим организацией посольства. Он назвал трех лиц, знавших о миссии генерала Алмазова. Кроме этих троих, есть еще Глебов, но его оставим покуда. Вершинский выделил нам помещение во флигеле, примыкающем к штабу, там мы и проведем дознание.

– То есть вы, господин штабс‑капитан, берете меня в помощники следователя? – Минин усмехнулся. – Право, я бы отказался, но фронтовая жизнь меня порядком измотала. Потому я принимаю ваше предложение, но лишь в качестве заслуженного долгими трудами отпуска.

– Скажите, – Зетлинг остановился и в упор посмотрел в глаза Минину, – вы хоть когда‑нибудь говорите, что думаете?

– Хм… Очень редко. К чему это? Зачем людям знать, что я думаю?

– Чтобы они были вашими друзьями.

– К чему мне друзья? Они были у меня, и, поверьте, их было много. Были и подруги, милые и страстные. Но все в прошлом. Не нужно, чтобы кто‑то забирался в мою душу. Прослыть же невеждой и нелюдимым я не хочу, оттого и несу всякую околесицу. Вы уж привыкайте, коли хотите опереться на мое плечо.

– Мы не такие уж и разные, как вы, видимо, думаете. Я до некоторых пор рассуждал так же.

– Если б мы были разными, я бы не сказал вам этого. Впрочем, такая женщина, как Мария Александровна, может вернуть к жизни всякого, даже самого законченного циника. Верно?

– Думаю, да. Но это к делу не относится.

– Разумеется. Вы лучше расскажите мне, с кем нам сегодня предстоит иметь дело. Я надеюсь, мне не придется их бить? Моя хрупкая душа противится применению грубой силы!

Первым из тех троих господ, с коими в эту майскую донскую ночь пришлось иметь дело нашим героям, был статский советник Петр Иванович Михнов. Это был полный господин пятидесяти двух лет, добрый семьянин, почитающий умеренность и определенность во всем. Оттого нам, добрый читатель, трудно будет на плоской бумаге изобразить всю глубину его недоумения от совершенно возмутительного и парадоксального приказа полковника Вершинского идти в какой‑то флигель бог весть зачем, да еще в неурочное время. Но, преисполненный уважения к полковнику, Михнов все же преодолел врожденную брезгливость и постучал в дверь флигеля.

Навстречу ему вышел огромный в коридорной полутьме Минин, без промедления и всякого смущения ухватил гостя за шиворот, оторвал от пола и внес в комнату. Михнов обомлел. Голова его закружилась, скромная обстановка комнаты и наглые смеющиеся лица Минина и Зетлинга заплясали перед глазами. Он чуть было не упал в обморок, но тотчас был приведен в чувство болезненным ударом под лопатку.

– Но! Сохранять хладнокровие!

Михнова передернуло, он открыл глаза и испуганно осмотрелся.

– Саша, принеси гостю воды, – Зетлинг поднялся со своего места, подошел к Михнову и доверительно положил руку на его плечо. – Не беспокойтесь. Мы всего лишь имеем к вам несколько вопросов. А когда вы со всей искренностью, столь присущей вам, ответите на них, мы вас отпустим. И этот неприятный вечер останется в прошлом. Но для этого, – Зетлинг склонился над дрожащим Михновым и заглянул в его глаза, – для этого вы должны взять себя в руки. Договорились?

– Дима! – в комнату, сотрясая дверной косяк, ворвался Минин. – Нет там воды! Зато есть добрый колун! – Минин со свистом рассек воздух огромным топором и вонзил его острие в пол. – Может, прямо так кончим гада?!

– Нет, что ты! Ведь Петр Иванович наш друг, он готов поведать нам преинтересную историю о том, как продал посольство генерала Алмазова? Разве ж можно расставаться с таким человеком?

Минин стоял у входа, грозно скрестив руки на могучей груди и едва сдерживая смех. Зетлинг склонился над несчастной жертвой и сдавливал его плечо. Михнова била дрожь, его глаза бегали по пыльным стенам слабо освещенной комнаты в отчаянном поиске спасения. Ему было больно и страшно.

– Что? Будешь отвечать на вопросы?

– Д‑да. Буду, – простонал Михнов.

