Система техник понимания текста

СИСТЕМА ТЕХНИК ПОНИМАНИЯ ТЕКСТА

 

Интерпретация есть рефлексия над пониманием, а понимание есть одна из организованностей рефлексии. Как уже сказано, эти конструкты деятельности взаимодействуют, помогая друг другу. Очевидно, чем раньше мы выходим к глубокому пониманию, тем богаче будет рефлексия в виде интерпретации. Чем раньше мы выходим к глубокой интерпретации, тем богаче понимание. Очевидно, и то и другое надо делать по возможности хорошо. Отсюда - концепция техник понимания. Техники понимания рефлективны, то есть в каждую из них заложена интерпретативная компонента.

Техники понимания, обращенного на тексты культуры, - это совокупность приемов системомыследеятельности, превращающих непонимание в понимание, а в оптимальных случаях превращающих понимание в мастерство. Владение техниками понимания - это "мастерство ума", и этому мастерству надо учиться и надо учить. Это учение - один из аспектов научения рефлексии. Научение рефлексии, включающее научение техникам понимания, позволяет человеку понимать самому, а не повторять чье-то "готовое понимание". Поэтому вопрос о техниках понимания - важная грань проблемы свободы и проблемы творчества. На это редко обращают внимание.

В настоящее время (сентябрь 2000 г.) нам известны шесть групп техник понимания текста. Общее число техник пока неизвестно: мы не знаем, какими техниками пользуются многие люди, особенно хорошо понимающие тексты культуры. Поэтому техники понимания буквально "улавливаются" в ходе наблюдения и самонаблюдения над деятельностью понимающего субъекта. По мере таких наблюдений мы постепенно узнаём о всё большем числе техник, но пока нет никакой процедуры, которая помогла бы нам сказать, сколько техник остаются неописанными. Попутно надо отметить, что некоторые из техник описывались ранее различными авторами, но описывались не в качестве техник, а в ходе разработки каких-то других процессов, конструктов или категорий. Так, проблема распредмечивания разрабатывалась еще Св. Фомой Аквинским, далее - Гегелем, Марксом и Кюльпе в связи с проблемой бытования идеального (последнее опредмечивается в текстовых средствах). Техника интендирования разрабатывалась Св. Ансельмом Кентерберийским в связи с проблемой существования Бога. Есть и еще подобные примеры. Очевидно, герменевтическое изучение техник понимания - это использование всего духовного опыта человечества, "нащупывавшего" разные способы освоения мира: в самом общем виде техники понимания текстов культуры - это тоже способы освоения мира, но освоения не через накопление знаний, а через усовершенствование способов обращения рефлексии на мир.

Следует иметь в виду, что использование той или иной техники понимания требует от понимающего субъекта "что-то с собой сделать", то есть либо дискурсивно построить вопросы к себе, либо недискурсивным образом "оказаться стоящим перед вопросом, который кто-то как бы задает" этому субъекту. Здесь мы не будем подробно описывать эти субъективные усилия, ограничимся лишь конспективным описанием того, что происходит при реализации первой из названных техник – при использовании техники интендирования.

 

ОРИЕНТИРОВОЧНАЯ СХЕМА ИНТЕРПРЕТАЦИИ ОТРЫВКА ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ПРОЗЫ В ДОКЛАДАХ СТУДЕНТОВ

 

При интерпретации дроби текста студент сначала выполняет интерпретацию систематизированно. Системы изложения могут быть разные. Ниже предлагается одна из них.

 

TEXTS FOR INTERPRETATION

 

Edward Morgan Forster (1879 - 1970)

HOWARDS END (1910)

It will be generally admitted that Beethoven's Fifth Symphony is the most sublime noise that has ever penetrated into the ear of man. All sorts and conditions are satisfied by it. Whether you are like Mrs. Munt and tap surreptitiously when the tunes come - of course not so as to disturb the others - or like Helen, who can see heroes and shipwrecks in the music's flood; or like Margaret who can only see the music; or like Tibby, who is profoundly versed in counterpoint, and holds the full score open on his knee; or like their cousin Fraulein Mosebach, who remembers all the time that Beethoven is "echt deutsch"; or like Fraulein Mosebach's young man, who can remember nothing but Fraulein Mosebach: in any case the passion of your life becomes more vivid, and you are bound to admit that such a noise is cheap at two shillings. It is cheap even if you hear it at Queen's Hall, the dreariest music-room in London, though not as dreary as the Free Trade Hall, Manchester; and even if you sit on the extreme left of the hall, so that the brass bumps at you before the rest of the orchestra arrives, it is still cheap.

