Талант растет вне и даже вопреки.

 

У меня формула очень простая: то, чему ты учишь, делай сначала сам. Вроде: «делай, как я». Но моя формула в своем существе иная — антивоенная, чуждая и даже противопоставленная духу подчинения и приказа. Поэтому «новые левые» +, Максимов +, а Гароди и Сахаров — минус.

 

Если художник верит в рай и ад (как Блок), значит он лжет.

 

Самое главное несчастье человека, заложенное в его природе, это то, что четыре раза в день надо есть.

 

Гродзенский умер 23 января 1971, так и не преодолел инфаркта 20 ноября 1970 г. в Рязани. Встретился уже после смерти Якова с его женой, с которой он прожил 30 лет и которую я никогда ранее не видел.

В Яшке не было хитрожопости, этой проклятой хитрости, которая столь обильно украшает Пиксанова125 и всех прочих.

 

Самый главный грех — соваться в чужие дела, а писатели никогда не должны соваться в чужие души, нет, ни в коем случае. Писатель суется в свою собственную душу. И все.

 

Любопытно, что крупные теоретики атеизма сами бывшие страстные верующие. Ренегат всегда больнее, острее чувствует, знает лучше. Есть ли крупные атеисты с детства, никогда не верившие в Бога и ставшие теоретиками без веры? Джефферсон?

 

Свободомыслие — область, где нет ренегатов. Тургенев.

 

Произвожу опыт большого, уникального интереса. Перевожу стихи Иосифа Альбирта126, еврейского поэта, бывшего в Освенциме, сборник называется «У колыбели поэзии».

Это — стихи, несколько <примитивные>, но душевные, и путь его [нрзб] мне близок и знаком (душой и телом), антропоморфизм.

Я смотрю на себя как на поэта, как на инструмент, могущий передать тончайший оттенок времени — всего, к чему чувство и душа прикасаются.

Сейчас я оцениваю человека, чья жалоба, (опыт) немецкого лагеря Освенцим, лагеря с другим языком, нравами лагеря же, опыт ночной — сознательно запускает (слова) нашей искренности.

Я знал Колыму, но (бывшая) в этом легчайшем из немецких лагерей Стефа понимает и знает, что разница тут есть. Перевод и заключается в том, чтобы правильным образом словесно, психологически, а в более существенном оценки — с моей позиции и дать истолкование с моей позиции опыта для меня самого очень интересного, тем более что перевод идет легко.

 

Антропоморфизм — это элементарно, но это необходимо, это — элемент поэтической грамматики, правило поэтической грамматики.

 

Фотопортреты — это тоже своеобразный шантаж — чернуха, как говорят в лагерях.

 

Многих удивляет, почему такая беспомощная статья127 написана для Библиотеки поэта к пастернаковскому тому. Неужели нельзя было найти автора лучше. Оказывается, на качество статьи было обращено внимание самого Пастернака, но Пастернак ответил, что он читал статью, восхищен и прочее... в стиле обычной пастернаковской трепотни. Статья осталась плохая, хотя была полная возможность заказать хорошую.

 

ед. хр. 40, оп. 3

Общая тетрадь в белой обложке. На обложке надпись: «1971. II».

Записаны стихи «От Арбата до Петровки...», «Я футуролог и пророк...», «Пейзаж души моей...» и др.

2 марта 1971 года. Стихи становятся проще. Напротив, как в космосе — чем более изучают условия возникновения погоды, кухню погоды, тем труднее ее предсказать. Таковы же результаты литературных прогнозов, за исключением общих мнений: конец романа, смерть беллетристики. Предсказать нетрудно смерть Бога, конец стихов.

 

10 марта. Ире. Притча128 о лимоне и кактусе.

 

Писателя делает чтение. Но — трудное испытание. Может уничтожить писателя.

 

Мои отношения с «Новым миром» ухудшились после того, как я рекомендовал большую повесть автора — заключенного врача, но напечатана она не была (1966 год?).

 

Если уж браться за «ликбез», то нельзя писать не только стихов [нрзб], но и статей.

 

В — кающийся дворянам, а Г — Богу.

 

Секрет истины: просто надо долго жить, кто кого перемемуарит.

 

В отношении Ивинской у меня не было никаких иллюзий, даже в 1956 году. Там ничего и не оказалось, кроме шантажа, склок [нрзб].

 

Что классик X — то другое дело — но все кончилось по классической формуле.

 

Стихами плохо занимались не только теперь, в кибернетический век. Так было всегда. У Пушкина были те же чувства унижения, неблагополучия материального.

 

Весь Рильке под редакцией Рожанского129 есть объяснение, почему Рильке переводил Дрожжин130, а не Кольцов и Никитин.