– Тогда расскажи‑ка нам, как ты собирал корреспонденцию для посольства и кто об этом знал.

– Письма… Там были письма, – Михнов вздохнул и пытался взять себя в руки. – Они собирались в штабах воинских подразделений и поступали ко мне. Я их должен был хранить и отправить в Сибирь, в армию Колчака.

– Что это были за письма?

– Я не читал их. Но в основном письма офицеров семьям, или наоборот. Дружеская переписка…

– Много их было?

– Несколько сотен.

– И каким же путем вы намеревались доставить их в Сибирь?

– Обыкновенно их перевозили английские суда через Атлантику, Тихий океан на Дальний Восток. Так делалось всегда. Но… – Михнов обреченно поник головой, – в конце марта, я не помню точной даты, ко мне пришел полковник Вершинский и забрал всю корреспонденцию. Он сказал, что отправит ее сам, с посольством через Каспий. Я… я отдал ему…

– И письмо Деникина тоже?

– Какого Деникина?

– Генерала Деникина! – рявкнул Минин, так что Михнов подскочил на стуле. – Генерала Антона Ивановича Деникина, командующего Вооруженными силами Юга России!

– Я ничего про… это не знаю…

– Не лгать! – Минин наотмашь ударил кулаком по стене.

– То есть… – Михнов осекся. – Я, конечно, слышал про письмо генерала. Теперь все об этом говорят. Но я его не держал в руках. Я думаю, генерал отдал письмо полковнику Вершинскому или самому Алмазову…

– Логично, – Зетлинг подошел к окну и оперся кулаками о подоконник. – Полковнику Вершинскому… Михнов!

– Да.

– Что вы знали о маршруте посольства, его составе и времени отправления?

– Ничего.

– Так, – Зетлинг в задумчивости провел ладонью по подбородку. – Михнов, у вас есть дети?

– Да, две дочери, шестнадцати и тринадцати лет, Люба и Аня.

– А жена?

– И жена, мы двадцать лет вместе.

– А где вы служили до революции?

– В министерстве юстиции, в канцелярии, потом и у Керенского, потом ушел, меня выгнали из квартиры в Петербурге, в Петрограде, и мы бежали сюда.

– Ваша семья в Новочеркасске?

– Да, мы снимаем комнаты у купца Никишина… небольшие, но уютные… мы никого не трогаем, живем своей жизнью… я ничего дурного не делал… правда! – он обернулся и заискивающе заглянул в глаза Минину.

– Ладно, Михнов, идите. Но о нашем разговоре никому ни слова. Ясно?

– Конечно! Как прикажете‑с!

Михнов неуклюже поднялся, боязливо прошмыгнул рядом с Мининым и скрылся за захлопнувшейся дверью.

– Нет, Саша, не он. Нет смысла. Он глуп и труслив, но не он. Хотя Вершинский неспроста прислал его первым. Господин полковник подозревает именно Михнова.

– Хотя должен знать, что Михнов не держал в руках письмо Деникина и ничего не знал о маршруте посольства. Предатель должен был идти с посольством.

– Предатель должен был внедриться в посольство.

– Тишевский?

– Скоро узнаем. Комедия только начинается.

Пользуясь заминкой, во время которой храбрый есаул Куцеба пробирался по внутреннему двору штаба войск к слабо освещенным окнам флигеля, а Зетлинг лелеял надежду вскоре разрешить загадку, мы с вами, любезный читатель, перенесемся в дальний конец города. Здесь, на размытой обильным половодьем улочке, в ближайшей к железнодорожному разъезду хате было тепло и накурено.

В низкой и тщательно прибранной горнице горели свечи и был накрыт стол. С ленивыми варениками, галушками и сметаной на столе соседствовала большая пузатая бутыль мутного самогона. Дверь в комнату отворилась, и из сеней вошел мужчина. Он был молод, одет просто и имел вид интеллигента. Русые волосы были тщательно уложены, рыжеватая борода острижена и вычесана. Ему, должно быть, не минуло еще и тридцати, но избороздившие лоб морщины и особенная сдержанность в движениях выдавали нелегкий груз прожитого за спиной. Он сел за стол, движением опытного человека выпил стакан самогону, крякнул и закурил. Так прошло несколько минут. Но вскоре дверь открылась вновь, и в комнату вошли юноша и барышня. Юноша был худ, почти мальчик, потрепанный сюртук, сбитые штиблеты – все выдавало в нем бедного казеннокоштного студента. Барышня была некрасива. Черты ее были серы и невзрачны. Впрочем, не имея видимых изъянов, она, при благоприятных обстоятельствах, могла иметь успех.

