Отражение идей радикализма в чтении

Либеральные настроения, царившие в александровскую эпоху, создали условия для развития радикализма, порождения бунтарских настроений, что не замедлило сказаться на формировании чтения в духе радикальной идеологии, подразумевающей использование читательской деятельности как одного из ресурсов коренного изменения существующего социального порядка.

Пример тому – формирование в пропитанном либеральными настроениями Московском университете и созданном на волне либерализма Царскосельском лицее будущих декабристов – И.И. Пущина, А.А. Дельвига, В.К. Кюхельбекера и др. В доносе одного из чиновников того времени значилось, что «молодой вертопрах» (т.е. лицеист – В.А.) знал «все дерзкие и возмутительные стихи и самые сильные места из революционных сочинений».

Радикально-революционные представления о читателе и его деятельности были направлены против сложившегося социального порядка. Они вырабатывались группой дворян, стремившихся к установлению республиканской формы правления и отражали их самопредставление.

Для этих представлений большое значение имело противостояние образованного дворянства самодержавию. Социальные корни оппозиционности дворянства обнажил исследователь дворянской культуры М. А. Лившиц: «Многовековое противостояние власти выработало в нем чувство человеческого достоинства, а непрерывное разорение сблизило с народом. Таким образом, в России возник класс людей, образованием сближенных с Европой, традицией – с русской деревней, материальным положением – с «третьим сословием» и унаследовавших от предков вековое сопротивление власти и чувство собственного достоинства. Эта среда закономерно порождает бунтарские настроения, в частности, декабризм». Глубинную причину революционной настроенности дворян М. Лифшиц видит в том, что эта группа особенно обостренно воспринимала давление «сверху», исходящее от централизованной деспотии и давление «снизу», осуществляемое страдающим от крепостничества крестьянством. Поиски путей выхода из столь затруднительной ситуации вынуждали эту группу дворян искать примеры политического переустройства общества по аналогии с западноевропейской демократией. Волна революций во Франции, Англии, Италии, Испании дала надежду на возможность создания общественного строя, освобожденного от «тормоза» самодержавно-крепостнической системы. Отечественная почва для радикализма была подготовлена идеями Н. И. Новикова, А. Н. Радищева.

Радикально-революционная концепция дворянского читателя также была одной из трансформаций екатерининской концепции читателя, являясь во многом порождением самой монархии. Сословные права, льготы, возможности просвещения, дарованные Екатериной II дворянству, во многом способствовали появлению декабристов. Н. Я. Эйдельман заметил, что без Муравьевых, которые просвещают, никогда бы не появились Муравьевы, которых вешают. На эту преемственность указывал и М. Н. Куфаев: «веселая космополитическая сентиментальность екатерининских вольнодумцев в декабристах превратилась в патриотическую скорбь; идеи, служившие украшением для вольтеровского ума, обросли плотью и выразились в практических стремлениях …».

Важно подчеркнуть, что радикально-революционная идеология создавалась самим радикальным дворянством, его идеологами и отражала самопредставление этой категории читателей. Будущие декабристы были идейно близки раннему Александру I: утопическая александровская «революция сверху» и декабристская утопия «снизу» - это два вектора, направленные друг к другу. Однако более поздняя ориентация монархии на консервативно-охранительные, реакционные меры усилила оппозиционность дворянства, придала ей революционный характер.

Для радикального дворянства был характерен строгий, даже несколько суровый стиль жизни. Если либералы старались превратить жизнь в праздник, то для декабристов она была служением отечеству; в этой среде формировалось широкое культурное «мы», принадлежность к которому определялась серьезностью, гражданственностью, отказом от условностей света и стремлением объединить усилия в деле общественного переустройства, в том числе – посредством читательской деятельности, участия в издании и распространении книги.

У радикально настроенных дворян книжность была в «строе души»: они выросли в семьях, где сложился культ слова и книги, а чтение было главной формой воспитания. Чтение, просвещение и прогресс были для них неразделимы. Чтение осознавалось декабристами как острейшая потребность и одно из главных средств общественного переустройства.