Смысловое объяснение может быть и таким. Кольцов и Никитин — как поэты ничем не лучше Дрожжина, и то и другое — нуль.

Поэт Дрожжин — плохой поэт, вполне достаточно высекать искры из кремня, поэтического кремня Рильке.

 

Именно тем [нрзб] же было чувство Рильке, читавшего стихи Дрожжина, и Кольцова, и Никитина.

 

Дрожжин — крестьянский поэт, пишущий стихи, носил медаль волостного старшины и жил безбедно. Был дважды или трижды лауреатом нивской премии, по своей судьбе и размеру дарования очень напоминает современного Твардовского.

Вынужден написать автобиографию, где каждое <слово> увеличивается — застраховано — в зависимости от того, как росла слава — но не Дрожжина, а Рильке.

Неделя, проведенная Рильке в Низовке с первого августа почти ничего не отложила, зато дальше все растет. Написанные суконным языком воспоминания Дрожжина, ничего не помнящего, а заставлющего память выдавать.

Во всяком случае из своих стихов выжал не меньше, чем Твардовский, материальных благ.

Умер в 1930 г., прожил 82 года, как Ворошилов. После революции писал о советской деревне. «Запевка» (1920), а до революции «Песни старого пахаря» (1913).

Умер на четыре года позже Рильке.

Гримасы института Гэллапа131

Современный ходок или диверсия в Ленинской библиотеке.

Зашел обедать в 11 часов, чтобы избежать смертельного потока, грозящего над супом, чтоб забежать вперед.

За столом нас двое. <Некто > прорвался вовремя до центра, предлагает разные вопросы.

Американец изучает его, очевидно, всю жизнь.

— Вы писатель?

Это — ко мне.

-Нет.

— А как же вы здесь обедаете? Здесь обедают только писатели. А зачем вы здесь?..

— Вот хочу посетить музыкальный отдел.

— Вы композитор?

-Нет.

— А зачем вам музыкальный отдел?

— Мне нужно [нрзб] перевести на немецкий.

Хрипит:

— Наши работают столько, а Шолохов. Он ничего не пишет, ничего после романа не пишет сорок лет.

Член редколлегии какого-то журнала. Ведь это мало для русского писателя, для такого, который всех на свете поучает — кому что писать, что говорить.

Мой журнал создан Европой, что записи такого рода... [нрзб].

Это как голодающему в тридцатые годы — в 1933... [нрзб]

— Ну, пусть не пишет 40 лет, вам-то что собственно.

 

Пятиярусный Иконостас.

Астеническое сложение святых.

<Тощая> свеча. Расписные чудеса музея.

Если бы я умер — причислили б к лику святых.

 

Евтушенко в своем <фольклорном> филигранном стиле более напоминает Асеева, а не Маяковского.

 

Страшная вещь — толпа.

 

То преувеличение, которое было у Блока в его любовной лирике, Есенин сдвинул до бытовой реальности.

Я перечитывал «Братьев Карамазовых» и думал, как не нужен писателю военный опыт (по Хемингуэю), а вот опыт революции, подполья...

 

Для лагеря: ум — хорошо, а два — гораздо хуже.

 

Бакинские комиссары расстреляны по случайному списку тюремного раздатчика132 <надзирателя>, а не по каким-то агентурным сведениям (Микоян).

Там расстреляны беспартийный канцелярист, два человека, выделенные для переноса вещей Шаумяна, два левых эсера, партизанский командир, брат активиста — словом все, даже не коммунисты (сам Микоян, Галоян, Канделаки были оставлены на свободе). Типичнейшая из типичных лагерных акций.

 

У нас мало работ о Глинке. Асафьев133 поставил себе задачу подвергнуть критике любой факт жизни Глинки, приспособляя его оценку, искажая, затушевывая, ретушируя с детства до смерти. Даже «Не искушай» объяснил желанием композитора исправить пессимистический замысел Баратынского и создать противоречащую тексту, жизнерадостную и жизнеутверждающую музыку. Извратив, исказив все, что было можно, написал большую работу и получил Сталинскую премию. А других материалов о Глинке у нас нет.

 

Циммерман берет триста рублей (старыми деньгами) за визит, за приезд домой. Черт с ними, с ушами, если их надо спасать такой ценой.

 

В пьесах Ибсена дело не в реализме, а в том, что им были найдены новые мировые схемы, умещающиеся и в современности.

 

Бранд, Пер Гюнт — что здесь реального, «Строитель Сольнес» — все это романтические пьесы.

 

В 1955 году попал я в Петрозаводск и удивился, почему на новом театре скульптура Коненкова134. В чем дело? Такой прославленный скульптор, такой заслуженный человек. И вдруг — Петрозаводск.