– Алексей Алексеевич, – с порога начал юноша, – Митя погиб…

– Митя погиб как герой! – отрезал мужчина за столом. Он оказался обладателем низкого грудного баритона, но, видимо, не довольствуясь тембром своего голоса, старательно переходил на звонкий фальцет. – Он наш герой и наше знамя.

– Да, – в разговор вмешалась барышня, – я все видела. Когда его схватили и стали связывать, он усилием вырвался и взорвал бомбу в своих руках, без всякой надежды, что взрыв достигнет тирана, но лишь движимый чувством долга! – карие глаза ее блеснули слезой.

– Все так, но и не так вовсе, – задумчиво возразил Алексей Алексеевич. – Тиран до сих пор жив и строит свои козни. Теперь мы открыты и под угрозой, но я не отступлюсь. Вы со мной?

– Да! – воскликнул юноша.

– И я с вами! – барышня протянула Алексею Алексеевичу маленькую руку в надежде, что он коснется ее своими белыми пальцами. Но Алексей Алексеевич остался холоден, он не любил ее.

– Мы обязаны продолжить борьбу с тираном, помня о жертвах наших отцов и дедов, эсеров и народовольцев. Но они боролись со злом в тысячу раз менее коварным! Перед нами же гниющая пасть военной диктатуры! Но! Клянусь! Она будет повержена! – Алексей Алексеевич в волнении встал и затушил папиросу. – Но сейчас, как мне сообщили, возникла и другая угроза. Наши доброхоты в беде, и виной всему некий поручик Глебов. Этот офицер недавно бежал из большевистского плена, где видел и слышал слишком многое. С ним необходимо переговорить, а при неблагоприятном исходе беседы устранить его. Мы вынуждены поступиться этой жертвой ради идеи.

– Приказывайте! Что нам делать! – юноша прижал ладонь Алексея Алексеевича к своей груди. – Здесь бьется сердце, которое принадлежит вам!

– Мое также, – простонала девушка.

– Он живет на Малой Атаманской улице, у своей любовницы вдовы Лешковской. Завтра с рассветом вы должны быть здесь. Позаботьтесь об оружии – нужно быть готовыми ко всему.

Алексей Алексеевич снова закурил и принялся расхаживать по комнате.

– О! Чуть было не забыл вам сказать, – юноша прервал молчание, – как‑то в разговоре вы обмолвились, что еще в Петрограде имели честь познакомиться с балериной Петлицкой.

– Да, и что? – Алексей Алексеевич насторожился.

– Намедни я видел ее в гостинице «Европа», она была там с каким‑то офицером…

– Офицером? Опиши мне его.

– Он среднего роста, крепкого сложения, у него красивое лицо с тонким орлиным носом…

– Зетлинг?! И он… что ж, это неспроста…

 

* * *

 

В дверь флигеля постучали, и внутрь вошел есаул Куцеба. Никого не застав в первой комнате, он прошел во вторую и здесь в дальнем конце за столом увидел двух офицеров.

– Присаживайтесь, – Минин указал на стоящий посреди комнаты табурет.

Есаул Всевеликого войска Донского Иван Куцеба был человеком не робкого десятка и в кругу друзей слыл отчаянным рубакой и забулдыгой. Но на фронт он не шел, а, пользуясь некими связями в Новочеркасске, был прикомандирован к караульной службе штаба войск и большую часть времени проводил в городских кабаках.

Таинственность поручения полковника Вершинского и атмосфера, царящая во флигеле, топор, вонзенный в пол, непроницаемые лица офицеров за столом – все посеяло в сердце есаула страх. Несколько поколебавшись, он все же прошел сквозь дверной проем и сел на табурет.

– Представьтесь.

– Есаул Куцеба. Командующий пластунской полуротой при штабе войск.

– Под чьим командованием вы состоите?

– Полковника Тишевского, командующего караульной службой штаба.

– Где вы были в ночь с Рождества на Сретение? – в допрос вмешался Минин.