Разговоры о книгах, совместное чтение были нормой повседневного поведения будущих декабристов. На чрезмерную серьезность радикально настроенных гвардейцев сетовал Д. Давыдов:

Жомини, да Жомини, / а об водке ни полслова.

Будущие декабристы проявляли интерес к серьезным научным занятиям, увлекались политическими и общественными науками, политэкономией, военными сочинениями. Многие из них (К. Ф. Рылеев, В. К. Кюхельбекер, Ф. Н. Глинка, А. А. Бестужев, М. И. Муравьев-Апостол, Н. И. Тургенев, А. О. Корнилович) были связаны с литературой и наукой. Созданные ими организации «Союз благоденствия», «Северный» и «Южный» союзы, литературное «Вольное общество любителей российской словесности» адресовали свою деятельность либеральному и радикально настроенному дворянству, в особенности гвардейским офицерам. Революционно настроенные дворяне призывали к приобретению знаний, изучению своего Отечества, чтению «отборных и полезных книг».

Представления будущих декабристов о полезном чтении во многом определялись западноевропейской культурой. «Успехи французской гражданственности под влиянием идей XVIII в., могучее движение немецкого национализма и немецкой философской мысли не могли пройти бесследно для русских умов, потрясенных и возбужденных великой борьбой за собственную родину. Русские люди втягивались в умственные интересы Запада и начинали с новых точек зрения смотреть на родную действительность», – так прокомментировал зарождение декабризма русский историограф С. Ф. Платонов. Многие декабристы были воспитаны имевшимися в домашних собраниях книгами Ж. Руссо, Д. Дидро, К. Гельвеция, Ш. Монтескье, П. Гольбаха, Ф. Вольтера, Б. Франклина, а в начале XIX столетия имели возможность познакомиться с литературой французских романтиков – Ш. Нодье, Б. Констана, Ж. де Сталь, современными произведениями публицистов и историков Франции. Кроме того, дворянские революционеры любили сочинения древних историков: Плутарха, Тита Ливия, Цицерона, Тацита, старались найти в них созвучия современности. Они увлеченно изучали немецкую эстетику, пропагандировали сочинения немецких романтиков.

Изложенное позволяет сделать вывод, что мятежные дворяне были подготовлены к «приему» западноевропейской культуры генетически, в силу давно сложившейся культурной инверсии и опытом личного общения с носителями западной культуры. Из наследия прошлого они сориентировались на ту литературу, которая давала пищу для переосмысления современного общественного устройства.

«Западнические» настроения декабристов сочетались с национально-патриотическими: они увлекались сочинениями А. С. Пушкина, П. А. Вяземского, И. А Крылова и других отечественных писателей XIX века. В литературе революционно настроенных дворян привлекало деятельное начало, поэтому отношение к элегической поэзии и разочарованному герою в декабристской среде было негативным. М. И. Муравьев-Апостол писал И. Д. Якушкину: «…у нас, где так много дела, даже если живешь в деревне, где всегда можно хоть несколько облегчить участь бедного селянина, пусть изведают эти попытки опыта, а потом уж рассуждают о скуке». Ко всем попыткам «оплакивания самого себя» декабристы относились сурово, считая их бесполезными для дела свободы.

Резко критическим было отношение основной части декабристов к массовой литературе невзыскательного вкуса, произведениям М.Н. Загоскина, Н.В. Кукольника. Известно, например, что К.Ф. Рылеев полушутя грозил Ф.В. Булгарину, что после революции декабристы отрубят ему голову на листе «Северной пчелы». Не принималась и русская классическая литература XVIII столетия.

Не удовлетворяясь существующим книгоизданием, декабристы сами создавали литературную продукцию: К. Ф. Рылеев и А. А. Бестужев выпускали «Полярную звезду», а В. Ф. Одоевский – «Мнемозину»; оба журнала отражали философские и эстетические взгляды декабристов. В частности, ими активно обсуждались гражданские темы, романтизм, проблема сохранения самобытного национального характера. В книжных лавках И. В. Слёнина и В. А. Плавильщикова продавались «Думы» К. Ф. Рылеева, книги Ф. И. Глинки, политэкономический трактат И. И. Тургенева «Опыт теории налогов».