"Who is Margaret talking to?" said Mrs. Munt, at the conclusion of the first movement. She was again in London on a visit to Wickham Place. Helen looked down at the long line of their party, and said that she did not know. "Would it be some young man or other whom she takes an interest in?" "I expect so", Helen replied. Music enwrapped her, and she could not enter into the distinction that divides young men whom one takes an interest in from young men whom one knows. "You girls are so wonderful in always having - Oh dear! One mustn't talk." For the Andante had begun - very beautiful, but bearing a family likeness to all the other beautiful Andantes that Beethoven had written, and, to Helen's mind, rather disconnecting the heroes and shipwrecks of the first movement from the heroes and goblins of the third. She heard the tune through once, and then her attention wandered, and she gazed at the audience, or the organ, or the architecture.

Much did she censure the attenuated Cupids who encircle the ceiling of the Queen's Hall, inclining each to each with vapid gestures, and clad in sallow pantaloons, on which the October sunlight struck. "How awful to marry a man like those Cupids!" thought Helen. Here Beethoven started decorating his tune, so she heard him through once more, and then smiled at her cousin Frieda. But Frieda, listening to Classical Music, could not respond. Herr Leisecke, too, looked as if wild horses could not make him inattentive; there were lines across his forehead, his lips were parted, his pince-nez at right angles to his nose, and he had laid a thick white hand on either knee. And next to her was aunt Juley, so British, and wanting to tap.

How interesting that row of people was! What diverse influences had gone to the making! Here Beethoven after humming and hawing with great sweetness, said "Heigh-ho", and the Andante came to an end. Applause, and a round of "wunderschoning" and "prachtvolleying" from the German contingent. Margaret started talking to her new young man; Helen said to her aunt: "Now comes the wonderful movement: first of all the goblins, and then a trio of elephants dancing"; and Tibby implored the company generally to look out for the transitional passage on the drum. "On the what, dear?" "On the drum, Aunt Juley." "No, look out for the part where you think you have done with the goblins and they come back," breathed Helen, as the music started with a goblin walking quietly over the universe, from end to end. Others followed him. They were not aggressive creatures; it was that that made them terrible to Helen. They merely observed in passing that there was no such thing as splendour or heroism in the world. After the interlude of elephants dancing, they returned and made the observation for the second time. Helen could not contradict them, for, once at all events, she had felt the same, and had seen the reliable walls of youth collapse. Panic and emptiness! Panic and emptiness! The goblins were right.

Her brother raised his finger: it was the transitional passage on the drum. For, as the things were going too far, Beethoven took hold of the goblins and made them do what he wanted. He appeared in person. He gave them a little push, and they began to walk in a major key instead of in a minor, and then - he blew with his mouth and they were scattered! Gusts of splendour, gods and demi-gods contending with vast swords, colour and fragrance broadcast on the field of battle, magnificent victory, magnificent death! Oh, it all burst before the girl, and she even stretched out her gloved hands as if it was tangible. Any fate was titanic; any contest desirable; conqueror and conquered would alike be applauded by the angels of the utmost stars.

And the goblins - they had not really been there at all? They were only the phantoms of cowardice and unbelief? One healthy human impulse would dispel them? Men like the Wilcoxes, or President Roosevelt, would say yes. Beethoven knew better. The goblins really had been there. They might return - and they did. It was as if the splendour of life might boil over and waste the steam and froth. In its dissolution one heard the terrible ominous note, and a goblin with increased malignity walked quietly over the universe from end to end. Panic and emptiness! Panic and emptiness! Even the flaming ramparts of the world might fall.

Beethoven chose to make all right in the end. He built the ramparts up. He blew with his mouth for the second time, and again the goblins were scattered. He brought back the gusts of splendour, the heroism, the youth, the magnificence of life and of death, and, amid vast roarings of a superhuman joy, he led his Fifth Symphony to the conclusion. But the goblins were there. They could return. He had said so bravely, and that is why one can trust Beethoven when he says other things.

 

John Galsworthy (1867 - 1933)

THE MAN OF PROPERTY (1906)

Chapter V. A Forsyte Menage

The happy pair were seated, not opposite each other, but rectangularly, at the handsome rosewood table; they dined without a cloth - a distinguishing elegance - and so far had not spoken a word. Soames liked to talk during dinner about business, or what he had been buying, and so long as he talked Irene's silence did not distress him. This evening he had found it impossible to talk. The decision to build had been weighing on his mind all the week, and he had made up his mind to tell her.

His nervousness about this disclosure irritated him profoundly; she had no business to make him feel like that - a wife and a husband being one person. She had not looked at him once since they sat down; and he wondered what on earth she had been thinking about all the time. It was hard, when a man worked as he did, making money for her - yes, and with an ache in his heart - that she should sit there, looking - looking as if she saw the walls of the room closing in. It was enough to make a man get up and leave the table.

The light from the rose-shaded lamp fell on her neck and arms - Soames liked her to dine in a low dress, it gave him an inexpressible feeling of superiority to the majority of his acquaintance, whose wives were contented with their best high frocks or with teagowns, when they dined at home. Under that rosy light her amber-coloured hair and fair skin made a strange contrast with her dark brown eyes. Could a man own anything prettier than this dining-table with its deep tints, the starry, soft-petalled roses, the ruby-coloured glass, and quaint silver furnishing; could a man own anything prettier than the woman who sat at it? Gratitude was no virtue among Forsytes, who, competitive and full of common sense, had no occasion for it; and Soames only experienced a sense of exasperation amounting to pain, that he did not own her as it was his right to own her, that he could not, as by stretching out his hand to that rose, pluck her and sniff the very secrets of her heart.