А это, оказывается, было подарено Коненковым только в 1948 году. Он вернулся, эмигрант, пятнадцать лет хлопоты о возвращении.

 

Я видел тебя во сне, что я тебя жду и засыпаю.

 

«Шаламыч», как звали меня в Черкасске135. Забыл. Сегодня вспомнил.

Обилие беременных женщин в музеях. Зачем? Чтобы родить красивых. Все умещается в <формуле> Менделеева136, а не Ламарка137.

...Я знал, что ты уже была, а в пятницу угадал, что ты будешь в понедельник.

 

Машинистка, печатает мои рассказы: «Плачу, а деньги все-таки беру» втридорога в качестве платы за риск или платы за страх.

 

Литературы нет, не может быть ее.

Шантажа дух призраком в литературной дискуссии.

 

Московские праведники не отличаются от лагерных: там палка, здесь шантаж.

 

«Литературная газета» приобрела животноводческий уклон: последний отдел — «Рога и копыта».

 

Общение со стихами не делает человека ни лучше, ни умнее.

 

Мертвый художник — Рокуэлл Кент138, пустой, не увидевший на Севере ничего, кроме чистой линии. Гоген, примененный к Северу без гогеновских результатов.

 

Маркес объяснял сходство с Фолкнером, что это не подражание, а сходство, одинаковость (красок) из природы, одинаковых для Фолкнера и Маркеса. Ничего более ошибочного не может быть.

Через географию не познается форма новаторства. Подражание может быть чисто формальным, литературным. Литературное влияние, а не влияние природы.

 

Стихи — это слабость, а не сила, не власть (Языков, Мандельштам).

 

Комиссаржевская139 — типаж актрисы Художественного театра, напрасно лезла в символизм.

 

Конец сказки о «ножеточке» по примеру Андерсена. Я сочинил сказку в «Универсаме» на ул. Калинина, против Дома книги. Я прочел в витрине «ножеточка» — целый день сочинял достойное объяснение.

Явился даже купить, чтоб подержать в руках мое вдохновение, погадать в ощущении руками.

Милая ножеточка оказалась просто «ножеточкой».

 

У Солженицына та же трусость, что и у Пастернака. Боится переехать границу, что его не пустят назад. Именно этого и боялся Пастернак. И хоть Солженицын знает, что «не будет в ногах валяться», ведет себя также. Солженицын боялся встречи с Западом, а не переезда границы. А Пастернак встречался с Западом сто раз, причины были иные. Пастернаку был дорог утренний кофе, в семьдесят лет налаженный быт. Зачем было отказываться от премии — это мне и совсем непонятно. Пастернак, очевидно, считал, что за границей «негодяев», как он говорил, в сто раз больше, чем у нас.

 

16 июня. Что-то упущено очень важное, черное что-то, клубок человеческих тел в грязном бараке, толкают друг друга. Что-то, о чем я не написал. Все время уговариваю себя вспомнить, найти время вспомнить и забыл — стер в памяти какой-то шаг, какой-то первый страх.

Недержание речи письменной — вот порок Пастернака.

 

ед. хр. 41, оп. 3

Общая тетрадь белого цвета. На обложке надпись:«1971. III». Записаны стихи «Хранитель языка...», «Надо смыть с себя позор...», «Вдыхая магию сирени...» и др.

 

Отген140: Вы прямой наследник всей русской литературы — Толстого, Достоевского, Чехова.

Я: Я — прямой наследник русского модернизма — Белого и Ремизова. Я учился не у Толстого, а у Белого, и в любом моем рассказе есть следы этой учебы.

 

С Пастернаком, Эренбургом, с Мандельштам мне было легко говорить потому, что они хорошо понимали, в чем тут дело. Ас таким лицом, как Солженицын, я вижу, что он просто не понимает, о чем идет речь.

 

Пастернак написал плохие стихи о звезде и художнике «Вечности заложник», а все цитируют, потому что всем доступна эта простейшая мысль — иной обыватель приобщается к тайнам высокой поэзии не умом, а брюхом.

 

Деятельность Солженицына — это деятельность дельца, направленная узко на личные успехи со всеми провокационными аксессуарами подобной деятельности. Москва двадцатых, но без меня, без моей фамилии.

 

Неописанная, невыполненная часть моей работы огромна. Это описание состояния, процесса — как легко человеку забыть о том, что он человек. Так утрачивают добро и без какого-либо (вступления) в борьбу сил, что всплывает, а что тонет.

Все не описано — да и самые лучшие колымские рассказы — все это лишь поверхность, именно потому, что доступно описано.

 

Я тоже считаю себя наследником, но не гуманной русской литературы XIX века, а наследником модернизма начала века. Проверка на звук. Многоплановость и символичность.