В то же время декабристы не стремились к широкой экспансии своих взглядов и представлений. Ориентируясь на свою замкнутую и в то же время отвергаемую царизмом и консервативным дворянством культуру, революционеры не могли и не очень старались издавать некоторые свои произведения; они распространялись в избранном кругу посредством рукописей, списков. Отдельные произведения специально создавались для того, чтобы быть записанными в «потаенну сафьянову тетрадь».

Будущими декабристами практиковались и нелегальные рукописи; в списках распространялись политические произведения – «Русская правда» П. И. Пестеля и «Конституция» Н. М. Муравьева. Обсуждались и более «крутые» меры: в частности, заведение тайной типографии, посредством которой можно было бы печатать разные статьи против правительства

 

 

и рассылать по всей России. Таким образом, книжная культура декабристов была частным проявлением дворянской революционной субкультуры, отражала их пассионарные устремления с риском для собственной жизни изменить существующий социальный порядок.

Можно сказать, что декабристы занимались саморегуляцией читательской деятельности, которая во многом носила оппозиционный, противоправительственный характер; их представления о социально полезном и социально вредном чтении значительно отличались от правительственных. Подпитываясь революционными настроениями Запада, радикально настроенные дворяне устроили в России своего рода общественно политический «сквозняк», основательно «проветривавший» консервативно-охранительные настроения и добавивший радикализма либералам.

Декабристы предприняли слабую попытку распространить радикально-революционные взгляды на чтение народного читателя. Отношение революционного дворянства к народу было неоднозначным. Искренне стремясь к освобождению народа от крепостничества, борясь за его интересы, будущие декабристы испытывали страх перед народной активностью. В то же время осознание неизбежности революции подразумевало установление контактов с чужеродной и политически инертной народной и солдатской средой. Однако идея избавления народа от гнета крепостной зависимости была для революционного дворянства очевидной; она была пробным камнем, отделявшим декабристов от либералов.

Отчетливых представлений о народном читателе у декабристов не было, поэтому они ограничивались традиционным для того времени просветительством. Страстно мечтая о времени, когда образование и культура станут доступны народным массам, дворянские революционеры организовывали так называемые «ланкастерские школы», где обучали народ начальной грамоте, вели занятия по общеобразовательным предметам – геометрии, арифметике. Обучение они тесно связывали с чтением; Ф. И. Глинка утверждал, что учиться теперь значит почти одно и то же, что читать. Поэтому дворяне, стремившиеся к революционным изменениям, открывали полковые библиотеки, распространяли книги, которые учили людей осознавать свое достоинство.

«Безнародная революционность» (Ю.М. Лотман) осознавалась декабристами как изъян своей идеологии; С. Трубецкой сетовал на невозможность создания конституции сообразно с духом народа по причине незнания своего отечества. Поэтому прозападные настроения декабристов сочетались с высоким патриотизмом, одним из проявлений которого была народность. Под народностью дворянские революционеры понимали гуманное отношение к бедным людям, выражение национальных традиций народа, проявление героического национального характера. Они призывали изучать народные песни, сказки, пытались сделать литературу достоянием широкого читателя. Чтобы «заохотить» простой народ, декабристы начинали просветительскую деятельность со сказок, песен, повестей, а продолжали сочинениями о Диогене, Сократе. Однако, подчеркнем, народ для дворянских революционеров был «незнакомцем», от которого они были «страшно далеки», и представления о его читательской деятельности были весьма неопределенными.

Несмотря на то, что декабризм как социальное явление был уничтожен, он обострил и обозначил общественные противоречия, которые оказались определяющими для развития новых представлений о читателе и его деятельности во второй половине XIX века.

Картину разрастания радикализма в первой половине XIX столетия существенно дополняет революционность незначительной части разночинцев, которые имели представление о чтении как ресурсе, позволяющем изменить общественное устройство более благоприятным для себя образом. Наиболее яркий пример – формирование радикально-революционной концепции разночинного читателя в кружке М. В. Петрашевского. В основе самопредставления петрашевцев был социальный протест против существующей власти.