Out of his property, out of all the things he had collected, his silver, his pictures, his houses, his investments, he got a secret and intimate feeling; out of her he got none. In this house of his there was writing on every wall. His business-like temperament protested against a mysterious warning that she was not made for him. He had married this woman, conquered her, made her his own, and it seemed to him contrary to the most fundamental of all laws, the law of possession, that he could do no more than own her body - if indeed he could do that, which he was beginning to doubt. If anyone had asked him if he wanted to own her soul, the question would have seemed to him both ridiculous and sentimental. But he did so want, and the writing said he never would.

She was ever silent, passive, gracefully averse; as though terrified lest by word, motion, or sign she might lead him to believe that she was fond of him; and he asked himself: Must I always go on like this? Like most novel readers of his generation (and Soames was a great novel reader), literature coloured his view of life; and he had imbibed the belief that it was only a question of time. In the end the husband always gained the affection of his wife. Even in those cases a class of book he was not very fond of - which ended in tragedy, the wife always died with poignant regrets on her lips, or if it were the husband who died - unpleasant thought - threw herself on his body in an agony of remorse.

He often took Irene to the theatre, instinctively choosing the modern Society plays with the modern Society conjugal problem, so fortunately different from any conjugal problem in real life. He found that they too always ended in the same way, even when there was a lover in the case. While he was watching the play Soames often sympathized with the lover; but before he reached home again, driving Irene in a hansom, he saw that this would not do, and he was glad the play ended as it had. There was one class of husband that had just then come into fashion, the strong, rather rough, but extremely sound man, who was peculiarly successful at the end of the play; with this person Soames was really not in sympathy, and had it not been for his own position, would have expressed his disgust with the fellow. But he was so conscious of how vital to himself was the necessity for being a successful, even a "strong" husband, that he never spoke of a distaste born perhaps by the perverse processes of Nature out of a secret fund of brutality in himself.

But Irene's silence this evening was exceptional. He had never before seen such an expression on her face. And since it is always the unusual that alarms, Soames was alarmed. He ate his savoury, and hurried the maid as she swept off the crumbs with the silver sweeper. When she had left the room, he filled his glass with wine and said:

"Anybody been here this afternoon?" "June." "What did she want?"

It was an axiom with the Forsytes that people did not go anywhere unless they wanted something. "Came to talk about her lover, I suppose?" Irene made no reply. "It looks to me", continued Soames, "as if she were sweeter on him than he is on her. She's always following him about." Irene's eyes made him feel uncomfortable. "You have no business to say such a thing!" she exclaimed.

"Why not? Anybody can see it." "They cannot. And if they could, it's disgraceful to say so." Soames' composure gave way. "You're a pretty wife!" he said. But secretly he wondered at the heat of her reply; it was unlike her. "You're cracked about June! I can tell you one thing: now that she has the Buccaneer in tow, she doesn't care twopence about you and you'll find it out. But you won't see so much of her in future; we're going to live in the country."

 

James Joyce (1882 - 1941)

ULYSSES (1922) chapter 2

In long lassoes from the Cock lake the water flowed full, covering green-goldenly lagoons of sand, rising, flowing. My ashplant will float away. I shall wait. No, they will pass on, passing chafing against the low rocks, swirling, passing. Better get this job over quick.

Listen: a fourworded wavespeech: seesoo, hrss, rsseeiss. Vehement breath of waters amid seasnakes, rearing horses, rocks. In cups of rocks it slops: flop, slop, slap; bounded in barrels. And, spent, its speech ceases. It flows purling, widely flowing, floating foampool, flower unfurling.

Under the upswelling tide he saw the writhing weeds lift languidly and sway reluctant arms, hising their petticoats, in whispering water swaying and upturning coy silver fronds. Day by day: night by night: lifted, flooded and let fall. Lord, they are weary: and, whispered to, they sigh. Saint Ambrose heard it, sigh of leaves and waves, waiting, awaiting the fullness of their times, diebus ac noctibus iniursia patiens ingemiscit. To no end gathered: vainly then released, forth flowing, wending back: loom of the moon. Weary too in sight of lovers, lascivious men, a naked woman shining in her courts, she draws a toil of waters.

Five fathoms out there. Full fathom five thy father lies. At one he said. Found drowned. High water at Dublin bar. Driving before it a loose drift of rubble, fanshoals of fishes, silly shells. A corpse rising saltwhite from the undertow, bobbing landward, a pace a pace a porpoise. There he is. Hook it quick. Sunk though he be beneath the watery floor. We have him. Easy now.