– Не знаю… не помню, – Куцеба в нерешительности пожал плечами.

– Не знаешь! – проревел Минин и, опрокинув стул, вскочил на ноги. – Не помнишь!..

Кипя от бешенства, Минин ухватил стул за ножку и с силой отшвырнул его к стене. В два молниеносных прыжка он оказался в противоположном углу комнаты, вырвал из пола топор и наотмашь, со свистом, рассек воздух над головой Куцебы. Есаул опешил и тупо уставился на Минина. Но ротмистр при виде оцепенения врага разошелся без меры. Ударом ноги он выбил из‑под есаула табурет, поставил ступню на грудь упавшего противника, взмахнул топором и вонзил острие у самого затылка лежащего навзничь Куцебы. Есаул застонал и попытался подняться. Но придавленный страхом, ногой Минина, а ко всему прочему и топором, приковавшим его пышную шевелюру к полу, он лишь захрипел, неуклюже перевалился на бок и затих.

– Есаул, вам был задан вопрос! Почему вы не отправились в Сибирь вместе с посольством генерала Алмазова? Отвечайте, – Зетлинг говорил холодно и равнодушно.

Куцеба скорчил болезненную гримасу и вновь попытался подняться.

– Отвечать! Сука! – проревел Минин. – А не то!..

– Дайте встать же… я объясню, – загнанно промямлил Куцеба.

– Ротмистр, поднимите его, – приказал Зетлинг.

Ротмистр вырвал топор из пола и, ухватив есаула за шиворот, поднял в воздух, тряхнул и отбросил в угол комнаты. Куцеба поднялся, но, опасаясь встать в полный рост, съежился, прижавшись к стене.

– Мы вас слушаем.

– Мне было приказано, – начал Куцеба, – отправиться с посольством генерала Алмазова к Колчаку. Но я все уже объяснил следователю…

– Молчать, скотина! – Минин грозно двинулся к несчастному есаулу. – Отвечать только на вопросы!

– Хорошо… да… у меня здесь жена, то есть любовница, друзья… Я донской казак. Я живу здесь, и предки мои здесь жили, и со своей родины я ни ногой.

– Мразь ты подколодная!

Минин преодолел расстояние, отделявшее его от Куцебы, и сокрушительным ударом опрокинул есаула. Заливаясь кровью, тот рухнул на пол и застонал.

– Нет, не он… – задумчиво проронил Зетлинг.

– Вы что здесь устроили?! – раздался голос с порога.

Минин и Зетлинг обернулись и увидели офицера, стоящего в полутьме сеней. Они узнали в нем начальника караульной службы штаба войск. Тот был низок, худощав и понур. Его не любили, но уважали за неизменную исполнительность и выдержку.

– Господа офицеры, – прервал водворившуюся на мгновение тишину Тишевский, – это возмутительно! Сколько я знаю, вы проводите следствие по распоряжению генерала Деникина. Но неужто он дал вам право пытать и бить подозреваемых, к коим, судя по всему, отношусь и я? Так что ж вы, и со мной поступите так же? – Тишевский для большей назидательности своего возмущения кивнул в сторону стонущего на полу Куцебы.

– Стул господину полковнику! – рявкнул опомнившийся Зетлинг. – Вызвать караул. Есаула Куцебу отправить в госпиталь на перевязку, а после – в гарнизонную гауптвахту за нарушение воинской дисциплины.

Минин вытянулся во фронт, отдал честь, выбежал на улицу и пронзительно свистнул. Через минуту на зов пришли юнкера из ночной стражи. С трудом подняв грузное тело есаула, они вынесли его наружу. Тем временем, пока происходили все эти перестановки, Тишевский и Зетлинг молча и напряженно смотрели друг другу в глаза.

«Да, – думал Зетлинг, – этот орех будет покрепче. Его с наскоку не возьмешь. Но вся беда в том, что он один‑то и остался. Единственная зацепка. Если предположить, что предатель действительно существует, то кто подошел бы на это место лучше полковника? Он только с виду серенький, но взгляд – цепкий, острый, пронзительный. А, памятуя о совете моего друга Аваддона, что, как не глаза, выдает истину в человеке, его чувства и мысли?»

