Текст №42. Бим возвращает надежду

Бим долго бежал и, наконец, пал между рельсами, вытянув лапы, задыхаясь и тихонько скуля. Хотя надежды не оставалось, не хоте­лось никуда идти, да и не смог бы он, не хотелось даже жить.

Собаки, потерявшие надежду, умирают естественно — тихо, без ропота, в страданиях, неизвестных миру. Но не дело Бима и не в его способностях понять, что если бы надежда на земле отсутствовала совсем, то все люди умерли бы от отчаяния. Бим воспринимал все проще: очень больно внутри, а друга нет, и все тут. На земле нет ни единого человека, который бы слышал, как умирает собака. Собаки умирают молча.

Ах, если бы Биму удалось выпить несколько глотков воды! Без них, наверное, он не встал бы никогда...

Но подошла сильная, большая женщина. Видимо, она сначала подумала, что Бим умер. Став на колени, она наклонилась над ним и прислушалась: Бим еще дышал. Он настолько ослабел с момента прощания с другом, что безрассудно было устраивать за поездом такой прогон. Но разве значит что-нибудь в таких случаях разум, даже у человека!

Женщина подняла ладонями голову Бима и спросила: «Что с то­бой, собачка? Ты, что, Черное ухо? За кем же ты так бежал?» У нее, такой грубоватой на вид, был теплый и спокойный голос. Спустив­шись под откос, она набрала в брезентовую рукавицу воды. А вер­нувшись, приподняла голову Бима и смочила ему нос. Бим лизнул воду, потом, в бессилии качая головой, вытянул шею и лизнул еще раз. И стал лакать. Женщина гладила его по спине. Она поняла: кто-то любимый уехал навсегда, а это страшно, тяжко до жути — прово­жать навсегда, словно хоронить живого.

Она каялась Биму: «Я тоже...И отца, и мужа провожала на вой­ну...старая стала...а все не забуду..,Я тоже бежала за поездом...и тоже упала...и просила себе смерти...Пей, мой хороший». Бим вы­пил почти всю воду, посмотрел женщине в глаза и сразу же поверил: хороший человек. И лизал, лизал ее грубые, в трещинах, руки, сли­зывая падающие из глаз капельки. Так второй раз в жизни Бим по­чувствовал вкус слез человека: тогда — горошинки хозяина, теперь — эти, прозрачные, блестящие на солнышке, густо просоленные не­избывным горем.

Женщина взяла Бима на руки, снесла под откос и оставила, ска­зав: «Лежи, Черное ухо. Я приду». Она пошла к нескольким женщи­нам, копающимся на путях, а Бим смотрел ей вслед мутными глаза­ми. Но потом с огромным усилием воли приподнялся и, пошатыва­ясь, побрел за нею. Женщина оглянулась, подождала его. Он при­плелся и лег перед нею.

Она спросила: «Хозяин бросил? Уехал?» Бим вздохнул. И она поняла (Троепольский).

Текст №43. Если бы птицам присваивали воинские чины, то этот гусь полу­чил бы адмирала. Все у него было под стать этому чину: и выправка, и походка, и тон, каким он разговаривал с другими деревенскими гусями. Двигался он важно, обдумывая каждый шаг.

Поднимется гусь на отмели в полный рост и начнет размахивать упругими полутораметровыми крыльями, а на воде пробегает серая рябь, и шуршат прибрежные камыши.

Этой весной, лишь пообдуло проселки, я собрал свой велосипед и поехал открывать рыбачий сезон. Когда я проезжал вдоль деревни, Белый гусь заметил меня и, пригнув шею, с угрожающим шипением двинулся навстречу. Я едва успел отгородиться велосипедом, «Вот собака, — сказал подбежавший мальчик. — Другие гуси как гуси, а этот... Никому проходу не дает». Он объяснил мне, что у него сейчас гусята, поэтому гусь так и лютует. «А мать их где?» — спросил я. «Машина переехала», — был ответ.

Гусь не прекращал шипение. Я ему крикнул: «Легкомысленная ты птица! А еще папаша! Нечего сказать, воспитываешь поколе­ние...»

Я и не заметил, как из-за леса наползла туча, превратилась в серо-сизую тяжелую монолитную стену и продолжала медленно пожирать синеву неба. Гуси, перестав щипать траву, подняли головы. Едва я успел набросить на себя плащ, как начался холодный косой ливень. Гуси, рас­топырив крылья, полегли в траву, спрятав под собой выводки.

Вдруг что-то жестко стукнуло по козырьку кепки, и белая горо­шина упала к моим ногам. Выглянув из-под плаща, я увидел воло­чившиеся по лугу седые космы града.

Белый гусь сидел, высоко вытянув шею. По его голове бил град, гусь вздрагивал и прикрывал глаза. Когда особо крупная градина попадала ему в темя, он, согнув шею, тряс головой.

Свирепствование тучи нарастало. Казалось, она распоролась, как мешок, и сыплет ледяными горошинами, хаотично подпрыгивающи­ми, отскакивающими и сталкивающимися на тропинке.

Гуси не выдержали и побежали. В перемешанной с градом траве мелькали взъерошенные головки гусят, слышался их жалобный при­зывный писк, внезапно обрывающийся, когда иссеченный градом желтый «одуванчик» поникал в траву.

Гуси все бежали, пригибаясь к земле. Тяжелыми валунами они па­дали с обрыва в воду, забивались под кусты лозняка. А вслед за ними мелкой галькой в реку сыпались немногие малыши-счастливцы.

Круглые горошины, скатывающиеся к моим ногам, сменились кусками наспех обкатанного льда. Они больно секли меня по спине.