Очерк документальный доведен до крайней степени художественной.

Мы оба искали консультации. Он — по писательскому делу, я — по издательскому. Но не нашли общего языка.

 

Перевод литературный — в сущности, издевательство над поэзией.

 

Война может быть приблизительно понята, лагерь — нет.

 

Я наследник, но не продолжатель традиций реализма.

 

Надежда все напечатать — прекрасный повод вытереть пыль, не более.

 

Либерал Сергей Семенович, привозящий книги.

Курьер «Юности» — пенсионерка, подмигивающая со значением и зовущая всех старых сотрудников по именам.

Сергей Семенович появляется грустный, напоминает траурный венок в похоронной процессии. Но он был предвестником, приметой.

«Собственно говоря, сосисок нет», или: «Вообще-то сосисок нет, но, кажется, есть килограмм».

 

Смерть космонавтов меня очень волнует, такими успехами нашей космонавтики гордиться...

Видел сам, как развалился «Максим Горький», как крыло снесло крышу в Дмитрове.

Видел, как погиб стратостат (сам <ведал > ограждением в Кунцево в двадцать четвертом году). С каким-то дирижаблем [нрзб]. Стратостат погиб во время парада, когда на глазах стал подниматься на установку мирового рекорда высоты. Я тоже был на улице, его ждал.

 

Наука настолько быстро летела вперед, меняя вехи, школы [нрзб], что настоящему ученому, в сущности, ничего и знать не нужно, лишь в самом общем плане, не более того, что знали его деды, Ньютон и Эйнштейн, а может быть, и того меньше.

И мой мозг — современный компьютер, раскатает еще до конца, что хранит.

 

Правдолюбы наших дней, они же осведомители и шантажисты.

 

Верховный суд США разрешил напечатать документы Пентагона, [нрзб] А у нас? Документы Колымы до сих пор не могут быть опубликованы, хотя Колыму [нрзб] все осуждают, но не печатают.

 

Война во Вьетнаме скоро будет закончена, и это будет победа интеллигенции против войны.

 

Огромный платный пляж в Серебряном Бору и тысячи топчанов, еще заперто, и хорошо видно, что пляж пустой, и все топчаны свободны.

Я приезжаю с перевоза с группой человек двадцать, не больше, на катере-перевозчике. После перевоза и покупки в свободной кассе билетов все устремляются на пляж первыми. Не просто входят, не просто бегут, а бегут вскачь, вбегают в ворота и бегут по пляжу, захватывая, отмечая, выбирая топчаны (тысячи, около тысячи). И только захватив место под грибком (грибков тоже десятки), или поближе к воде по берегу, все свободно оглядываются и неторопливо, уже поняв, что пляж пустой, начинают раздеваться. Рассея.

 

16 июля, В 9 часов увидел звонок.

 

Даже Дирак141, по сообщению Гельфанда, считал главным достоинством математической теории ее изящество, красоту. Искание формы [нрзб], грации — не последнее, по Дираку — первое место.

 

Достоевский простил Некрасову свою ссору. Тургенев — не простил.

 

Я из тех классических студентов, которые бунтовали. Это свойство было целиком одобрено старшими родственниками моей первой жены, с опаской принято женой. Традиции семьи удержали ее от разрыва при столкновении с государством.

После 1956 года жена использовала мою фигуру для собственных то малых, то высоких целей, при очевидной неразборчивости в средствах. Это сближение с кругом Пастернака — Ивинской, с кругом «прогрессивного человечества» — «кусать и мстить, мстить и кусать». Путевки, дачи — у всех кружилась голова. Новый разрыв. Советы, хуже худших смыслов в течение жизни.

 

«Перчатка» может открывать сборник — это правильно заметила И. В этом рассказе есть действительно черты вступления.

 

Сон: огромный маскарад, как цветной кинофильм. Все оказывается маскарадом. Лезу в метро.

 

Не быть птицей — не пугаться чучел.

 

Критик упоминает не тот глагол, когда говорит: «я о вас писал», т. е. упомянул в статье. Правильней было бы сказать: «я вас читал».

Прожитому дню должен быть найден литературный эквивалент, тогда можно жить дальше.

 

Журнал должен печатать стихи, а не слухи.

 

Объяснение шероховатостей может быть гораздо проще -4 возрастом, возрастной дискриминацией. Но для творчества не суть возраст — я пишу с трех лет.

 

А потом за возрастной анкетой [нрзб] — чутье бывшего з/к [нрзб].

 

Даже в науке простота и красота — разные вещи.

 

Инъекция Нобелевской премией и правоверная поддержка не воскресит реализма — мертвеца.