– Исполнено, господин штабс‑капитан, – нарочито рьяно отрапортовал Минин и занял свое прежнее место подле Зетлинга.

– Итак, господин полковник, – начал Зетлинг, – отвлечемся от предыдущей нелицеприятной сцены и попытаемся найти общий язык. Мы хотели бы знать ваше имя, звание, должность и то, какую роль вы играли в подготовке посольства генерала Алмазова.

– Меня зовут Андрей Петрович Тишевский, я полковник, занимаю должность начальника караульной службы штаба войск. У меня в подчинении находится рота юнкеров и казачья сотня. Что касается посольства, – Тишевский сделал характерный жест, говорящий о его недоумении и безразличии к предмету разговора, – то с генералом Алмазовым я знаком не был. Но в конце марта ко мне обратился полковник Вершинский с просьбой подобрать пять или шесть офицеров для трудной экспедиции. Я исполнил это поручение.

– Вы знали о том, какая именно задача будет поставлена перед отобранными вами офицерами?

– В самых общих чертах. Я знал, что им предстоит путь в Сибирь, но ничего более конкретного мне не сообщалось.

– Но теперь вы, конечно, знаете о происшедшем с посольством, о судьбе офицеров и генерала Алмазова?

– Теперь об этом все знают.

«Нет, – подумал Зетлинг, – этак мы ничего не добьемся. Нужно что‑то неординарное, какая‑то уловка. Необходимо его зацепить».

– А что вы можете сказать о поручике Глебове? – спросил до сих пор молчавший Минин.

– Боевой офицер. Исполнительный, вдумчивый и прямой. Для посольства я подбирал лучших людей. Ничего негативного про него я сказать не могу.

– В таком случае знаете ли вы, что он бежал от большевиков и сейчас находится в Новочеркасске?

– Да? Это новость… – Тишевский заметно взволновался.

– Более того, сей господин дает показания, которые проливают некоторый свет на события тех дней. Вы совершенно верно подметили, что Глебов человек вдумчивый и внимательный.

– Что же, – Тишевский запнулся, – что он говорит? Вы должны понять мой интерес, ведь именно на мне лежит значительная доля ответственности за трагический исход предприятия.

– Неужто? Но до сих пор, сколько я заметил, вы проявляли безразличие к предмету разговора, – Минин лукаво подмигнул Тишевскому.

«Умница!» – подумал Зетлинг.

– Пока еще рано делать какие бы то ни было выводы, – нарочито вальяжно продолжил Минин, – впрочем, у вас, господин полковник, пока есть время. Поразмыслите – быть может, что и всплывет, какие‑нибудь детали или что‑то существенное, – Минин ухмыльнулся и, поднявшись со своего места, протянул полковнику руку, – пойдемте же, я вас провожу, а то в сенях темно – можно ушибиться.

Тишевский попрощался с Зетлингом, и они вышли на улицу.

– Вам действительно стоит подумать. Глебов говорит интересные вещи, но мой компаньон, господин Зетлинг, пока не вполне им доверяет. И главное – помнить: покуда ничего не решено, и судьба всякого человека в его руках.

Полковник Тишевский уходил из флигеля, пожалуй, еще более обескураженным, чем два его предшественника. Но в голове его уже зрел план, и руки дрожали от нетерпения.

– Саша, ты умница! – Зетлинг порывисто сжал руку Минина. – Я уже был в тупике.

– Это пустяки. Сейчас главное – не упустить самого Глебова. Хотя его хата и стоит с краю, но отныне все дороги ведут к ней.

 

Глава пятая, в которой поручик Глебов бежит из‑под молота с наковальни, но погибает от укуса змеи

 

Хата, которую облюбовал поручик Глебов, находилась у самых истоков Малой Атаманской улицы. Улочка эта была примечательна тем, что брала свое начало у городского рынка и ползла витиеватой лентой, запруженной благоуханием цветников и палисадников, аж до самых кожевенных мастерских. Эта часть города, и особенно Малая Атаманская, славилась своим всегдашним шумным столпотворением, сутолокою, карманными кражами и семейными скандалами. Жили здесь преуспевающие рыночные воротилы, богатые ремесленники да томные вдовы павших за Отчизну казачьих офицеров.