Bag of corpsegas sopping in foul brine. A quiver of minnows, fat of a spongy titbit... God becomes man becomes fish becomes barnacle goose becomes featherbed mountain. Dead breaths I living breathe, tread dead dust, devour a urinous offal from all dead. Hauled stark over the gunwale he breathes upward the stench of his green grave, his leprous nosehole snoring to the sun.

A seachange this brown eyes saltblue. Seadeath, mildest of all deaths known to man. Old Father Ocean. Prix de Paris: beware of imitations. Just you give it a fair trial. We enjoyed ourselves immensely. Come, I thirst. Clouding over. No black clouds anywhere, are there? Thunderstorm. Allbright he falls, proud lightning of the intellect, Lucifer, dico, qui nescit occasum. No. My cockle hat and staff and his my sandal shoon. Where? To evening lands. Evening will find itself. Yes, evening will find itself in me, without me. All days make their end. By the way next when is it? Tuesday will be the longest day. Of all the glad new year, mother, the rum tum tiddledy tum.

Lawn Tennyson, gentleman poet. Gia.

 

 

Примеры использования одной из техник понимания:

ПЕРЕХОД СОДЕРЖАНИЙ В СМЫСЛЫ

Содержания при развертывании деятельности с текстом могут превращаться в не-содержания. Например, предметный мир текста складывается из экзистенциальных предикаций типа "Здесь есть такой-то предмет", "Здесь есть такой-то человек" и т.п. При собственно когнитивном понимании усмотрение этих предикаций и есть усмотрение того ИДЕАЛЬНОГО СОСТАВА (т.е. содержания), ради которого и включено когнитивное понимание. Однако по отношению к смыслу этот же самый содержательный материал выступает лишь как ТЕКСТОВОЕ СРЕДСТВО ДЛЯ ОПРЕДМЕЧИВАНИЯ ДРУГОГО ИДЕАЛЬНОГО - СМЫСЛА. Вообще семантизирующее понимание есть сигнал "Не жди смысла", когнитивное и распредмечивающее - "Жди смысла". ПЕРЕЖИВАЕМОЕ содержание имеет тенденцию превращаться в смысл, при этом переживаемой оказывается и вся пропозиция. При этом пропозиция не утрачивает своей главной способности ­пробуждать рефлексию над Sachverhalt, над "положением дел", над содержательной ситуацией. В пропозиции, кроме соотношения "звукоряд/значение", важны "интерпретативные факторы в конкретной ситуации словоупотребления" (Romalo, 1985). В частности, наличие темо-рематических отношений сразу окрашивает содержание смыслом "моя осведомленность относительно того, о чем именно идет речь", "моя способность выделить то, что оказалось новым" и т.п.

Давно замечено родство текстов для когнитивного понимания и текстов для распредмечивающего понимания. Так, П. Рикёр считает, что и материал, и герменевтический процесс одинаковы при рецепции историографических текстов и текстов художественной литературы (Ricoeur, 1984,v.2, 229), коль скоро, добавим мы, материалом соответствующих текстов является именно содержание, представленное в виде фабулы. П. Рикёр фактически объяснил причину этого: повествование - дело повседневной жизни всех людей (там же, с. 230). Все виды повествования восходят (хотя и не сводятся) к фабульному повествованию, все виды повествования - СИМВОЛИЧЕСКИЕ ОПОСРЕДОВАНИЯ действования, предполагающие "предпонимание нарративного поля" (мимезис-1). Общий эталон историографии и художественной литературы - запуск интриги, завязка и дальнейшее развертывание интриги (mise en intrigue). Сначала историография подарила фабульность литературе (там же, с. 230), позже взяла фабульность у литературы. Средства конфигурирования содержания через представление времени при развертывании содержания во всех видах повествования с фабулой могут быть покрыты двумя категориями:

1. Временной синтез гетерогенного;

2. Согласованность рассогласованного, или - разногласное согласование (concordance discordante).

Художественное повествование богаче информацией в отношении времени - даже в плане искусства композиции, - чем повествование историческое. Художественная литература допускает "игру со временем" (там же, с. 232): "Нигде кроме как в художественном повествовании автор интриги, "фабульный мастер", умножает искажения, дающие право раздваивать время на время повествования и время того, о чем повествуется: это - раздвоение, устанавливаемое и вводимое игрой между способом высказывания и высказыванием в ходе нарративного акта".

Имеется много типологий фабул, среди них отметим типологию, предложенную Кл. Бремоном (Bremond, 1973, 131):

переход к завершение

действию не-завершение

Возможность

не-переход

к действию

Фабула имеет разные наполнения, ее компоненты связаны с разными "ролями" ­организованностями рефлексии над функцией. По определению Кл. Бремона (там же, с. 134), "роль - это приписывание субъекту-лицу предиката-процесса - процесса возможного или законченного".

Другая классификация совокупных содержаний целых текстов - классификация по задействованным факторам (Halliday, Hasan, 1980). По этой классификации, содержание включает такие факторы:

Поле дискурса (что именно случается).