Но туча скрылась так же внезапно, как и наползла. Солнце согре­ло снова зазеленевший луг. Иссеченные гусята запутались в пова­ленной мокрой траве, будто в сетях. Не добежав до воды, почти все они погибли.

В середине луга никак не растаивала белая кочка. Подойдя бли­же, я понял, что это Белый гусь. Он лежал, раскинув могучие крылья и вытянув по траве шею. Из маленькой ноздри по клюву сбегала струйка крови.

Все двенадцать невредимых пушистых «одуванчиков», толкаясь и давя друг друга, высыпали наружу.

 

Текст № 44. Тетя Оля, заглянув в мою комнату, в который раз застала меня за бумагами и, повысив голос, повелительно сказала, что хватит писать: «Поди проветрись, клумбу помоги разделать».

Она достала из чулана берестяной короб и, присев на завалинку, высыпала на колени пакетики и узелки с цветочными семенами. Я в это время с удовольствием разминал спину, взбивая граблями влаж­ную землю. Неожиданно я спросил, почему тетя Оля не сеет на клумбе маков, а она убежденно ответила: «Ну, какой из маков цвет! Цветом он всего два дня бывает. Для клумбы это не подходит, пых­нул и сразу сгорел. А потом все лето торчит эта самая колотушка, только вид портит».

Но я тайно все же сыпанул шепотку мака на середину клумбы, которая через пару дней зазеленела. Тетя Оля, заметив мою продел­ку, сказала только: «Ах озорник ты этакий!»

Неожиданно мне пришлось уехать по делам. Две недели меня не было.

Как приятно после жаркой и утомительной дороги было вернутся в тихий старенький домик тети Оли. Подавая мне тяжелую медную кружку с квасом, она сказала: «А маки твои поднялись».

Я пошел посмотреть на них. Клумба изменилась до неузнаваемо­сти: по краю расстилался коврик, густым покровом с разбросанными по нему цветами напоминавший настоящий ковер. А в центре югумбы поднялись мои маки, вытянув навстречу солнцу три тугих, тяже­лых бутона.

На следующий день они распустились. Если смотреть издали, то они походили на весело полыхающие факелы, языки пламени словно танцевали на ветру. Алые лепестки чуть колыхал ветер, а солнце наполняло светом их полупрозрачные бутоны, отчего маки то вспы­хивали трепетно-ярким огнем, то наливались густым багрянцем. Ка­залось, прикоснешься — сразу шалят!

Буйное пламя маков полыхало два дня, а потом вдруг погасло: осыпались маки. И как-то пусто стало без них на пышном ковре клумбы.

Подняв с земли еще совсем свежий, смоченный росой лепесток, я расправил его на ладони. «Да, сгорел..., — вздохнула, словно по живому существу, тетя Оля. — А я как-то раньше без внимания к маку-то этому. Короткая у него жизнь. Зато без оглядки, в полную силу прожита. И у людей так бывает». Странно сгорбившись, тетя Оля поспешила в дом.

Я уже знал, что ее сын, Алексей, погиб, спикировав на своем крошечном «ястребке» на спину тяжелого фашистского бомбарди­ровщика.

Теперь я живу на другом конце города и изредка заезжаю к тете Оле. Недавно я был у нее. Сидя за летним столиком, мы пили чай, делились новостями. А рядом на клумбе полыхал большой костер маков. Одни осыпались, и их лепестки, словно искры, падали на зем­лю, другие лишь раздували еще небольшие костерки. А на влажной, плодородной земле подымались все новые и новые туго свернутые бутоны, чтобы не дать погаснуть живому огню.

Текст №45. Я стоял на вершине пологого холма и смотрел на раскинувшуюся передо мною и пестревшую то золотым, то посеребренным морем спелую рожь. Великая гроза назревала на нем, и не было видно ни зыби, ни струящегося душного воздуха.

Я еще был тускло освещен солнцем, но за рожью, не совсем да­леко, уже лежала туча — темно-синяя грузная громада. Она занима­ла половину небосклона.

Постепенно все притихло, изнывая под блеском последних сол­нечных лучей. Исчезли птииы, и даже воробьи. Лишь одинокий крупный лист лопуха своим шептанием и хлопаньем продолжал на­рушать общее безмолвие.

Как сильно пахнет полынь на межах! От вида синей громады на ду­ше стало смутно, хотелось прекратить это тоскливое томленье. Скорей же, скорей! Сверкни, золотая змейка, дрогни, гром! Пролейся, злая туча!

Но туча никак не реагировала на мои просьбы, лишь пухла и темнела, продолжая давить притихшую землю.

Но вот одноцветная синева разбавилась белым платочком, ровно и плавно мелькавшим — то был голубь, он летел со стороны дерев­ни...и вот уже исчез за лесом.

Несколько мгновений стояла та же жестокая тишь, но глядь — уже два снежных комочка летят назад: домой стремятся два белых голубя.

И вот, наконец, вступила в свои права буря, и пошла потеха! Я едва добежал домой, а в это время ветер визжал и метался как беше­ный, разорванные облака обгоняли друг друга, а ливень нещадно хлестал землю, молнии слепили огнистой зеленью, раздавались пу­шечные удары грома, запахло серой, все смешалось и закрутилось...

А в это время под навесом крыши, на самом краю слухового ок­на, прижавшись друг к другу, сидели два белых голубя — тот, кто слетал за товарищем, и тот, кого он привел, а может и спас. Оба на­хохлились и чувствуют своим крылом крыло соседа.

Хорошо им! Глядя на них, стало хорошо и мне, хотя я был один, впрочем, как всегда.