 

Чехов был великим новатором, изменившим литературу своего времени, в то время как писатель вроде Толстого разрушал литературные традиции и наивно пытался изменить самое время, жизнь — извечная болезнь русской литературы. Литература есть до Чехова и после Чехова. Разрушая каноны Толстого, шел своим путем, не оглядываясь на прошлое. Бунин — лишь тень Чехова. Реалистом Чехова назвать никак нельзя, импрессионист, символист, особая <трагичность>.

 

Достоевский — писатель двух мировых войн и революций.

 

Унизительная вещь — жизнь.

 

«Юность» переезжает на площадь Маяковского к ресторану «София». А прежние помещения — все занимает Иностранная комиссия Союза писателей, та разрослась непомерно.

 

Живопись — это физическая работа.

Век дилетантизма.

Все революции делают дилетанты.

И хоть зло обращается в благо,

Благо — это еще не добро.

 

Для поэта пилка дров отнюдь не отдых.

 

Почему-то не называют роман Пастернака за границей «Доктор Мертвого», а «Доктор Живаго», хотя это именно мертвый роман, мертвый жанр.

 

Работа художника более физическая работа по преимуществу, чего нельзя сказать о музыкантах.

 

Блатная матерщина так во мне укоренилась, что я — много лет не ругающийся даже шепотом, а в некоторых случаях идет «суки», «зараза» и прочее.

В тех случаях, когда теряю себя от неожиданности, ощущая боль от чьего-то случайного удара, то сейчас ругаюсь по всем блатным правилам «в рот и в нос». Само собой всосалось как-то очень глубоко, «этап», и существующее, очевидно, навечно.

 

У моего зрения странное свойство. Вчера поймал себя на том, что могу припомнить лицо кассира в столовой, где я был раза два десять лет тому назад. Не говоря уж о том, что я вижу каждый день, любого продавца в аптеке, в магазине — все, зацепившееся за сетчатку, — навечно. Ловлю себя на мысли, что могу припомнить каждый свой день, все, что я видел. И вовремя останавливаюсь.

 

Я устоял на ногах от <кровопускающих> ударов немецкой волны и не намерен поддерживать никаких «либеральных знакомств».

 

О различии между стихами и прозой. Для того чтобы пересказать прозой и «От Арбата до Петровки...»142 надо написать не менее «Войны и мира».

 

Кружки эти — мыльные пузыри, где надо выдувать себе пузырь по вкусу, наслаждаясь отражением в нем, пока тот не лопнет.

 

В «Юности» при окончательном наборе сняли целую полосу лучших стихов. Сняли три стихотворения 1) «Мир отразился где-то в зеркалах...», 2) «Надо смыть с себя позор...», 3) «Близнец» («Мелькает, как день...»). Все это — уже без всякой цензуры, по собственной инициативе (чьей?). Именно общение с «Юностью» и диктует стихотворения вроде: «Надо смыть с себя позор...»

 

Стихи надо писать так, как Павлова танцевала — вытерла подошву и голой кожей касаться земли.

 

Сборник ЦГАЛИ «Встречи с прошлым»143 не хуже «Прометея», вполне его заменит, сменит излишнюю пышность «Прометея», а светить будет не меньше. Сборник — <альманах> единый ритм, замысел.

 

Не увольняют только «номенклатурных» работников, а для Москвы в 1971 году — почтальонов. Любые нарушения им сходят с рук, или с ног, что ли?

 

«Кумран»144 опровергает Франса145. Прокуратор не мог забыть казненного Учителя из секты ессеев.

Пилат мог лгать только вполне сознательно, как все последующие пилаты.

 

28 октября 1971 года. Был на могиле Хрущева. Постоял пять минут без шапки, а через пять минут — толпа туристов. Все с аппаратами, щелкали друг друга у могилы так, чтобы фотографировать памятник рядом. Фотографировали они хорошо улыбающегося Хрущева. Три великих дела сделал Хрущев: 1) возвратил и реабилитировал, пусть посмертно, миллионы, 2) разоблачение Сталина, 3) атомное противостояние 1961 года. Он был хозяином Кубы, не выстрелил, осталась жизнь, осталась жизнь на земле.

 

Любимым писателем Пастернака был Голсуорси, того же толстовского направления. Толстой действовал разрушительным образом на литературный стиль, мастер деформации.

 

Реализм — это миф. Парадоксальным образом в прозу реализма удержан документ.

Никакой документальной литературы не существует. Есть документ — и все. Документальная литература — это уже искажение сути, подделка подлинника.

Написана хорошая биография Энрико Ферми — это будет учить лучше, чем тысячи «Войны и мира».

 

Фогельсон прилагал мне «опровергнуть слух не более, не менее». <Его> «старое, но грозное оружие».