Собственно содержание, включая и участников событий.

Ситуация.

Формальный коррелят - mode (роль, играемая языком).

Отношения в тексте (повтор, синонимия, антонимия, гипонимия, меронимия). Регистр.

Диалект.

Возможность построения множества таких классификаций говорит об огромной многоаспектности содержания. Когда эта многоаспектность перемножается на принципиальный плюрализм смыслообразования, мы получаем практически бесконечное поле смыслов - безграничное пространство значащих переживаний, собственно человеческих чувств, отношений, оценок, мнений и всего прочего, существующего как идеальное и при этом находящего свое выражение в речевом произведении, тексте. Растягивание смыслов приводит к появлению метасмыслов, метасредств, метасвязок (связок смыслов и средств или метасмыслов и метасредств), все эти эффекты категоризации и растягивания в смысловом поле можно представить в виде растягивающихся нитей, поперечный срез пучка которых есть схема действования реципиента при понимании текста (Богин, 1989). Вместе с тем, совершенно ясно, что все эти процессы были бы невозможны без содержательного субстрата, без содержаний, разворачивающихся одновременно со смыслами. Поэтому следует учитывать место содержания в схемах действования при понимании текстов.

Содержания не растягиваются, а наращиваются, то есть акт приращения содержания, в отличие от акта приращения смысла, не приводит к коренному изменению ранее введенного содержания. Категоризация содержаний протекает как категоризация прямых номинаций и приводит к появлению метасодержаний. Эти метасодержания могут трактоваться как складывающиеся из значений единиц текста, отсюда - понятие "подбор словесных тем" (Виноградов, 1934, 91). Например, у Карамзина в "Бедной Лизе" такими темами оказываются рощи, кусточки, птички, пастух, свирель.

Метасодержание может переживаться субъектом как "знание о своем знании", причем ЭТО знание является внехудожественным даже при понимании художественных произведений: "я знаю, что..." Б. Брехт - передовой писатель, Л. Толстой - великий гуманист, Достоевский - писатель, много думавший о судьбах России. То, что выступает как метасодержание в когнитивном понимании, оказывается макроструктурой при понимании семантизирующем. В. Кинч (Kintsch, 1977) показал, что семантизирующее понимание как раз и начинается с попытки охватить макроструктуру. Поэтому сразу же реципиент хватается за слова вроде "поэтому", "тем не менее" и т.п., связывающие более частные структуры и выводящие к МАКРОПРОПОЗИЦИЯМ. Эти и подобные средства - МАКРООПЕРАТОРЫ для связывания старого и нового опыта (Kintsch, Van Dijk, 1978).

Способы категоризации элементарных содержаний различны в текстах разного рода. Так, У. Лабов и Й. Валецки (Labov, Waletsky, 1967) отмечают, что в таком жанре повествования, как рассказ, категории, организующие содержание, имеют такой системный вид:

1. Exposition. 2. Complication. 3. Resolution.

При этом (1) исчисляет агенсов и состав ситуации, (2) представляет событие, а (3) возвращает рассказ к некоторой новой стабильности. Это (по Van Dijk, Kintsch, 1983, 55) и есть СХЕМА (ФОРМАТ) МАКРОСТРУКТУРЫ. В отличие от схем смыслообразования, которые существуют только в динамике развития, категоризации содержания - это скорее форматы, своеобразные трафареты для заполнения, однако эти форматы также участвуют и в процессах растягивания смыслов. При этом существенно, что освоение этих форматов реципиентом происходит в ходе процесса понимания раньше, чем понимание смыслов и метасмыслов, служит обязательным фоном при освоении смыслов и метасмыслов. Т.А. Ван Дейк (1989, 63) пишет в этой связи: "Признавая особую направляющую роль макропропозиций, следует предположить, что пользователи языка стремятся вывести релевантную макропропозицию из отрывка как можно скорее, хотя они и не всегда могут сделать это. Так, пользователи языка не поняли локальной связности всей последовательности предложений, а начинают строить макрогипотезы уже после интерпретации [Ван Дейк имеет в виду семантизацию] одного предложения или части этого предложения".

Макропропозиция образует ОСНОВНУЮ ТЕМУ, она и есть основная тема. Поэтому макропропозиция и обозначена в начале или конце дискурса (или эпизода, или абзаца); ее также используют для вынесения в заголовок, резюме или аннотацию, иногда ее выделяют - курсивом, подчеркиванием, при устной коммуникации ­интонационными или тембровыми средствами и пр. Далее по тексту по мере дальнейшего наращивания содержания может происходить "смена темы", то есть смена метасодержания и содержания вообще. Эта смена имеет маркеры - например, изменение участников-персонажей в рассказе, изменение возможного (альтернативного) мира, или ситуации, или точки зрения, или прецедентных образов ("фреймов"), или места развертывания описываемых событий, или их последовательностей и т.п. Например, повествование обрывается красной строкой со словами "А в это самое время, когда произошла эта катастрофа, Онуфрий Иванович сидел за самоваром и пил чай".

