Рассказ преподобного мистера Олифанта

 

Я прибыл в Хаус-оф-Мор в среду, в половине девятого вечера. Семья в тот день обедала рано, поскольку мистер Грей отбывал в Лондон. Меня сразу проводили в библиотеку, где находился мистер Ладло. Я давно с ним не виделся, и мне показалось, что он побледнел и немного осунулся. При виде меня он обрадовался и, придвинув к своему левому боку кресло, пригласил сесть. Меня это удивило, потому что отношения наши всегда были хорошими, но не настолько близкими. Но в этот раз он был сама приветливость. Распорядился о пунше, но сам к нему не притронулся и настоял, чтобы я выпил один. Потом угостил меня большой сигарой (чем буквально привел меня в трепет) и, наконец, предложил партию в пикет. Я решительно отказался, так как принципиально не признаю картежных игр, но он не смутился и тут же забыл о своем предложении.

Следующее заявление меня потрясло. Ни с того ни с сего он спросил:

— Олифант, верите ли вы в дьявола как в живую личность?

Я растерялся, но ответил, что, насколько мне известно, дьявола не существует.

— Почему вы так считаете? — вскинулся он.

Я объяснил, что это старая, лживая, антропоморфическая басня; что современная вера далеко от нее ушла. Процитировал слова доктора Ринтула, одного из ведущих представителей нашей Церкви. Как ни прискорбно, ответ мистера Ладло был таков:

— Да провались он в пекло, ваш доктор Ринтул! Кто вы такие, чтобы оспаривать верования вековой давности?! — кричал он. — Наши предки верили в дьявола. Видели, как вечерами он околачивался у овчарен и торфяных куч, как, завернувшись в черное одеяние, стоял на кафедре в церкви. Мы что же, мудрее их?

Я заметил, что в наши дни культура, несомненно, ушла далеко вперед.

Мистер Ладло осыпал современную культуру кощунственными ругательствами. Я полагал его утонченным джентльменом, с успехом окончившим колледж. Тем неприятней удивили меня его новообретенные манеры.

— Вы всего лишь поп, невежественный поп, — таковы были его слова, — и даже в этой тупой профессии далеки от совершенства. Прежние шотландские священники были кальвинисты до мозга костей и люди сильные, — сильные, понятно? — и они внесли свой вклад в развитие страны. Нынешние же любители бесед за чаепитием, ничего не имеющие за душой, кроме ломаного немецкого языка, — это докучливые ничтожества перед Богом и людьми. И они, извольте видеть, не верят в дьявола! Придет день, и дьявол за ними явится.

Я взмолился, чтобы он, из уважения к моему духовному званию, обуздал свой нечестивый язык.

— Придет день, и дьявол за вами явится, так и знайте, — повторил он.

Я поднялся на ноги, чтобы удалиться, по мере возможности сохраняя достоинство, но мистер Ладло опередил меня и закрыл дверь. Мне не на шутку стало страшно.

— Бога ради, не уходите! — воскликнул он. — Не оставляйте меня одного. Садитесь, Олифант, будьте паинькой, а я обещаю следить за своей речью. Вы не представляете себе, как это ужасно — оставаться в одиночестве.

Чувствуя себя отнюдь не спокойно, я все же сел. Мне вспомнились слова мистера Грея о странной болезни.

Мистер Ладло погрузился в уныние. Он отвернулся от меня и съежился в кресле; мы молчали. Мне подумалось, что я его сильно обидел, и, чтобы извиниться, я тронул его за левое плечо. Он с криком вскочил и повернулся ко мне — на его лице был написан безграничный ужас. Онемев, я мог только смотреть, как вскоре Ладло успокоился и снова сел.

Приходя в себя, он пробормотал какие-то извинения. Я подумал, что неплохо бы узнать, на чем основаны странные предположения мистера Грея. Ординарный человек спросил бы мистера Ладло в лоб, на что тот жалуется, но я прибег, как мне тогда казалось, к более тактичному способу: повел беседу о случаях одержимости бесами в старые времена и процитировал теорию Пеллинджера, объясняющую примеры из Писания. Мистер Ладло отозвался с необычайной горячностью, проявив детское легковерие, едва ли приличествующее образованному человеку.

— Понятно, вы придерживаетесь старой интерпретации, — с тактичной любезностью заметил я. — Мы в наши дни склоняемся к естественным объяснениям.