В кружке Петрашевского увлекались идеями К. Сен-Симона и Ш. Фурье, идеями А. Н. Радищева и декабристов, В. Г. Белинского и А. И. Герцена. Петрашевцы пропагандировали революционные идеи посредством книг; распространяли произведения по истории, политической экономии и социальным наукам, в том числе – запрещенные цензурой. Петрашевцы были в оппозиции правительству в вопросах народного образования, которое было опутано «тысячей тайных инструкций» «инквизиционных» учреждений. Они считали, что правительственные представления о народном чтении привели к тому, что библиотеки для чтения уже разыгрываются в лотерею, типографии печатают одни сонники да визитные карточки, а

книжные магазины торгуют ножами. Петрашевцы настаивали на организации бесплатных общенародных библиотек, которые занимались бы распространением технических и сельскохозяйственных знаний.

Любопытный штрих к характеристике радикально-революционной концепции читателя этого периода – высказывания В. Г. Белинского и А. И. Герцена о чтении юного читателя. Эти высказывания противоречивы, представляют собой сложную смесь либерально окрашенных и радикальных взглядов. Последние послужили отправной точкой для формирования соответствующих представлений у радикалов последующих поколений: от Н. Г. Чернышевского до Н. К. Крупской.

Из ребенка, по В. Г. Белинскому, нужно стремиться сделать реалистически мыслящего гражданина и члена государства: ему вредны «фантастические бредни», сентиментальные повести и сказки, которые делают из детей мечтателей, сочинителей и книжников. Ребенок, который фантазирует и сочиняет, так же чудовищен как ребенок, который «курит, волочится за женщинами, пьет водку». В.Г. Белинский считал необходимым исключить из круга детского чтения «слащаво-сентиментальные» произведения и книги, проникнутые «нагим» дидактизмом, религиозным духом, «мещанской» моралью. Литературный критик считал, что в круг детского чтения нужно включать книги, пробуждающие любознательность, наблюдательность, любовь к природе и труду. Близка обозначенной и позиция А. И. Герцена, писавшего, что из детей нужно воспитывать «молодых штурманов будущей бури», чему должна была способствовать прежде всего протестная, оппозиционная русская литература, к которой он относил прежде всего сочинения декабристов, вольнолюбивые стихотворения А. С. Пушкина.

Таким образом, радикально-революционная идеология бытовала преимущественно в двух социальных средах, она была сформирована самопредставлением декабристов и разночинцев, отражая их стремление к радикальному преобразованию общественной системы революционным путем, что не могло не отразиться на чтении.И в дворянской, и в разночинной средах она требовала от читателя серьезности, реалистичности, нацеленности на конкретное дело радикального общественного переустройства; книга рассматривалась как ресурс социального противостояния.

 

Чтение в духе идеологии

«православие, самодержавие, народность»

Как уже отмечалос, в первой половине XIX столетия одной из доминирующих идеологий бы консерватизм; в формировании этой идеологии принимала участие в основном самодержавная власть и ее окружение. Она отражала стремление к «сжатию» социокультурного пространства, повышению его управляемости, предотвращению распада. Оба монарха (Александр I и Николай I) то ослабляли, то усиливали это «сжатие», чтобы общественная система не сошла с линейно-поступательного пути развития и не утратила детерминанты, обеспечивающие ее постепенную, эволюционную динамику. Консервативные меры в известной мере были вынужденными, ответными в условиях нарастания радикализма, угрожающего стабильности общества. Без консерватизма невозможно поддержать устойчивость общественной системы, сохранить то лучшее, что было накоплено предыдущим ходом жизни.