Наращивание в рамках содержаний соотносится с растягиванием в рамках смыслового поля так, как у И. Канта соотносятся схематизм эмпирический и схематизм трансцендентальный. Первый - условие для освоения второго. Соотносительные с наращиванием содержания эмпирические схемы позволяют построить или воспринять ситуации, построенные на прецедентах, освобожденных от индивидуальности (Kant, 1781, 141), то есть тяготеющих к экстенсиональности - в отличие от трансцендентальных схем, соотносительных со смыслами и тяготеющих к интенсиональности и к рефлексии над прожитым опытом вне прямой зависимости от того, дает ли этот опыт прямые прецеденты усматриваемого в настоящий момент гносеологического образа. Сравнительно с трансцендентальной схемой схема эмпирическая - это "смазанный набросок, размытый непередаваемый образ" (там же, с. 574), то есть эмпирический схематизм дает нам лишь ОБЩЕЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ как нечто противопоставляемое и ПОНЯТИЮ и СМЫСЛУ.

Развертывание содержаний происходит в форме наращивания предикаций, в противоположность растягиванию смыслов. Что же касается значений, то они стоят в особом отношении к содержаниям и смыслам. По отношению к содержаниям они выступают как конструкт, в терминах которого возможна интерпретация содержаний, по отношению к смыслам - как средство лексикографической и необходимой для обучения (оно здесь трактуется очень широко) фиксации наиболее типичного и общепринятого в смыслах, во всех случаях первичных по отношению к значениям. Существенно, что значения и не наращиваются в тексте, и не растягиваются по ходу развертывания текста: они отдают функцию наращивания предикациям в рамках пропозиций и макропропозиций, а функцию растягивания - смыслам, метасмыслам и метаметасмыслам (художественным, философским, социальным и иным идеям). Предикации же, в свою очередь, выступают как ПРЕОБРАЗОВАНИЯ ЗНАЧЕНИЙ и при этом РЕПРЕЗЕНТИРУЮТСЯ в качестве ПРОПОЗИЦИЙ.

Смыслы - это не содержания, смыслы - это не значения, значения – это не содержания, всё это нуждается в "расклеивании", но "расклеить" - это не "разгородить окончательно": содержания могут переходить в смыслы, как уже смыслы множество раз переходили в значения (и будут переходить и далее - в той мере, в какой будет процветать лексикография, равно как и методика обучения родному и иностранным языкам). Среди факторов, способствующих переходу содержаний в смыслы, отметим, что существуют ситуации, в которых и содержания ТОЖЕ РАСТЯГИВАЮТСЯ и в этом отношении могут уподобляться смыслам, и это происходит тогда, когда при развертывании содержания складываются не просто факты, а факты с аспектами. Денотаты часто манифестируются только в категориальных схемах типа "Вещь-­свойство" (Лиепинь, 1986, 24 - 25), то есть при введении прилагательных и наречий, указывающих на свойства ситуаций или их актантов. Кроме того, существует организация содержания как иерархии единиц темо-рематических отношений на разных уровнях текстопостроения - на уровне слов, на уровне суперсегментных элементов, на уровне связей с внетекстовым материалом (см. Lotfipour-Saedi, 1986). Очевидно, пропозиции можно брать не только как соотношение "субъект/предикат", но и как соотношение "тема/рема".

В связи с возможностью в определенных условиях ориентироваться на то, что не только смыслы, но и содержания могут все же растягиваться, возникает много практических вопросов, имеющих значимость как для риторического, так и для герменевтического подхода к речевой деятельности. В частности, существенно, что именно происходит в тех случаях, когда элементарные смыслы представлены для распредмечивающего понимания, а реципиент по той или иной причине ограничивается усмотрением лишь содержаний и при этом растягивает содержания, а не смыслы. В этом случае вместо метасмысла будет строиться метасодержание.

Если при этом текст построен по смыслу, по смысловой программе, то основные ценности текста окажутся недоступны обделенному образованием реципиенту. Е.Л. Гинзбург (1991, 96 - 97) отмечает, что при усмотрении смысла в стихотворении А. Введенского

И в море также ходят рыбки,

Собаки бегают, играют скрипки,

И водоросли спят как тетки,

И будто блохи скачут лодки -

читатель усматривает не смысл (общий и элементарный смысл - "похожесть"), а содержательные предикации: в море - играют скрипки, в море - водоросли спят.