— Боже правый! — вскричал он. — Что вы понимаете под естеством? У вас отсутствуют даже начальные знания о природе и естестве. Послушайте лучше меня.

И он завел длинную сбивчивую речь, из которой я не понял ни слова. Вначале он, как мне послышалось, многословно толковал о Ханаане, потом сменил тему и заговорил о Прозерпине,[361]знакомой мне по стихотворению мистера Мэтью Арнольда. Если б не его бледное, искаженное мукой лицо, я решил бы, что он меня разыгрывает; опять же, не будь мистер Ладло известен своей умеренностью, можно было бы заподозрить, что он пьян. Постепенно даже и мои исключительно крепкие нервы стали сдавать. Я понимал отдельные фрагменты его речи, и они меня не успокаивали. Это был отвратительный вздор в жутком обличье реализма. Мистер Ладло завел себе странную привычку, как сердечный больной, то и дело хвататься за левый бок; глаза его были как у бешеной собаки, которую я видел однажды: зрачки, стянувшиеся в точку от страха. Мне не под силу было это терпеть, и я попытался разрушить наваждение. Поступившись принципами, я предложил партию в карты, но мистер Ладло ответил непонимающим взглядом. Мой страх принимал уже болезненную форму. Я едва сумел подняться с кресла, а когда наконец поднялся, мне показалось, что во всех углах комнаты затаились призраки. Кинувшись к колокольчику, я изо всей силы принялся звонить, потом потянулся к двери. Но мистер Ладло снова меня опередил и с такой силой схватил за руку, что я завопил одновременно от боли и испуга.

— Вернитесь, — хрипло взмолился он. — Не оставляйте меня одного. Бога ради, Олифант!

Тут дверь открылась, и слуга застал нас обоих на ногах, с безумным выражением лица. Мне хватило ума спасти положение: я попросил слугу принести еще угля для камина. Как только он повернулся, чтобы выйти, я выскользнул за дверь, и мистер Ладло не успел меня остановить.

Сначала мне показалось, что в холле пусто, но тут я с удивлением заметил миссис Ладло, дремавшую в кресле у камина. Мне не хотелось ее будить, но я не помнил себя от страха. Если бы я знал, где искать кухню, то приютился бы среди слуг. Я кинулся по коридору, но он, похоже, заканчивался тупиком, пришлось развернуться и припустить вверх по лестнице. Однако наверху не было света, и я решился повернуть назад, но тут заслышал за спиной голос Ладло. Он звучал приглушенно, необычно, и я, не помня себя, нырнул во тьму. Повернув за угол, я с облегчением увидел горящую на столе лампу и узнал свою спальню. Вот оно, убежище! Я вбежал и запер за собой дверь.

Взволнованный вечерними приключениями, я не мог и помыслить о сне. Б о льшую часть ночи я просидел у камина и выкурил несколько сигарет — при других обстоятельствах я бы не позволил себе этого в чужой спальне. После четырех, наверное, я задремал в кресле и проснулся около девяти, совсем окоченевший. В дверях стоял, посмеиваясь, Ладло.

Сначала я от конфуза не мог вспомнить, чего испугался накануне. Когда же припомнил, то поразился тому, как выглядел хозяин дома. Он был бодр, свеж и весел. Обнаружив, что я не ложился в постель, он смеялся до упаду.

— У вас неважнецкий вид, — сказал он. — Завтрак будет через полчаса. Пожалуй, вас бы взбодрила ванна.

Разбитый, отчаянно озябший, я нехотя принял ванну; но за добрым завтраком настроение у меня поднялось. Потом я улучил минуту переговорить с миссис Ладло. Я помнил ее очень веселой и даже, на мой вкус, немного легкомысленной, однако сейчас она была так бледна и молчалива, что я искренне ее пожалел. Во мне зрела неприязнь к ее супругу, отчасти за пережитый вчера испуг, а отчасти за то, как он измучил своими глупыми выходками жену. День выдался ясный, но хозяин, судя по всему, не собирался после завтрака никуда выходить. Я ожидал, что он пригласит меня поохотиться (изредка я отдаю должное этой забаве), но вместо этого мне было настойчиво предложено отправиться в бильярдную. Когда мы поднимались из-за стола, миссис Ладло, тронув меня за руку, спросила тихонько, обещаю ли я провести целый день подле ее мужа. «Мне нужно в Морфут, — сказала она, — а мужа, как вам известно, нельзя оставлять одного». Я охотно пообещал, потому что при дневном свете не видел в мистере Ладло ничего пугающего. Миссис Ладло вздохнула с явным облегчением. Бедняжка! Ей просто необходимо было немножко отдохнуть.