Было бы несправедливым приписывать авторство консервативно-охранительной концепции читателя исключительно Николаю I и его чиновникам. В значительной степени правительственный курс определялся конкретно-исторической ситуацией предшествующего правления: Николай I принял бремя царской власти в тревожные, взрывоопасные дни декабрьского восстания. Он был вынужден проводить правительский курс, направленный на поддержание существующего порядка, угроза которому происходила от радикально настроенного дворянства, революционных влияний с Запада и назревания крестьянского вопроса. Монарх был в известной степени рабом обстоятельств, заложником социокультурной ситуации, на которую пришлись годы его правления. М. Скабичевский справедливо заметил, что характер эпохи и все, что в ней происходит, зависит не от одной только личности, а является «суммой разумения и хотения всех лиц, участвующих в управлении страною». Лучшие люди были изломаны и обезличены предшествующей, павловской реакцией, а другие, приветствовавшие реакцию и террор, только на время прикинулись либералами, выжидая время для новых ужесточений. На эту сложнейшую зависимость сложившейся конкретно-исторической ситуации и стратегии книжного дела обратил внимание чуткий к текущему моменту Ф. В. Булгарин; ропща на николаевских цензоров, он восклицал: «Не вас обвиняю! Время!!!»

Несмотря на то, что Александр I в целом в большей степени «расшатал» общественную систему, а Николай I, напротив, закреплял ее и тормозил, оба монарха выступали то либералами, то консерваторами в зависимости от конкретной общественно-политической ситуации, степени ее подверженности социальным катаклизмам. Так, например, Александр I, проводивший либеральную политику по отношению к дворянству, перед угрозой его усиления и возможностью разрушения сложившегося социального порядка прибегнул к мерам консервативно-охранительного характера. С 1807 г. стала развиваться особая цензура тайной полиции. Был создан секретный комитет, который просматривал вышедшие в свет газеты и журналы. После событий 1812 года Александр I еще больше «затормозил» общественное развитие: он строго регламентировал чтение учащейся молодежи, стимулировал «чистку» университетских библиотек, а наука и просвещение были полностью отданы под контроль церкви. Опираясь на архиепископа Серафима и министра народного просвещения А. Н. Голицина, самодержец распространил «суровые принципы христианства» на абстрактные науки; в университетах ставилась цель организовать преподавание, «соответствующее принципам акта Священного союза». Из университетов изгонялись философы, обвиненные в «робеспьеризме» и «маратизме», из университетских библиотек – книги «вольнодумного» содержания, из преподавания – учения Ж. Бюффона, Н. Коперника, Г. Галилея и И. Ньютона.

Таким образом, консервативно-охранительная концепция читателя, которая реализовывалась в основном Николаем I и его окружением, была логическим продолжением представлений о читателе и его деятельности, сложившихся в последнее десятилетие царствования Александра I. Однако консерватизм Николая I был более осознанным, последовательным и выраженным; император свою задачу видел в сдерживании наплыва новых идей в Россию, продлении ее «юности». Он говорил, что если ему удастся задержать развитие России лет на 50, то умрет спокойно. Страх перед возможным хаосом, разбалансированностью общественной системы побудил монархическую власть выработать консервативно-охранительную концепцию дворянского читателя. Ее сутью было «торможение» социальных перемен, нейтрализация проникающих с Запада радикальных идей, ослабление дворянства как ненадежного и опасного социального партнера, стремящегося к политическому господству. Социальной базой этой концепции стали сановные чиновники, бюрократия, дворянские «стародумы» и интеллигенция, напуганная событиями на Сенатской площади. Консервативно мыслящая общественность требовала обезопасить Россию от «разрушительных идей» коммунизма и социализма с помощью цензуры, которая должна была выполнить функцию охраны государственности.

В соответствии с консервативно-охранительной концепцией читателя дворянин должен был читать лишь то, что содержало «хороший образ мыслей и благонамеренность». Литература воспринималась как слуга режима, точный барометр царской политики. А. Х. Бенкендорф утверждал, что литератор должен служить властям; шеф жандармов указывал, кого можно, а кого нельзя хвалить в критических статьях (следовало одобрять В. Скотта и Н.М. Карамзина, а Д. Байрона и Ж. Руссо – порицать. Устанавливался сильнейший контроль власти над созданием и распространением произведений печати: власть стремилась вторгнуться в литературу, проникнуть в намерения авторов.

