Хорошие друзья и достопочтенные оппоненты

Кроме портретов сыновей на камине стоят фото моих великих учителей Леона Петражицкого, М. Ковалевского и Е. Де Роберти, о которых я уже писал, и наших дорогих друзей - Кусевицких и Ростовцевых. С самого приезда в Гарвард и до кончины обеих семейных пар они были нашими ближайшими и лучшими друзьями. С Сергеем и Натальей Кусевицкими мы встречались довольно часто либо у нас, либо у них дома и проводили немало счастливых часов в задушевных разговорах за завтраком или обедом. Они обычно приглашали нас на открытые прослушивания новых симфоний или концертов, и маэстро использовал мои впечатления как пробный камень для определения реакции интеллигентной публики на новые музыкальные произведения, исполняемые оркестром.

Со времени нашей встречи в Миннеаполисе между нами возникло глубокое чувство взаимопонимания, которое с годами только росло. Оба Кусевицкие были замечательными людьми. Сергей не только виртуозно играл на контрабасе и являлся одним из великих дирижеров славного оркестра, но он также был человеком высочайшей культуры. Выходец из российских евреев, но в своей блестящей карьере прошел "огонь, воду и медные трубы", со всеми присущими этому радостями и печалями. Его гений и огромный личный опыт развили ум, энергию, укрепили волю и превратили его самого не только в великого музыканта, но и в одного из самых примечательных людей своего времени. Он интуитивно разбирался в современной политической ситуации лучше политиков и хорошо понимал нынешнюю трагедию человечества. Будучи сам творческой личностью, он всегда с энтузиазмом приветствовал и поощрял творчество других людей во всех его формах, безотносительно к соображениям веры, расы, политических привязанностей.

Наталья Кусевицкая по-своему тоже была выдающейся личностью. Талантливый скульптор и одна из самых богатых дам дореволюционной России, она финансировала оркестр мужа, один из самых лучших тогда. Во времена, когда я был студентом, в любой приезд этого оркестра в Санкт-Петербург я покупал дешевый билет на его знаменитые выступления. Мы провели много радостных дней в замечательной компании с Сергеем и Натальей. И до сих пор храним их фотографии, где они сняты со своими крестниками или со всеми нами.

Мы с женой навещали маэстро в больнице, когда он заболел лейкемией. Вместе с Ольгой Кусевицкой, второй женой Сергея, на которой он женился после смерти Натальи, мы наблюдали, как расстается с телом бессмертная душа маэстро. С его смертью в нашей жизни возникла пустота. Примерно раз в год мы ездим на могилу наших дорогих друзей в Леноксе, неподалеку от созданного Сергеем Кусевицким Тэнглвудского музыкального центра (*3). Мы до сих пор с удовольствием поддерживаем дружеские отношения с Ольгой Кусевицкой. Помимо прочего, маэстро вверил ее попечению Фонд Кусевицкого и ряд других фондов для финансовой поддержки талантливых молодых композиторов. Ольга выполняет эти обязанности добросовестно и мудро. Этой цели она посвятила всю свою нынешнюю жизнь.

Через Кусевицкого я познакомился со многими выдающимися композиторами и исполнителями нашего времени (*5). Сближение с ними дало мне знания о современной музыке и ее ведущих исполнителях. Вечная спешка в нашем мире заставляет ограничить мои воспоминания и изъявления благодарности друзьям вышесказанным.

Я могу посвятить другим нашим друзьям - Ростовцевым - также лишь несколько строк моей торопливой автобиографии. Ранее уже говорилось, что студентом мне довелось посещать некоторые лекции этого великого ученого-историка в университете Санкт-Петербурга. Позднее, в годы первой мировой войны и в начале русской революции я лично встречался с господином Ростовцевым и его женой по работе в различных политических, научных и благотворительных организациях. Я также упомянул уже, что вскоре после приезда в Америку нашел их в Висконсинском университете, где Ростовцевы помогали советами и опекали меня. Впоследствии они перебрались в Йельский университет, а несколько лет спустя и мы переехали в Гарвард. Обосновавшись в Кэмбридже, мы навещали их в Нью-Хэйвене, а они приезжали к нам в Кэмбридж и Винчестер.