Ульяна Сергеевна Лешковская была именно такой вдовой. Она потеряла мужа в шестнадцатом году на Юго‑Западном фронте и с тех пор поникла большими карими глазами и до поры надела траур. Как рассуждала Ульяна Сергеевна, павший в бою муж ее был единственным и незабвенным и жил в душе ее вечно. Поручик Глебов же был в роли стража души, он должен был оберегать этот оплот неги и памяти и за это получать свою долю любви. Поручик Глебов не вдавался в подробности витиеватых умозаключений осчастливленной им вдовушки, но с охотою принимал и ночные ласки, и кров своей возлюбленной.

В это утро поручик Глебов проснулся с дурным предчувствием. Что‑то отчетливо трепетало у него под лопаткой, а перед взором еще мелькали обрывки забытого сна. Поручиком овладело нехорошее чувство разочарования.

«Нет, – подумал он, натягивая галифе и стоптанные сапоги, – нужно больше отдыхать. А лучше всего исчезнуть куда‑нибудь на месячишко и переждать, а там видно будет».

Ульяны Сергеевны дома не было. Она еще спозаранку ушла на рынок и, как обычно в таких случаях, оставила дремлющему возлюбленному коротенькую записку на серванте. Глебов быстро пробежал по исписанной мелким старательным почерком открытке, но остановился на последнем предложении:

 

«Утром к тебе приходили юнкер и какой‑то мужчина в штатском. Принесенные ими письма на журнальном столике. Будь осторожен, дорогой».

 

Тщетно пытаясь сбросить утренний туман, Глебов протер глаза, перечитал последние слова записки, и вдруг что‑то кольнуло его в сердце. Он отдышался, для верности облокотившись на большой черный сервант, но подумал, что это нервы, и нарочито бодрым шагом направился в гостиную. На журнальном столике он действительно нашел два письма. Одно было в конверте белом без всяких указаний на отправителя и получателя, а второе – в бледно‑голубом, и на нем значилось:

 

«Малая Атаманская улица. Дом Лешковской. Поручику Глебову».

 

Было ясно, что почтовая служба к доставке обоих конвертов не имела никакого отношения.

«Так, – Глебов задумался, – так… – и вынужден был признаться самому себе, что не может справиться с волнением. – Какой открыть первым?»

Подрагивающими руками он разорвал белый конверт и вынул записку. Небольшой, сложенный вдвое, лист писчей бумаги был испещрен размашистыми буквами. В записке было всего несколько фраз:

 

«Сейчас же по получении письма уйдите из дома. Проведите день в надежном месте, где вас никто не знает и никто не станет искать. В четверть одиннадцатого я буду ждать вас в трактире “Соловей‑разбойник” на Северной заставе. Речь идет о вашей жизни. Доброхот».

 

И сейчас же Глебов вспомнил ошеломивший его сон. В нем он был прикован ко дну реки и всеми силами пытался выплыть, но берегов не было, а кругом расстилались камыш и вязкая трясина. Боясь выйти на берег, он увидел, что вода вокруг него красная. Он ощутил вкус крови и понял, что камыш обвивает его тело и режет вены. В этот‑то миг он и очнулся.

«Ну и утро. Где же Ульяна?»

Глебов перечитал письмо во второй раз и задумался.

«Нужно собраться с мыслями. Если верить письму, то меня ищут и хотят убить, и я должен скрываться. Но в чем дело? Глупый вопрос, конечно, все это треклятое посольство. Все началось с него…»

И в самом деле, злоключения поручика Глебова начались со злосчастного посольства. Ведь не хотел же он ехать, но полковник Тишевский настоял, угрожая и взывая к совести. Ах, если б тогда был поручик хоть немного тверже, ведь и сейчас вел бы он свою прежнюю приятную жизнь, нес службу при штабе да безмятежно отдыхал в кругу друзей и в объятиях ненаглядной Ульяны Сергеевны. Но нет. Пришлось ехать. Путь до Петровска был утомителен, но кто мог знать тогда, что это только прелюдия несчастья? Сидение в Петровске не прошло для Глебова впустую – он проиграл все свои деньги и нашел возлюбленную, жену какого‑то инженера‑путейца, попавшего в плен к большевикам. Проклятая распутность! Она‑то и сгубила Глебова.