Общественная система и ее подсистемы, связанные с образованием, культурой, в том числе – книжной, должны были развиваться в соответствии с известной триадой С. С. Уварова: «православие, самодержавие, народность». Бывший «арзамасец» С. С. Уваров исходил из представлений о превосходстве православной и самодержавной России над либеральным, переживающим социальные потрясения Западом. Он противопоставлял Россию и Европу, русских и европейских политических, общественных и культурных деятелей; уваровская теория официальной народности определила направленность культурной политики России, что, в свою очередь, повлияло на развитие книжного дела и формирование круга чтения.

В соответствии с данной идеологемой, читательская деятельность должна была осуществляться с целью получения «правильного», основательного, необходимого для страны образования с глубоким убеждением в истинно русские охранительные начала уваровской идеологии.

Православие в духе «святой веры», пришедшей на Русь из Византии, и самодержавие означали тот социальный порядок, который установился в николаевскую эпоху. Официальная церковь получала мощнейшую государственную поддержку и была допущена к социальной регуляции в области образования, просвещения, книгоиздания и книгораспространения, что должно было поддерживать в людях христианское смирение, покорность, верность монарху. Эти меры должны были сохранять православную картину мира.

Самодержавие рассматривалось С. С. Уваровым как главное условие политического существования России, краеугольный камень ее величия. В умы внедрялась идея имперского превосходства России. Чтобы укрепить в сознании новую идеологию, официальный патриотизм, царским режимом активно поддерживалось издание книг, провозглашавших идею самоотверженного служения «царю и отечеству». Именно этому направлению следовали газеты «Санкт-Петербургские Ведомости», «Северная Почта», а после 1825 г. – журналы «Северная пчела» Ф. В. Булгарина, «Северный архив» и «Сын Отечества» Н. И. Греча, которые старались угождать правительству и вкусам широкой читающей публики.

Под народностью подразумевалось то, что «собирает отдельные черты, накапливает, усиливает их, связывает воедино …». Предполагались также беспредельная преданность и повиновение самодержавию, единение с ним и патриотизм, патриархальное равенство, опора на национальные корни, поддержание существующего порядка; это понимание народности сохранилось вплоть до 1917 г. У императора Николая I она носила явно славянофильский оттенок: он демонстративно писал по-русски, хвалил русское направление в творчестве А.С. Пушкина.

Особое место в реализации изложенных идей должна была занимать образовательная система, носившая сословный, продворянский характер. После приговора декабристам Николай I активно вмешивался в процесс нравственного воспитания дворянской молодежи: «не просвещению, но праздности ума, более вредной, нежели праздность телесных сил, - недостатку твердых познаний должно приписать сие своевольство мыслей, сию пагубную роскошь полупознаний, сей порыв в мечтательные крайности…». Это настроение опасливой озабоченности было распространенным в обществе, ему был подвержен даже вольнолюбивый воспитанник Царскосельского лицея А. С. Пушкин: «Должно увлечь все юношество в общественные заведения, подчиненные надзору правительства, должно его там удержать (на большое количество лет), дать ему время перекипеть, обогатиться познаниями <…> Нечего колебаться во что бы то ни стало подавить воспитание частное».

В соответствии с этими представлениями ужесточался контроль над домашними учителями, подвергались цензуре используемые ими учебники. В большинстве закрытых учебных заведений для дворянских детей самостоятельное чтение преследовалось; разрешалось только «серьезное» и «полезное» чтение. Учащимся разрешалось иметь в личном пользовании лишь учебную и религиозную литературу – евангелие, жития святых и т.д. Для воспитанников военно-учебных заведений выпускался специальный журнал, формировавший промонархические настроения. Чтение духовной литературы, политических сочинений, проникнутых идеей самодержавия, «умеренных» русских журналов входило в систему воспитания. Контроль за реализацией этой системы был жестким; даже студенты вузов должны были получать книги из фондов библиотек по поручительству профессора и разрешению инспектора. Охранительные функции выполняла и Императорская публичная библиотека; В. С. Сопиков и И. А. Крылов по заданию директора библиотеки А. Н. Оленина составляли реестры романов, сказок, повестей, которые, с их точки зрения, дурно влияли на нравственность молодежи.