Невозможно в нескольких строках описать глубокие эмоциональные связи и многообразие общих интересов в науке, культуре и политике, что питали и усиливали нашу дружбу. Достаточно сказать, что время, проведенное с Ростовцевыми, всегда было самым счастливым, полезным и познавательным для нас. Оба они интеллектуально, нравственно и в культурном отношении вобрали в себя все лучшее, благороднейшее, что есть в современной цивилизации. Горизонты их умов были широки, знания человеческой истории поразительно глубокими и фундаментальными, их ценностные системы - безукоризненными, а суждения о прошлых и современных событиях почти всегда попадали в точку. Теплота и эмоциональная притягательность их характеров, свободных от пустой манерности, их доброта и гостеприимство еще больше оттеняли очарование и величие этих людей. Дружба с ними была настоящим подарком судьбы.

Кроме Кусевицких и Ростовцевых мы прекрасно дружили со многими гарвардскими учеными: Тауссигом, Карвером, Гэем, Блэком, Хансеном, Уайтхедом, Шумпетером, Леонтьевым, Елисеевым, Нокком, Оллпортом, Вотмау, Хоккингом и Сартоном, и также с несколькими выдающимися представителями естественных наук, среди них с Биркхоффом, Хантингтоном, Шэпли, Вилером, Хендерсоном, Терзаги и другими. Собравшись за обеденным столом, на коктейле, на регулярных заседаниях дискуссионного клуба или специальных конференциях по обсуждению различных важных для нас проблем, мы в неформальной обстановке обменивались мнениями, проявляя чувства взаимной симпатии и интереса к творчеству друг друга. На этих неформальных встречах я узнал многое из того, что, не будь их, осталось бы мне неизвестным. Особенно это относится к таким отраслям науки, которые весьма далеки от социологии и смежных с ней дисциплин.

Постепенно, с укреплением дружеских связей между мной и частью гарвардских преподавателей, росла и оппозиция моим теориям и мне самому как человеку из другого лагеря. В Гарварде, подобно многим университетам, профессоры, студенты и представители администрации имели разные взгляды на идеологию, политику, философию, религию, художественное творчество, этику и социальные проблемы, что и определяло их разделение на соперничающие группировки. Каждая из них, организованная как клуб, ассоциация или клика (*6), стремилась, естественно, поддерживать всех тех, кто разделял ее кредо, и критиковать тех, кто придерживался противоположных взглядов. Если подобные знаки одобрения или неодобрения ограничиваются чисто интеллектуальной поддержкой близких по духу идей, убеждений и ценностей и чисто интеллектуальной критикой противоречащих чьей-либо позиции взглядов, то от этого все только выигрывают. Меня не удивляло противодействие моим теориям. Будучи социологом-психологом, я прекрасно понимал, что многие мои теоретические построения весьма отличались от идейных представлений некоторой части гарвардских профессоров и студентов. Я бы даже сказал, не просто отличались, а прямо противоречили им. С политической точки зрения, по определению Генри Адамса, я подпадал под категорию "консервативный христианский анархист". Не присоединяясь ни к одной из существующих партий (к политическим анархистам, естественно, тоже), я резко критиковал республиканцев, равно как и демократов, коммунистов и социалистов. Студентами социологического факультета были, например, Франклин Д. Рузвельт-младший и Джон Рузвельт. Уж они-то наслушались от меня немало критики в адрес политики их отца, не говоря уже о прочих политических лидерах. Сам человек верующий, но на свой особый манер, я не принадлежал к какой-либо институционализированной религии. Не разделял я и восторгов различных спортивных болельщиков и энтузиазма приверженцев быстро меняющихся социальных причуд и модных поветрий. В отношении ко всему этому я скорее был независимым нон-конформистом со своими собственными теориями, убеждениями, стандартами поведения и ценностными ориентациями, которые считал более истинными, универсальными и прочными, чем преходящие, мелкие и быстро устаревающие ценности и идеологические привязанности многих моих коллег и студентов.