До ланча мы бесцельно слонялись по дому и вокруг, сыграли несколько партий в бильярд, а в промежутках осмотрели конюшню, сарай для упряжи и пустой осенний сад. Миссис Ладло вышла к ланчу, но, едва он закончился, снаружи донесся стук колес, и я понял, что она укатила в Морфут. И тут ко мне снова подкралось волнение. Я остался в доме единственным ответственным лицом, а мистер Ладло мог в любую минуту впасть в безумие. Тревожно за ним наблюдая, я начал плести всякую околесицу, чтобы его развлечь. Я рассказывал байки, увлеченно разглагольствовал об охоте, отпускал вольные шуточки, от которых меня самого бросало в краску. Сначала он выглядел заинтересованным, но вскоре я понял, что бросаю слова в пустоту. Он заговорил сам — неистово, безостановочно и, надо признать, с блеском. Был бы я спокоен и имей хорошую память, то мог бы снискать себе известность — не такого, впрочем, рода, какая заслуживает одобрение представителей Церкви. Из этой болтовни можно было бы составить внушительный роман. Нет, я бы сделал больше: разработал бы новейшую философию, после которой никто уже не вспоминал бы о Ницше.[362]Не хочу преувеличивать, но еще не было случая, чтобы чьи-то остроумные рассуждения повергли меня в столь необузданный восторг. Мистер Ладло, известный мне как рачительный землевладелец и респектабельный сельский джентльмен, предстал вдруг мрачным гением, блестящим язвительным вольнодумцем. Я не знал, что и думать, но моему восхищению не было границ. Помню, мы проходили через столовую, где стоял большой мраморный бюст какого-то римского императора, вещица, выцветшая от времени, но по-своему примечательная. Мистер Ладло остановился и начал расписывать ее достоинства. Выглядела она совершенно немудряще, однако, выслушав мистера Ладло, я бежал от нее, как от дьявола. Мистер Ладло, не замолкая, последовал за мной, и мы оказались в библиотеке.

Помню, я предложил попить чаю, но хозяин не обратил внимания на мои слова. Темнело, миссис Ладло еще не возвращалась, и мне было ужасно не по себе. Я старался увести мистера Ладло из комнаты, которой страшился, но он, судя по всему, меня не понимал. Я замечал, что близится новый приступ вчерашней болезни. Библиотека, с ее чуть тлеющим камином, призрачно белыми книгами и тоскливой атмосферой, вызывала у меня отвращение. Я вынул наугад том, прочел вытисненное на корешке название: «Sancti Adelberti Certamina».[363]Как только я выпустил книгу, мистер Ладло схватил меня за правую руку и повлек к одному из этих жутких кресел.

— Близится ночь, древняя Nox Atra,[364]каких страшились монахи. Обещайте, что не уйдете.

Я слабым голосом дал обещание и в душе взмолился, чтобы миссис Ладло поскорее вернулась. Предложил зажечь лампы. Мистер Ладло попытался зажечь ту, что висела в центре комнаты, и я обратил внимание на то, как дрожали его руки. Неловким движением он опрокинул лампу, и она со стуком упала на пол. Он отскочил, странно, по-звериному, взвизгнув.

Я так испугался, что не нашел в себе мужества помочь ему, и мы остались в темноте. Я надеялся, что с улицы долетит хоть какой-нибудь звук, но весь мир будто вымер. Чувствуя, что еще немного — и я сойду с ума, я решил: пора спасаться. Бог с ними, с обещаниями, нужно выбираться отсюда. В первую очередь человек отвечает за самого себя, и решающий час для меня наступил. До чего же я жаждал очутиться в моем бедном домишке, рядом с суровой экономкой. Но как бежать, ведь этот человек сильнее, и он меня не отпустит.

Я умолял его перейти в холл, но он отказался. Тогда я измыслил хитрость. Я предложил пойти к дверям и встретить миссис Ладло. Мистер Ладло не знал, что супруга уехала, разволновался и принял мое предложение. Как прежде, он схватил меня за руку и, тяжело на меня опираясь, направился в холл. Там никого не было, очаг погас, но в дальнем конце, за стеклянной дверью, виднелось слабое свечение. Мы открыли дверь и встали на верхней ступени крыльца, оглядывая темные лужайки. Самое время для попытки вырваться на свободу. Если бы только избавиться от его хватки, я мог бы убежать через поля. Он плохо бегает и за мной не угонится, а я как раз бегун изрядный. На улице он не внушал мне такого ужаса: меня трясло только в той зловещей комнате.