В противовес разрушительному для существующей самодержавно-крепостнической системы западному влиянию отстаивалась идея национальной самобытности: в университетах открывались кафедры русской и славянской истории, профессора должны были формировать национальное самосознание учащихся. Это указывает на идейную близость консервативно-охранительной концепции дворянского читателя славянофильству.

Охранительный характер этой концепции читателя наиболее ярко проявлялся в запретах, касающихся чтения книг. Категорически запрещалось завозить, издавать и читать «вольнодумные» сочинения, «отравленные якобинским ядом», а также произведения, подвергавшие сомнению религиозные догмы, ослаблявшие почтение к правительству, порицавшие монархическую форму правления и содержащие предложения о государственных преобразованиях. В печати запрещалось касаться вопросов государственного устройства, положения крестьян и солдат, не допускалась критика начальства – от уездных полицейских до высших чинов. Более того, подвергалась цензурному досмотру и ранее выходившая литература; изымались книги, которые воспринимались как «вредные» по отношению к престолу, добрым нравам и личной чести граждан. В 1815 году цензура уже не разрешала журналов без ведома Министерства полиции. Периодические издания, нарушающие общественное единомыслие («Европеец» И. В. Киреевского, «Телескоп» Н.И. Надеждина), подвергались гонениям.

Идея о необходимости управления общественным мнением была достаточно распространенной даже среди аристократов. Например, А.С. Пушкин писал Николаю I в 1831 г.: «Когда государю императору угодно будет употребить мое перо для политических статей, то постараюсь с точностью и усердием исполнить волю его величества <…> в некоторых случаях общественное мнение имеет нужду быть управляемо». В данном случае неважно, насколько искренним был А. С. Пушкин. Возможно это была попытка избежать подозрений в политической неблагонадежности, тактическая уловка. Важно то, что поэт, либерал по своей сути, порой не считал предосудительным разделить консервативные представления о читателе и его деятельности, высказывая их публично, без опасения за свою репутацию.

Судьба консервативно-охранительной концепции читателя в дворянской среде предопределялась тем, что она была обращена в прошлое, отвечала стремлению затормозить естественный социокультурный прогресс с помощью таких регулятивных механизмов как властные институты и церковь. Это не могло устроить либерально и радикально настроенное дворянство, вызывало его противодействие. Поэтому экспансия консервативно-охранительной концепции читателя осуществлялась за счет других социальных групп – разночинцев и крестьян. Правительственное внимание к разночинцам усилилось после попытки гвардейского мятежа 1825 г., когда представители дворянского сословия заявили о стремлении к достижению бóльших политических прав, а у царской власти появилась необходимость эмансипироваться от опасного социального партнера.

Эти настроения объективно совпали с повышением роли разночинцев в общественной жизни, что объяснялось логикой социокультурного развития, которая потребовала большого количества людей, способных к решению практических задач. Были необходимы образованные граждане, специалисты в различных сферах жизнедеятельности. На смену аморфным представлениям об «общей пользе» пришли представления о пользе в целях развития науки, искусства, промышленности и сельского хозяйства. Стремясь законсервировать сложившееся сословное разграничение путем преграждения разночинцам доступа во многие учебные заведения, крупные библиотеки, правительство дозировало образовательные возможности разночинцев. Образование этой категории населения должно было строго соотноситься с представлениями правительства о предназначении обучающихся. Однако не замечать эту силу и не использовать ее в своих целях было невозможно. На это обращает внимание Н. Я. Эйдельман: «Разумеется, в государственном механизме всякое движение достаточно сложно, неоднолинейно: курс на «народность», сословность, идеологическое и финансовое ограничение просвещения не мог отменить известного минимума цивилизованности, необходимого для самой закостенелой системы». Поэтому в губерниях открывались университеты и гимназии, в уездах – приходские училища. В результате в 30-40-х гг. в гимназиях обучалось до 20% детей недворянского происхождения, а в 1848/49 учебном году студенты из семей разночинцев составили 37% по всем университетам.

Стала активно издаваться периодика, вооружающая разночинца прикладными знаниями. Появились издания промышленного и информационного характера: «Промышленный листок», «Посредник», «Земледельческая газета», «Листок промышленности, ремесел, искусств и фабрик», «Купец», на которые охотно подписывались разночинцы.