Поскольку мне удавалось излагать свои взгляды ясно и убедительно, было вполне естественным, что в оппозицию мне стали те, для чьей философии мои идеи представляли опасность. До тех пор, пока столкновение мировоззрений оставалось на чисто идеологическом уровне, не переходя на личности, как, к счастью, оно и было, я всей душой приветствовал борьбу мнений и получал от нее удовольствие. Как правило, все нон-конформистские и пионерные идеи вызывают поначалу определенное сопротивление и критику, поэтому, когда видные ученые именно так оценивали мои взгляды, умеренное или жесткое сопротивление им было неизбежным, и я ждал его. Это в общем-то не мешало мне. Если критика глупа, она только подтверждает правильность моих идей. Если критикующие указывают на ошибки, это убеждает меня отказываться от ошибочных положений в теории. В любом случае я выигрываю от критики, поэтому редко пренебрегаю ею.

ЗАВЕРШЕНИЕ "ДИНАМИКИ"

В гарвардские годы, достаточно долго, моя жизнь протекала безоблачно и бескризисно. Кроме выполнения обязанностей профессора, помимо счастливых часов в кругу семьи, времени, отданного дружеским встречам с коллегами, студентами и знакомыми, событиям в стране и мире, отдыху за работой в саду, музыке, рыбалке, лодочным прогулкам и борьбе с "джунглями" вокруг летней дачи на озере Мемфремагог в Квебеке, почти все остальное время я уделял работе над "Динамикой".

Обыкновенно я садился за нее в ранние утренние часы до ухода в университет и вечерами, если они не были заняты походами в гости или вечеринками у нас дома. Упорно работая, я печатал черновики каждой главы, а затем после многочисленных исправлений перепечатывал текст по два-три раза, пока не оставался доволен результатом. Когда глава была готова, то вместе с выверенными таблицами и тщательно нарисованными диаграммами полная рукопись главы передавалась профессиональной машинистке, которая и делала окончательный экземпляр для издательства. К концу 1935 года вся рукопись с таблицами и диаграммами заполнила несколько картонных ящиков в моем кабинете. Глядя на эти коробки, я время от времени с беспокойством раздумывал, найду ли издателя для такой кучи "макулатуры", которая не обещала ни особенных прибылей, ни тиражей. "Ну, кто сейчас, когда большинство людей читает только газеты и иллюстрированные журналы, захочет купить и прочесть несколько томов, изложенных сухим языком цифр и фактов", - сомневался я. Хотя временами такое беспокойство и овладевало мной, работа над "Динамикой" не прекращалась. В глубине души я был твердо уверен, что так или иначе опубликую свой труд. Уверенность не обманула меня. Еще до того, как я закончил рукопись, ко мне домой явился представитель издательской компании "Американская книга" и предложил контракт на публикацию "Динамики", которая нужна была фирме не столько для прибыли, сколько ради престижа. Вот так, без малейших усилий с моей стороны, появился издатель, мы подписали контракт, и вопрос публикации книги был решен.

Чем дальше продвигалась работа над "Динамикой", тем старательнее и с большей энергией я занимался ею, намереваясь закончить все как можно быстрее. Наконец, в начале 1936 года рукопись первых трех томов была готова. Поскольку они имели внутреннее единство, в отличие от четвертого тома, стоящего несколько особняком, мы с издателем приняли решение печатать три тома, не дожидаясь завершения последнего, четвертого. В 1937 году они были опубликованы, что на некоторое время освободило меня от бремени трудов, забот, депрессий и раздражения, сопутствующих их подготовке к печати. Я сделал что мог. Теперь только от самой книги зависело, заметят ли ее и будет ли ей суждена долгая жизнь (*7).

К счастью, появление трех томов "Динамики" заметили - и еще как! - во многих странах мира. Передовицы и редакционные статьи в американских и зарубежных газетах и журналах, специальные брошюры, статьи в научных изданиях, груды писем от читателей. В одних утверждалось, что "Динамика" - величайший социологический труд XX века, в других говорилось, что книга оказалась очень неудачной. Хвала и хула имели нечто общее: отсутствие чувства меры и излишнюю эмоциональность. Каковы бы ни были достоинства и недостатки "Динамики", она, похоже, чем-то "зацепила" и сторонников, и оппонентов. Собственно, этого "чем-то" мне было достаточно для удовлетворенности работой. Прием, оказанный книге, не оказался неожиданным. На мои предыдущие труды реагировали сходным образом. Это удел всех выдающихся сочинений по истории социальной мысли: одни чрезмерно хвалят, а другие безудержно ругают их. Если "Динамика" и не превосходит прочие работы в данной области науки, то, по крайней мере, выгодно отличается от них своей скрупулезностью и детализированностью. Широкое паблисити создало большой спрос на книгу, и количество проданных экземпляров значительно превысило наши ожидания.