Мне виделся только один путь бегства, и я им воспользовался. На парапете стоял горшок с цветочным кустиком. Я толкнул его локтем и опрокинул; горшок упал на каменные плиты и с громким стуком разбился. Как я и ожидал, мистер Ладло с криком отскочил, на мгновение выпустив мою руку. Я тут же скатился по ступенькам и припустил по лужайке к парку.

Сперва за спиной слышались его неверные шаги, тяжелое дыхание и слабые оклики. Я летел со всех ног, потому что только за собственным порогом чаял обрести безопасность. Однажды я обернулся и увидел на другом конце поля мистера Ладло: он несся, наклонив голову, как слепая собака. Я обогнул деревню, прорвался через еловые посадки и выбежал на большую дорогу. Невдалеке сверкнуло, как путеводная звезда, окошко Джин. Еще минута-другая — и я достиг своего порога и, под изумленным взглядом служанки, ввалился внутрь — без шляпы и пальто, взмокший от пота. Я потребовал, чтобы она заперла на засов двери, а также закрыла все ставни на окнах. Как неслыханным благом я насладился теплом очага у себя в спальне, там же поужинал и отдыхал, пока мною не овладел сон.

Конец рассказа мистера Олифанта

 

ГЛАВА 3

События на северном нагорье

 

Я возвращался из города на ночном экспрессе, с которого сошел в Борроумьюире в пятницу утром, около семи. Как ни странно, вопреки договоренности, за мной не прибыла двуколка, пришлось нанять экипаж в гостинице. Это пробудило во мне нехорошие предчувствия. Не иначе как во время моего отсутствия дела в Море пошли неважно, а то бы аккуратная Сибил не забыла о двуколке. Время в этой тоскливой поездке тянулось и тянулось. Лошадь плелась нога за ногу, преодолевая нескончаемые подъемы. Подмораживало, в полях стояла утренняя дымка, днем погода обещала быть солнечной, но я, измотанный после двух суток в пути, не замечал и не ждал ничего хорошего. Добравшись до дома, я с облегчением вздохнул и на озябших, задеревеневших ногах вскарабкался по ступеням.

Дверь стояла открытой, я вошел. В холле было пусто, слуги не давали о себе знать, все двери были распахнуты. Я заглянул во все комнаты — и никого не обнаружил. Тогда я подал голос. Крикнул Ладло, крикнул Сибил. Ответа не последовало, и я в отчаянии кинулся в кухню. Там жались в кучку испуганные служанки, от которых я после долгих расспросов добился правды.

Ладло вроде бы прошлым вечером, около четверти седьмого, исчез из дому. Священник сбежал и нашел убежище у себя в жилище, но от Ладло не осталось никаких следов. Сибил днем поехала в Морфут и, возвратившись около половины седьмого, обнаружила, что мужа нет. Разволновавшись, она отправилась в дом священника и нашла там мистера Олифанта в невменяемом состоянии, неспособного внятно что-нибудь объяснить. Тогда Сибил собрала живших по соседству пастухов и организовала поиски. Они продолжались всю ночь, но до сих пор, насколько было известно, не дали результата. Сибил, совершенно обессилевшая, на грани истерики, рухнула в постель и заснула: сказался упадок сил, вызванный тревогами последней недели. При данных обстоятельствах это было самое лучшее. О том, чтобы ее разбудить, не могло быть и речи; наскоро позавтракав, я решил, что должен тут же присоединиться к поискам. Участники договорились встретиться утром на ферме, называвшейся Моссриггинг, под холмом того же имени; там я надеялся что-нибудь от них услышать. Но прежде я собрался побеседовать с мистером Олифантом.

Он лежал в постели небритый, с запавшими глазами. Рассказ его был краток и неубедителен, но, видя, как он напуган, я не решился его упрекнуть. Однако я настоял на том, чтобы он оделся и пошел со мной: при поисках на этом мшистом плоскогорье ни один человек не будет лишним. Я сам устал как собака, зол, хочу спать и все же иду, так с какой стати останется дома он, проспавший всю ночь в своей постели?