В это время для разночинцев издавалось немало учебной и практически полезной литературы; в частности, ее выпускали издательства Глазуновых, Базуновых, Салаевых. Например, в реестрах Глазуновых этого периода нередки аннотации, адресованные читателю, занимающемуся практическими делами: «обстоятельные наставления к выгодному выгонянию вина и деланию водок», «в пользу любителей экономии», «советы земледельцу» и т.д.; встречаются книжки копеечной стоимости, адресованные демократическому читателю. Судя по мерам, направленным на повышение уровня образования разночинца, и тематике адресованных ему книг, разночинцу была уготована в общественной жизни исполнительская, практически полезная роль; социальное творчество не предполагалось.

Едва ли можно сказать, что в это время сложилась цельная, завершенная система представлений о чтении разночинца в русле консервативно-охранительной доктрины. Это были медленно оформляющиеся представления, которые приобрели отчетливые очертания и концептуальность лишь во второй половине XIX века. «Звездный час» нового нарождающегося читателя еще не пробил: в среде мещан, мелких служащих чтение зачастую воспринималось как пустое времяпрепровождение.

Женщина в разночинной среде воспринималась прежде всего как домохозяйка, поэтому в «мещанских» учебных заведениях девочек учили в основном закону божьему, рукоделию, арифметике. Читающие женщины в этой среде были достаточно экзотичным явлением; в библиотеке Мясниковых, например, дамы учитывались как отдельная категория читателей.

Принципиально новым явлением первой половины XIX столетия стало смещение интереса различных социальных сил, участвующих в регуляции читательской деятельности, в самые «низы» читающей публики: впервые в поле зрения попал крестьянский читатель, солдат. Как заметил Н. Я. Эйдельман, после «противодворянского царя» Павла I «низы» стали рассматриваться как определенный резерв политики, потенциальное орудие самодержавия. Это проявилось, в частности, в реформе народного образования 1802-1804 гг., сутью которой были принципы бесплатного и бессословного образования. В идеологию с особой силой вторгалась знакомая со времен Павла идея единства монарха с верным, покорным народом, сохраняющим старинный образ жизни; этот союз должен был противостоять возможной «крамоле» со стороны просвещенного дворянского меньшинства. Подобное настроение усилилось после войны 1812 года, когда Александр I оценил новые возможности, которые ему дают не только «дорогие дворяне», но и «добрые крестьяне». Изменения, происходившие в общественном сознании, были окрашены усиливающейся религиозностью Александра I, что послужило своеобразным прологом идеологическому курсу николаевского министра просвещения С. С. Уварова, который настоятельно требовал воспитания народа на основе охранительных начал православия и видел в этом спасение России.

С. С. Уваров словно актуализировал древнерусские воззрения о чтении, использовав их как краеугольный камень представлений о народном читателе; поправкой на своеобразие социокультурной ситуации было требование народности и лояльности по отношению к самодержавию.

На представления о народном чтении повлияли соображения о роли и месте крестьянства в общественной жизни. Народ воспринимался как сила охранительная, консервативная, инстинктивно верная преданию, обычаю, привычке и в силу этого сопротивляющаяся всякому движению вперед. Понимание необходимости социальных перемен сочеталось со стремлением затормозить их из-за боязни хаоса, который мог наступить в результате резкого изменения социального порядка. Николай I провозгласил требование постепенности социальных преобразований: «крепостное право в нынешнем его у нас положении есть зло, для всех ощутительное и очевидное, однако прикасаться к нему теперь – было бы злом, конечно, еще более гибельным». А. Х. Бенкендорф, шеф органа политического надзора и сыска, полагал, что не следует слишком торопиться с просвещением, чтобы народ не посягнул на ослабление монаршей власти (616). Поэтому нужно было, чтобы мужичок «не блажил», не читал и не получал воли. Начальник III отделения генерал Дубельт Л. В., которого Н.Я. Эйдельман называет главным практиком теории официальной народности, выразил правительственную точку зрения н<