 

Государственная (б. Сталинская) премия присуждена Твардовскому. Ссора друзей закончилась миром. Твардовский реабилитирован. Ничего другого от него и не просили, как только слушаться старших, что он и сделал, а сам он испугался, что останется без таких пышных похорон, которых удостоен был Прокофьев. Теперь Твардовский может быть уверен — без пышных похорон его не оставят, как Хрущева, а похороны в нашем деле — все.

 

[нрзб] Еще причина в том, что Твардовский — чистый сталинист, которого сломал Хрущев.

 

«Задержан при попытке опубликовать стихи».

 

Десятого ноября 1971 года Лесняк, представитель «прогрессивного человечества», худшей, людской прослойки нашей интеллигенции, принес весть, что его допрашивали в Магадане 15 мая 1971 года, следователь Тарасов, отобрали мои рассказы, некоторые из «К. Р.» я ему дал, и стихи мои, два сборника. Более всего следователей обижал рассказ «Калигула». Десятки тысяч людей расстреляны на Колыме в 1938 году при Гаранине — все это допустимо и признано, но вот лошадь в карцер посадить — это уж фантастический поклеп и явный вымысел и клевета. Конец рассказа «Калигула». Фактическая справка. Эту историю рассказали мне два дневальных изолятора, сидевших вместе со мной в карцере «Партизана» зимой 1937—1938 годов. Оба сторожа обвинялись в том, что съели часть трупа этой лошади, сами же ее сторожа.

Лошадь пала после — это та самая лошадь.

 

В мае же — Лесняк нашел в Москве человека, с которым обменялся мнениями о моей судьбе, и, трус и провокатор, целое лето жил рядом со мной, и только перед отлетом назад в Магадан по совету [нрзб], одобренному Слуцким, посетил меня с рассказом о майском эпизоде.

Я шантажеустойчивая личность.

 

Самиздат, этот призрак, опаснейший среди призраков, отравленное оружие борьбы двух разведок, где человеческая жизнь стоит не больше, чем в битве за Берлин.

 

Солженицын — это провокатор, который получает заработанное, свое.

 

Оптимальное состояние человека — одиночество.

 

Америку не интересуют наши проблемы, она их не понимает, мы ей совсем не нужны.

 

Западному миру мы нужны только в качестве горящих факелов, отсечь путь русской истории в их понимании. Отсюда и толки о традиционном долге русской интеллигенции перед русским народом.

А горел Палах146 — все кричали: «Он сам хотел, не трогайте его, не нарушайте его волю».

 

Беспроигрышное спортлото американской разведки.

 

Лесняк — человек, растленный Колымой.

 

Конституционный опыт, который я провожу на самом себе, заключается в том, что я никуда не хожу, не выступаю, не читаю, даже в гости не хожу, ко мне не ходит ни один человек, я не переписываюсь ни с кем, все равно подвергаюсь дискриминации. Не печатают стихи, снимают книгу с плана, [нрзб], не печатают ни один рассказ, ни стихи — каждая (точка) проверена чуть не на зуб. В «Литературной газете» год пролежали [нрзб], в «Знамени» и «Юности» — то же самое.

 

Когда кто-нибудь падает в воду, все друзья, привлеченные всплеском, разбегаются в стороны, пока круги на воде не затихнут.

 

ед. хр. 42, оп. 3

Общая тетрадь белого цвета. На обложке надпись: «1971. IV».

О названиях стихотворений

Лучше всего — вовсе без названия. Под «звезду». Далее: 1) название в одно слово, 2) название в два слова, 3) в три слова уже трудно, а в четыре слова — недопустимо.

 

Солженицын — писатель масштаба Писаржевского147, уровень, направление таланта примерно одно.

 

Нансен — это пацифист, добившийся очень большого реального успеха: военнопленные, нансеновские паспорта, армянский вопрос, голод в России. Все успехи реальные, ощутимые, наглядные. Он умер в 1930 году. Страшно думать, что после такой напряженной, одухотворенной работы всего через 9 лет началась Вторая мировая война.

 

Для войны еще допустим юмор, но не для лагеря, для освенцимских печей.

 

Литература — это фельдшерское, а не врачебное дело. Литература — вся дилетантизм.

 

Международный женский день в семье И. К. Гудзь <не праздновали> потому что И. К. считал началом революции (это так и есть — международный женский день 23 февраля 1917).

 

Со всей ответственностью документа. Но документы вовсе не объективны — всякий документ это чья-то боль, чья-то страсть.

 

Евангелие.

(Гадание). 1 января 1972 года

И. (Ира): «Почему ты знаешь, жена, не спасешь ли мужа? Или ты, муж, почему знаешь, не спасешь ли жены?» Я: «Возвращается и находит их спящими, и говорит Петру: «Симон! Ты спишь! Не мог ты бодрствовать один час».