В оптимальном случае будут усмотрены и такие предикации: водоросли - похожи на теток, море похоже на город и, наконец, далекие вещи - бывают похожи друг на друга. Естественно, что в данной герменевтической ситуации растягивание содержания есть полная или почти полная компенсация не получающегося у реципиента растягивания смысла. Общее правило заключается в том, что если состав программируемого мыследействования оказывается сходным с программируемым смыслом, то освоение содержания компенсирует те упущения, которые могут иметь место при действовании со смыслами. Это очень важно в простейших герменевтических ситуациях. Разумеется, при усложнении ситуации растягивание содержаний ни в какой мере не будет компенсировать такого процесса, как растягивание смыслов. Так, при слушании стихотворения Трефолева "Ямщик" ("Когда я на почте служил ямщиком") обычно понимаются такие "факты содержания", как "любовь ямщика к быстрой езде по широким просторам"; эти "факты содержания" почти неотличимы от собственно смыслов, поскольку смыслы прямо или почти прямо номинированы в тексте. Но идейно более важные смыслы текста не номинированы прямо, они довольно далеки от "фактов содержания", и как раз именно эти смыслы оказываются не усмотренными. Например, ямщик живет в мире смыслов, где имеет место смысл "соединение силы с угодничеством", и поскольку ямщик всегда угодничал перед смотрителем (в тексте: "Смотритель был добрый... Мы с ним побраталися даже"), он очень торопится доставить какое-то бюрократическое письмо по "высокому" назначению. Увидев на дороге замерзающего человека, торопящийся ямщик решает: "На обратном пути спасу христианскую душу". Когда уже на обратном пути он приезжает спасать христианскую душу, он видит, что человек, которому он час назад не оказал помощи, уже мертв, а главное - что погибший по вине ямщика человек ­его любимая невеста. Если до реципиента не "доходит" названный здесь смысл, то весь текст стихотворения и романса становится не соответствующим тому, что все-таки было и в стихотворении польского поэта Сырокомли (жил в Бобруйске), и в изящном свободном переводе Трефолева. Содержание становится довольно ротационным: потерявший любимого человека плачет, он просит налить ему вина, поскольку "рассказывать больше нет мочи", на дороге в пургу можно замерзнуть досмерти и т.п. Конечно, как говорят, каждый понимает по-своему; однако у названных поэтов понимание было интереснее и нравственно весомее, чем содержательный вывод о том, что бывали такие случаи, что некоторые люди в пургу замерзали на дороге и при этом оказывались чьими-то любимыми...

Так что содержание далеко не всегда может оказаться средством компенсации недобранного смысла. Однако на каких-то этапах формирования риторических и герменевтических готовностей у созревающей языковой личности содержание может оказаться достаточным для понимания некоторого идеального, представленного в тексте. Например, это бывает тогда, когда в построении схемы действования при когнитивном понимании какой-то семантизируемый элемент оказывается ведущим ­скажем, метасвязка "развертывание во времени" при наличии ситуации, в которой надо рационально соединить отрезки повествования (Kintsch W., Kintsch E., 1978). Аналогичным образом осваивается - в качестве результата действования с текстом - такой смысл, как "ожидание каузальности в ее развертывании". Вообще действование с семантизируемыми предикациями является компенсатором ряда ментальных смыслов (Duffy, 1986). Усмотрение смысла "историчность способа усмотрения (историзм)" также может содержательно (=предикативно) выступать как "объединяющее начало в рамках целостного познавательного процесса" (Ворожцов, Копылов, 1986, 213). Очевидно, освоение содержания в рамках работы по освоению смыслов связано с характером действования при рецепции материала, требующего ЕДИНСТВА ДВУХ герменевтических процессов - понимания когнитивного и понимания распредмечивающего.

 

СТАТУС СМЫСЛОВ

То обстоятельство, что человек живет в мире смыслов, в значительной мере определяет субъективность человека, его онтологическую конструкцию ("душу"), равно как и процессы действования с текстами культуры как основным средством трансляции смыслов. "Раз уж мы в этом мире, мы ОБРЕЧЕНЫ НА СМЫСЛ" (Merleau-Ponty, 1973, 83). В течение последних ста лет смысл получал разные определения:

А. Чёрч и Г. Фреге: смысл - это способ обозначения предмета.

Л. Витгенштейн: смысл есть способ употребления знака.

В бихевиоризме смысл определялся как характер реакции на знак. А. Шафф: смысл есть ментальный образ.

С. Крипке: смысл - это причина ментального образа.

Х. Патнэм: смысл есть традиция называния предмета и т.д. и т.п.

Были и другие определения, в которых было учтено почти всё из того, что представляется существенным носителю любого языка. Среди этого существенного:

1. Связь определения смысла с определением понимания.

2. Смысл выступает как абстрактно выделенное взаимодействие человека и бытия, данного нам в ситуациях бытия.

3. Это взаимодействие образует СВЯЗИ И ОТНОШЕНИЯ.

4. Смысл не только раскрывает ситуацию употребления языкового выражения, но и характеризует отношение человека к миру.

5. Это отношение активно: смысл можно восстановить, но его можно и придумать.