 

* * *

 

Очнувшись после исполненной любовных утех ночи, Глебов осознал, что лежит в месте, вовсе не похожем на ложе жены инженера. Даже более того, он ощутил некую скованность членов и, наконец открыв глаза, понял – это конец. Он был связан и лежал на грязном холодном полу. Прямо перед своим лицом он увидел выжженный носок офицерского сапога. В душе поручика на миг вспыхнула искра надежды, но мгновенно эта робкая радость померкла. Глебов поднял голову и увидел заинтересованные лица матросов. Он понял, что пропал.

Его подняли с пола и бросили на кушетку.

– Развяжите ему руки, – приказал мужчина в офицерских сапогах. Его внешний вид удивил Глебова, в глаза поручику бросились необычайная белизна лица, холеность и манерность этого субъекта. – Ты понимаешь, что жизнь твоя сейчас не стоит гроша? И что нам, чтобы прикончить тебя, скотина, не потребуется разрешения реввоентрибунала?

Матросы злорадно рассмеялись.

Глебов утвердительно кивнул головой.

– Так вот, буду говорить прямо. У тебя, поручик, два пути. Первый – в могилу. Второй – делать то, что мы скажем. Ясно?

Глебов вновь закивал.

– Что же ты выбираешь?

Глебов выбрал жизнь, пошлую и изменчивую, исполненную омерзения к себе, тошнотворного чувства неизгладимой вины и гадливости, но все‑таки жизнь. Комиссар отпустил Глебова, но лишь с тем, чтобы он отправился к генералу Алмазову и убедил его принять услуги капитана рыболовецкой шхуны. За несколько дней до того капитан произвел на генерала неблагоприятное впечатление, и было решено искать более надежный способ добраться до Гурьева. Но Глебов обладал даром убеждения, и решение было изменено.

В последних числах апреля посольство взошло на борт шхуны и, ведомое ехидным долговязым капитаном, отправилось в путь.

Все те дни, что Глебов провел в Петровске после освобождения из плена, он чувствовал за своей спиной присутствие людей комиссара. Он не решился выдать свою тайну генералу и, полагаясь на волю судьбы, предоставил себя и своих товарищей в руки неизбежности. И все же один раз Глебов нарушил данное слово. Несмотря на строжайший запрет комиссара, он приблизился к дому жены инженера и обомлел, увидев свою вчерашнюю возлюбленную в объятиях чудом вырвавшегося из плена мужа. Глебов был в бешенстве и уже готов был покарать коварную фурию, но ощутил на своем плече тяжесть чьей‑то могучей руки. Он обернулся и встретился с полными неодобрения глазами матроса. Этого было довольно. Поручик навсегда оставил семью инженера.

 

* * *

 

Глебов очнулся от воспоминаний и решительно разорвал второй конверт. Внутри была записка следующего, скажем прямо, возмутительного содержания:

 

«Поручик Глебов! Настоятельно рекомендую Вам в целях сохранности Вашей драгоценной жизни не покидать сегодня дом госпожи Лешковской. Всех вероятных гостей рекомендую встречать доброжелательно, на каверзные вопросы давать уклончивые ответы и дожидаться меня. На кону ваша жизнь. Ротмистр Минин».

 

Поручик Глебов любил жизнь. Нет, он не был возвышенным романтиком и не ощущал радости бытия во всем ее многогранном неисчерпаемом блеске. Глебов любил маленькие радости этой жизни, и он вовсе не собирался расставаться с ними так внезапно. Письма не обещали ему ничего доброго, и он был возмущен. Возмутительными ему казались угрозы, сама их форма, его раздражали эти советы, это покровительственное «Доброхот». Глебов был раздосадован и растерян.

И, возможно, поручик провел бы в таком состоянии много времени, но из оцепенения его вывели часы, пробившие полдень, и сейчас же последовавший нетерпеливый стук в дверь. Глебов в нерешительности остановился посреди комнаты. Стук повторился. Поручик осторожно, стараясь не производить шума, вышел в сени и выглянул в окно. На крыльце стоял полковник Тишевский.

– Андрей Петрович, – не скрывая изумления, Глебов встретил неожиданного гостя.

– Войдемте, поручик. Дело спешное, – Тишевский боязливо оглянулся и вошел в сени.