 

Пушкин.

Ира: «Являли в тайне состраданье».

Я: «Старушка муза уж не прельщает нас».

 

Пастернак.

Ира: «Горячий ветер и колышет веки». («Анне Ахматовой»)

Я: «Ваш будущий подстрочник». («За прошлого порог...»)

 

Тютчев.

И.: «Плод сторичный принесло». («К Ганке»)

Я: «Напрасно с ними борется возница» <из «Федры» Расина>

 

Самые верные — самые поздние друзья.

 

Обличал космополитические замашки безродной интеллигенции, не знающей своего народа и его истории и требующей борьбы с пьянством в деревнях во время храмовых праздников. Не зная русского народа, замахнулся на его исконный обычай.

 

18 января 1972 года. Борисов-Мусатов148 вовсе не воспевал какие-то усадьбы. Он искал свет и искал его в листве, в кустах, цветах, травах и — в людях, которые у него тонкие, как листья, как тени листьев, и травы, и человеческие фигуры (платья) могут быть просвечены насквозь, как сад, необыкновенным художником.

Могли ли быть картины Борисова-Мусатова без людей? <Точно> не знаю. Нет.

 

ед. хр. 44, оп. 3

Общая тетрадь белого цвета. На обложке надпись: «1972.1». Записи стихов: «Как Бетховен цветными мелками...», «Купель» и др.

 

В Новогоднюю ночь проверил в памяти фамилии всех тридцати человек, штат кожевенного завода в Кунцево, где я работал дубильщиком в 1924 и 1925 годах, и выяснил, что помню все, а также лица, фигуры, слова.

 

Прогрессивное человечество, как и всякое человечество, состоит из двух групп: авантюристов и <верующих>.

В людях смешаны эти два качества.

 

Время аллегорий прошло, настало время прямой речи.

 

Фогельсон — знаток закона Паркинсона, издательской психологии практик.

 

Всем убийцам в моих рассказах дана настоящая фамилия.

 

Преимущество Мандельштама передо мной в том, что он не видел Колымы.

 

В моей истории Симонов стоит в двух шагах от Скорино. Скорино хоть не разыгрывала из себя благодетеля прогрессивного человечества. После — он не нужен. В разведку с Симоновым я бы не пошел.

 

«Черный список»

Реалистическая и даже натуралистическая современная повесть, далекая от модернизма и фантастики.

 

Ни одна сука из «прогрессивного человечества» к моему архиву не должна подходить. Запрещаю писателю Солженицыну и всем, имеющим с ним одни мысли, знакомиться с моим архивом.

 

Друзья не те, что плачут по покойнику, а (те), что помогают (при) жизни.

 

Это клеймо сойдет само собой, это не блатная татуировка.

 

В поэзии не бывает дипломатов, придворных, не бывает <хитрецов>.

Поэзия им дается <интуицией> (Пушкин, Пастернак), а не хитростью.

Хитрованов поэтов не бывает.

 

Он продал свою душу дьяволу, но дьявол не выполнил условия и не сделал его бессмертным. Что остается простому смертному — бить дьявола в рожу, плевать ему в лицо.

 

Неужели по моим вещам не видно, что я не принадлежу к «прогрессивному человечеству»? Даже рассказы: «Лучшая похвала», «Необращенный». «Необращенный» специально написан именно на эту тему.

 

Вот тема

Насколько трудно реалисту менять фамилии своих героев — Толстой, Куприн просто-таки с трудом меняют фамилии, настолько порабощает материал.

Гоголь — пример другого рода. Фамилии героев, веселые фамилии сочиняются на ходу — и Хлестаков, и Яичница, и переплетено все фантастикой, как весь Гоголь.

Достоевский — фамилии все мещанские придумывает для романов, и только для романов. Соответствие тут очень малое с «натурой». Вовсе не тот принцип кладется в основание образа, типа Болконских, Волконских у Достоевского нет. А у Куприна в «Поединке» был реалистический слепок — вызывающий неуважение.

 

Мы однолетки с Полевым. В 65 лет он руководит большим журналом, а я — инвалид. Вот что такое глухота.

Мне никто не мешает целых 15 лет делать все, что я хочу. Но я не могу из-за глухоты.

Тревожней всего еще то, что в век дилижансов я был бы более человеком. Наука и техника не создали общего протеза слуха, а заменили миллионом чисто технических возможностей, не заменили, а отодвинули в сторону.

Я могу вести только турнир по переписке. Я сохранил разум, но возможности использования для меня меньше, чем для любого другого человека.