Учет всех этих требований к определению смысла позволил Г.П. Щедровицкому дать классическое определение: смысл есть "та конфигурация связей и отношений между разными элементами ситуации деятельности и коммуникации, которая создается или восстанавливается человеком, понимающим текст сообщения" (Щедровицкий, 1974, 91). Разумеется, увидеть множество связей и отношений, вообще увидеть БОГАТУЮ конфигурацию можно лишь из ВНЕШНЕЙ ПОЗИЦИИ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ; например, ее можно увидеть при интерпретации речевого произведения, текста. В этой внешней позиции и производятся смыслы как РЕЗУЛЬТАТ достигнутого понимания. Что же касается места смыслов в ПРОЦЕССЕ понимания, то во всех конкретных и частных случаях усмотрения смысла понимающий субъект находится не во внешней, т.е. исследовательской, позиции, а в позиции практической, ограниченной конкретными задачами действования, и в этой позиции усматривается не "весь" смысл, а лишь какие-то его частные аспекты. Вместо смысла как целостной структуры усматриваются смысловые характеристики конкретного средства текста в связи с рефлективной реальностью - миром опыта конкретного реципиента. Это "нечто из смысла" зависит не только от особенностей текста, но и от личности реципиента. Как показал Г.П. Щедровицкий, "когда происходит передача представлений смысла из более "высоких" позиций в более "низкие"... связи и отношения структуры переводятся в функциональные характеристики "захваченных ею материальных элементов". Поэтому при смыслообразовании у продуцента происходит текстообразование, причем текст образуется из единиц, несущих смысловую функцию. Реципиент имеет к этому словообразованию то отношение, что он распредмечивает текстообразующие средства, несущие смысловую функцию. Однако несение текстом смысловой функции не является полным: "захватывается" каждый раз далеко не весь смысл, не вся его конфигурация, а только нечто из этой конфигурации - смысловой структуры.

"Когда говорят обычно, что текст сообщения осмыслен, что мы уловили смысл того или иного явления, что в нашем сознании появился соответствующий смысл и т.п.... во всех подобных выражениях и оборотах проявляется характерное для обыденного сознания смешение разных КАТЕГОРИАЛЬНЫХ СЛОЕВ системного объекта; ведь во всех этих случаях речь идет уже не о структуре смысла в целом, а лишь о ПРОЕКЦИЯХ этой структуры на материал элементов, захваченных ею, следовательно, не о структуре смысла, а о СМЫСЛОВЫХ ОРГАНИЗОВАННОСТЯХ текста, ситуации, сознания и т.п." (Щедровицкий, 1974, 96).

При этом захватывании какого-то аспекта смысла "выпячивается" то материальный или идеальный объект -денотат, то предицируемое свойство этого объекта - содержание как предикация, то многоместные отношения в означаемом. Впрочем, эти грани смысла (ГРАНИ ПОНИМАЕМОГО) могут классифицироваться и как-то иначе. Например, Э.С. Азнаурова (1988) прямо указывает, каковы компоненты ситуации деятельности и коммуникации, приводящие к усмотрению смысла:

1. Обстановка и место коммуникативного акта.

2. Предмет и цель коммуникации.

3. Социальные, этнические, индивидуальные характеристики участников речевого общения.

4. Ролевые и личностные отношения между коммуникантами.

Сказанное при некоторых модификациях может быть отнесено и к ситуациям чтения как коммуникации автора и читателя. Не менее очевидно и то, что все подобные классификации безошибочны и имеют познавательную ценность: они дают начало исчислению типов связей и отношений, образующих конфигурацию и структуру.

Надо учитывать и то обстоятельство, что термины всех подобных перечней лежат в очень многомерном логическом пространстве и принадлежат разным плоскостям рассмотрения таких терминов. В этом огромном логическом пространстве есть место и для референции, для значения (словарного и грамматического), для предметных представлений ("образов"), для эмоций, для собственно человеческих чувств, для значащих переживаний, для дорефлективного опыта, для категоризаций и для воспоминаний. Смысл способен ВМЕСТИТЬ ВСЁ, к освоению или построению чего готова активная онтологическая конструкция (душа) человеческого субъекта во множестве индивидуальных инобытий этого субъекта. Если разместить все грани смысла в пространстве, то эмоции (не чувства!) можно показать "ниже", чем более "высокие" категоризации, а припоминаемое из дорефлективного опыта - где-то на уровне между уровнем эмоций и уровнем категоризаций. Можно, впрочем, и иначе поделить это пространство - например, на объективное и субъективное и т.п.

Как мы видим, смысл выступает а виде разных граней - смысловых организованностей, в то время как и содержание и значение стремятся к ОТСУТСТВИЮ ГРАНЕЙ ПОНИМАЕМОГО. Именно поэтому рефлексия, фиксирующаяся в том поясе системомыследеятельности, который репрезентирует опыт действования с речевыми произведениями (назовем этот тип рефлексии Р/М-К - по предложенному Г.П. Щедровицким обозначению М-К, т.е. мысль-коммуникация), важнее для формирования смысла, а не содержания. Поэтому, кстати, Г.П. Щедровицкий считал ­работая в основном с текстами для когнитивного понимания, - что главная сумма фиксаций (остановок для объективации) рефлексии есть

(1) Р/мД + Р/М,