Чтобы расслабиться после напряженного труда, я принял приглашение Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе приехать к ним с лекциями во время летней сессии 1937 года. Нам всем очень хотелось увидеть Запад Соединенных Штатов, его великолепные горы, национальные парки, пустыни и каньоны. Мы отправили наш автомобиль заранее в Солт Лейк Сити, куда позже сами приехали на поезде, и уже оттуда без спешки поехали через пустыню, провели несколько дней на Большом Каньоне, на Брайс Каньоне и в Зайонском парке (*8), от души насладившись чудными пейзажами и беззаботной кочевой жизнью. В Калифорнии при содействии нашего друга, профессора К. Панунцио, мы сняли комфортабельный дом в местечке Пасифик Палисаде с прекрасным видом на океан. Оттуда я пять раз в неделю добирался до Лос-Анджелеса на лекции и семинары в университете и встречи с должностными лицами города. На мою популярность работала широкая известность "Динамики", так что со мной носились как с писаной торбой и в академических, и в иных элитных кругах этого большого города. В общем, тем летом мы сумели соединить приятное с полезным и даже словно помолодели на несколько лет. Когда летняя сессия закончилась, мы съездили в Сан-Франциско, побывали в заповедных калифорнийских лесах и Йосемитском парке (*9). Затем снова пересекли пустыню и, оставив автомобиль в Солт Лейк Сити, чтобы его отправили малой скоростью в Винчестер, мы сели в поезд и уехали домой. Все путешествие послужило нам с женой и детям отличным отдыхом.

Через неделю или около того после приезда я должен был лететь в Париж, председательствовать на Международном конгрессе по социологии. На прошлом конгрессе в Брюсселе в 1935 году я присутствовал в качестве вице-президента Международного института социологии. На парижский форум я отправился уже как президент института, выехав на две недели раньше, чтобы освежить подзабытый французский язык, который мог понадобиться в процессе работы конгресса. За время, проведенное в Париже, я обошел все известные музеи и достопримечательности города, познакомился со многими выдающимися учеными и общественными деятелями Франции. После окончания конгресса я возвращался домой через Германию, остановившись на несколько дней в Берлине. Там я наблюдал довоенный нацизм, встретился с несколькими немецкими учеными-антифашистами и, наконец, отбыл в Америку на германском пароходе "Европа". Поездка оказалась полезной и поучительной во многих отношениях. Она дала мне возможность увидеть множество проявлений декадентской, бездуховной европейской культуры, что подтверждало прогноз, высказанный в "Динамике" и предрекавший культурный кризис Старого Света. Упадочный характер европейской цивилизации, истощение ее творческих сил были заметны везде, куда ни кинь взгляд.

Поездки в Калифорнию и Европу подзарядили меня энергией и сняли усталость, накопившуюся за время работы над "Динамикой". Перед тем как приступить к четвертому тому, было решено закончить совместное с Кларенсом К. Бергером (сейчас он - вице-президент Университета Брандис) исследование того, каким образом, на какую деятельность и по каким мотивам безработные служащие используют двадцать четыре часа каждых суток. В качестве объекта исследования мы взяли около сотни безработных. Полезная и энергичная помощь мистера Бергера позволила выполнить работу за год. В 1939 году наша монография была издана Гарвардским университетом под названием "Бюджеты времени суточной активности человека". Книга эта имела определенное значение для специалистов психосоциальных наук, но для широкого читателя была, пожалуй, самым тоскливым из всех моих скучных сочинений. Несмотря на данное обстоятельство, она получила хорошую рекламу в газетах и журналах. Помню статью в воскресном выпуске одной бостонской газеты, озаглавленную "Девять минут на супружеские ласки". Журналист кратко перечислял, сколько минут в среднем за сутки исследуемые люди тратили на различные виды деятельности, а затем закручивал свою статью вокруг обнаруженного нами факта, что на "супружеские ласки и ухаживание" уходит только девять минут. Внимание мое привлекла, правда, не сама статья, а вступление к ней. Первые же строки представляли меня как "профессора Сорокина, который имеет завидную репутацию человека с самым богатым винным погребом Гарварда..." Меня здорово потряс этот комплимент, хотя он сильно преувеличивал мои винные запасы.