Кино, радио, музыка, лекционная деятельность — все, чем дорога столица, для меня только лишний элемент раздражения, нервного потрясения. Я не могу ходить в театр, в кино. Цивилизация жизни день ото дня шире. Найден экономный способ познания, [нрзб], действия. Надо прослушать курс, цикл, теле-радио... Всего этого я лишен из-за глухоты. Тут дело вовсе не в секретарях, а в том, что цивилизация и культура слишком многое связывают именно с ушами, со слухом, а не только со зрением. Зрение это нагрузка науки, задача для прошлого века. Книга. Сейчас книга уходит, и в этом новом мире без книги мне нет места. Я читаю быстрее всех в мире, но эта способность сейчас человеку не так важна, когда есть телевизор, радио. Еще когда кончилось немое кино, я понят, что будущее — не для глухих. Именно наука и техника подчеркивают ежедневно, что глухим нет места в жизни.

Эпистолярный способ общения, фельдъегеря и почтовые кареты — вот время, когда глухота не мешала бы мне общаться с миром.

Уплотнение времени с помощью техники, это уплотнение не для зрения, вернее, не только для зрения. Глухота особенно тяжела и вредна в личной беседе. Ничего не обговорить, не переговорить — и для переговоров выключаются уши одного из собеседников.

 

Экологи лишь повторяют блатную поговорку: «Из зверей самый хищный — человек».

 

Современность — это одно. Реализм — это совершенно другое.

 

Дети — источник лжи, компромиссов, напряженности. Поэтому государственное воспитание детей в фаланге Фурье имеет тысячу высоких нравственных начал. Воспитает лучшего качественно человека, которого в прошлом добивалась только Спарта.

 

13 апреля 1972.

Я: Те же самые люди говорят: все в порядке, книга выйдет в срок, к которому обещана.

П(олевой): (продолжая фразу): можете продолжать писать стихи.

Я так не люблю читать вслух стихи свои, что на обед в собственную честь у Бориса Леонидовича Пастернака не взял с собой тетрадь. И читал на память, что придется («Камея», «Песня»).

 

Израненная книга (о «Московских облаках»).

 

Стравинский — прирученный Скрябин.

 

За пятнадцать лет моей жизни в Москве к печатанью моих стихов никогда не было препятствий со стороны цензуры. Но каждое мое стихотворение, попадавшее в печать, выдавалось издательским, редакционным работником как его личный подвиг, жертва, грозящая ему немедленно чуть не смертью. Все это было действиями того же «прогрессивного человечества», которое травило и Пастернака...

 

ед. хр. 45, оп. 3

Общая тетрадь. На обложке надпись: «1972. II». На первой странице надпись: «Начата 18 июня 1972 года». Записи стихов «Я умру на берегу...», «Уступаю дорогу цветам...», «Пусть лежит на столе...» и др.

 

Как ни хорош роман «Сто лет одиночества», он просто ничто, ничто по сравнению с биографией Че Гевары149, по сравнению с его последним письмом...

 

Маяковский — ярчайший романтик.

 

Джалиль — это биография, а не стихи.

 

Ирина и ее роль в моей жизни — Красная Шапочка и Волк.

 

19 августа 1972 года. Записываю в свою и(сторию) б(олезни) как фельдшер, пользуясь языком врачебным, усвоенным, пойманным, понаслышке усвоенным по-соседству.

Объективно.

На Хорошевском, 10, кв. 3, впервые в моей московской жизни я получил возможность ПИСАТЬ.

После ада шпионства в нижней квартире я каждый день дышал здесь свободно, с рабочим настроением вставал и ложился целых пять лет. Ощущение важности этой моей свободы продиктовано твердостью в отношении асмусовых (попыток) покушения на комнату, полный разрыв с миром без малейших послаблений.

Здесь я нашел и утвердил любовь, или то, что называют любовью. И сейчас, в этот час переезда благодарю Ирину. Ее любовь и верность укрепила меня даже не в жизни, а в чем-то более важном, чем жизнь — умении достойно завершить свой путь. Ее самоотверженность была условием моего покоя, моего рабочего взлета.

Объективно: на Хорошевском шоссе, 10 — 3 мне было хорошо. Впервые я не был объектом продажи и купли, перестал быть вишерским, колымским рабом.

Знакомство с Н. Я. и Пинским150 было только рабством, шантажом почти классического образца.

Я так увлекся, так радовался своей рабочей свободе, так дорожил, что прозевал всю издательскую сторону дела и поплатился жестоко, конечно, у нас издательская сторона писательского дела не менее, а, наверное, более важна, чем сторона рабочая, творческая.

Вот эту-то сторону дела я и упустил из виду. Но если бы мне пришлось вернуться на четыре го