– Здесь не прибрано… После дороги еще не успел явиться к вам с докладом…

– И не нужно. Я сам пришел. Садитесь. Без церемоний, поручик. Мы с вами в одинаково трудном положении. Вы знакомы с некими Мининым и Зетлингом?

– Да, с Мининым, а второго не имею чести знать, – поручик развел руками и присел на край расстеленной кровати.

– Они назначены следователями по делу о гибели посольства. И мы с вами под подозрением. Мне они сказали, что вы начали давать показания. Это верно?

– Я рассказал им, что произошло. Но ротмистр Минин мне не доверяет. А сегодня я получил от него это письмо, – Глебов протянул Тишевскому голубой конверт.

Полковник пробежал записку глазами и в волнении встал.

– Нужно спешить. Прошу вас, будьте до конца откровенны со мной. Я читал ваши показания следователю. Вы не могли бежать со шхуны так, как сказали. Вас неизбежно должны были обнаружить и убить. Я разделяю вашу настороженность, и это благоразумно. Но наши жизни висят на одном волоске, потому прошу рассказать без утайки все, что вы видели.

Глебов задумался. Быть может, в другом положении он никогда бы не доверился Тишевскому, но, как всякому загнанному в угол человеку, ему требовалась опора. Глебов заискивающе заглянул в глаза полковнику и увидел в них страх. Общность чувств сближает людей, и Глебов решился.

– Когда на палубе началась стрельба, я был в каюте. Тотчас же в нее опрометью вбежал генерал Алмазов. Я стоял в углу и видел, как он пытался уничтожить письмо Деникина и как матросы били его прикладами, а он сумел достать браунинг и застрелиться. Все это время я стоял в темной нише каюты и оставался незамеченным. Когда прозвучал выстрел и звуки схватки затихли, в каюту спустился комиссар…

 

* * *

 

Никанор Иванович брезгливо ткнул тело генерала в бок и отвернулся.

– Мертв. Глупец. Подай мне тот конверт, – он указал лежавший на полу голубой конверт с сургучной печатью.

– А что с этим? – спросил матрос и ткнул корявым узловатым пальцем в ворох писем и открыток.

– Перебери. Может, еще что‑то интересное будет, а остальное сожги и… Ба! – воскликнул Никанор Иванович. – Да здесь нежданный гость! Я, право, опасался, что вас застрелили. Но поручик Глебов не так прост! Выходите же, милый человек. Ваши страхи излишни. Вы в кругу друзей и можете нам доверять.

Бледный, судорожно сжимающий пистолет Глебов вышел в середину каюты. Вдруг по телу его пробежал электрический ток, и он, теряя сознание, повалился на пол. Для верности матрос нанес второй удар прикладом и вопросительно взглянул на комиссара.

– Нет, он нам еще понадобится. Свяжи его и доставь на берег, вечером я буду с ним говорить.

Глебов очнулся с ломотой в голове и гнетущим чувством безысходности. Окна комнаты, в которой он лежал, связанный по рукам и ногам, были заколочены досками. Через щели внутрь пробивался слабый сумеречный свет. На Александровск надвигалась ночь. Так прошло, должно быть, не меньше часа. Наконец за дверью послышались шаги, и в комнату вошли люди. Первым шел комиссар, за ним, освещая путь факелами, следовали двое матросов.

– Зажгите свечи и останьтесь за дверью, – приказал Никанор Иванович.

Матросы, послушные воле комиссара, зажгли четыре свечи в разных концах комнаты и вышли наружу.

– Что, господин поручик, вот мы и встретились вновь? Не отрицайте того, что встреча наша не случайна. Я должен выразить вам свою признательность, вы досконально выполнили условия договора. Именно потому вы живы. Но отпустить вас на свободу, не обессудьте, мы не можем. Так что придется вам какое‑то время делить наше общество. По крайней мере до тех пор, пока разыгранная нами партия не принесет желаемых результатов. Кстати, – Никанор Иванович брезгливо стряхнул пыль с грубо сколоченного табурета и сел против Глебова, – вы ведь не читали письма Деникина? Забавные вещи пишет генерал: сетует на союзников, особенно на французов. Господину президенту Клемансо будет небезынтересно узнать о таком настрое генерала. Но мы уже выслали копию во французское представительство, вас это не должно тревожить.

– О<