Завершив эту монографию, я возобновил работу над четвертым томом "Динамики". В 1940 году он был закончен и в следующем издан. Таким образом, большой исследовательский проект, задуманный вчерне еще в 1931 году в Миннесоте, оказался выполненным. Сбросив с себя ярмо, я снова мог бездельничать в свое удовольствие и свободно строить новые прожекты.

С момента опубликования "Динамики" прошло около четверти века. В нашей вечно спешащей цивилизации немногие научные труды живут так долго. Большинство из написанного в социальных науках забывается в течение нескольких месяцев, в крайнем случае - лет. Даже бестселлеры в большинстве своем тонут в забвении за полгода-год, от силы два. К моему большому удовлетворению, "Динамика", в разных изданиях и переводах, все еще живет и здравствует и, может быть, даже более "жива", чем в начале своего существования.

Будучи приглашен в 1941 году прочитать Лоуэлловские лекции в одноименном институте на тему "Сумерки бездуховной культуры" (*10), я должен был подготовить их в виде сжатой и упрощенной версии основных теорий, содержащихся в "Динамике". В том же году текст лекций, собравших, по свидетельству А. Лоуренса Лоуэлла и У. X. Лоуренса (соответственно, попечитель и куратор Института Лоуэлла), небывалую аудиторию, был опубликован отдельным изданием под заглавием "Кризис нашего века". С момента первой публикации книгу много раз переиздавали в Америке, Англии, Новой Зеландии, перевели на португальский, немецкий, голландский, чешский, норвежский, финский, испанский и японский языки, продолжают готовить новые переводы и сейчас. Основные положения "Динамики" благодаря этим лекциям широко разошлись и стали известны во всем мире. Ученые в Америке и за рубежом до сих пор читают, цитируют и обсуждают "Кризис нашего века".

В 1956 году, когда четырехтомное издание "Динамики" было распродано, меня попросили подготовить ее сокращенный вариант, что я и сделал. В 1957-м американское издание этой однотомной версии увидело свет. В 1962-м вышел сокращенный вариант в двух томах на испанском языке. В том же году все четыре тома были красиво переизданы в Соединенных Штатах. На испанском и итальянском языках они должны полностью выйти в 1963-1964 годах.

С первой публикации и до настоящего времени "Динамике" посвящается обширная литература как научного, так и научно-популярного содержания, включая сотни солидных статей, тысячи популяризаторских заметок, десятки докторских диссертаций и даже восемь основательных монографий, написанных учеными Соединенных Штатов, Англии, Бельгии, Норвегии и Китая. Более того, почти все последние сколь-нибудь полные учебники по истории социальных учений, теории культуры, философии истории и социальной философии, общей социологии, а также учебники и трактаты по искусствоведению, психологии, политическим наукам и философии (по крайней мере, некоторые из них) посвящают специальную главу теориям, содержащимся в моей "Динамике". Во многих странах она входит в программы обучения студентов.

Короче говоря, мой труд пустил глубокие корни в области психосоциальных наук, в современной культуре и современном мышлении. И что, возможно, еще более важно - его значение не уменьшается с течением времени, а, наоборот, растет. Среди прочих "дивидендов" он принес мне несколько почетных наград, например: членство в Бельгийской и Румынской королевских академиях наук и искусств, посты президента Международного института социологии и Международного конгресса по социологии, Международного общества и соответствующего конгресса сравнительных исследований цивилизаций, Американской социологической ассоциации, почетное членство в нескольких американских и зарубежных научных обществах, почетную докторскую степень в Мексиканском национальном университете и прочее. Во всяком случае, у меня нет никаких оснований сетовать на то, что мир не оценил мой труд, наоборот, ему уделено больше внимания, чем я рассчитывал.