Он вяло сопротивлялся, но, поскольку не был лишен совести, послушно встал с постели. Мы отправились на ближайшую вересковую пустошь, он — в одежде священнослужителя, я — в темном костюме и котелке; помню, мне пришла мысль о том, как курьезно не соответствует наша одежда затеянной нами экспедиции. Я очень тревожился: Ладло был моим приятелем, и один бог знал, куда он мог этой ночью забрести. На пустоши хватало глубоких болот и уродливых старых карьеров, имелись и овраги с отвесными красными склонами. В любую минуту мы могли наткнуться на свидетельство трагедии; и я боялся того, что услышу от спасателей в Моссриггинге.

Сойдя с дороги, мы пошагали по старой гужевой колее, которая вела по пологому косогору к необычному скоплению каменных труб: их соорудил какой-то делец, надеявшийся сделать состояние на торфе. Сквозь дымку начали пробиваться солнечные лучи, слева и справа открылись бесконечные мили вересковых пустошей. Но холмы впереди все еще тонули в тумане, и домик вынырнул перед нами совершенно неожиданно. Он стоял высоко на складке холма, откуда открывался далекий вид на север и на восток, к морю; обернувшись, я увидел в прозрачном осеннем воздухе дым над Морбригом и трубы Хауса меж верхушек елей. В море плыли под парусами три судна, похожие на игрушечные кораблики; в этом краю древнего ужаса они напоминали о том, что поблизости бурлит жизнь.

В доме было полно народу, все завтракали овсянкой. Это были соседские пастухи, двое парней из деревни, а также Джон Кер, главный егерь из Мора. Один из спасателей (его звали Роберт Тод) ответил на мой немой вопрос:

— Его самого мы не нашли, но дознались, где он может быть. Эдак в шесть утра он промелькнул на той стороне Лоу-Мосса. Я его точно узнал, больно бег приметный. Боже, вот уж прыть так прыть! Никому из нас было не угнаться. Надо бы, сэр, его осторожненько образумить; придется отправить кого-нибудь дальней дорогой вокруг холмов.

Меня совсем не привлекала «дальняя дорога вокруг холмов», но эти люди провели на ногах всю ночь, так что тягостная обязанность выпадала нам со священником. Тод согласился пойти с нами, и его молчаливые неотесанные сотоварищи изложили план кампании. С одной стороны болото Лоу-Мосс было непроходимо, с другой находился крутой уступ холма, две оставшиеся — граничили с двумя узкими долинами. Спасателям предстояло следить за долинами, а нам троим нужно было окружным путем взобраться на холм и двинуться обратно, оттесняя беглеца. Когда он окажется в кольце — болото и три группы преследователей, — поймать его не составит труда. Я взмолился, чтобы они не слишком усердствовали, а то как бы не загнать беглеца в болото. Они со смехом замотали головами: для них это было забавой, отчаянной охотой, и они думали только о том, как выполнить порученное.

К тому времени, как мы перешли вброд верховья Мора, пересекли Редскорхед и обозрели сверху зеленые пастбища на юге, я, признаюсь, не чуял под собой ног от усталости. Зрелище было прелюбопытное: если с обратной стороны гряды мы наблюдали суровые мшистые утесы с безобразными красными обрывами, то здесь перед нами расстилался пологий склон, поросший пахучими луговыми травами, где там и сям блестели мелкие прозрачные озерца. Это была другая земля, куда не досягало древнее проклятье, и мне пришла мысль, что здесь Ладло излечился бы от своей болезни. Воздух тут казался чище, небо не резало глаз, и весь мир был прост и непорочен. Мы спустились не напрямик, а вдоль небольшой речушки и подошли к заднему склону холма, противоположная сторона которого называется Моссриггинг. Я ужасно утомился, но не пал духом. Что касается священника, то он время от времени постанывал, но не произносил ни слова.

У подножия холма мы разошлись на расстояние в полмили и начали подниматься. Пока Ладло не давал о себе знать. Тод шел восточной дорогой, я центральной, мистер Олифант — западной. Не скажу, что запомнил, как мы карабкались. Я слишком отупел от сонливости и усталости, и отдаленные фигурки спутников виделись мне мелькающими в дымке. Восхождение было несложное: то невысокая трава, то низкий вереск, то широкая полоса мелких камушков. Пастух шагал легко и мерно, священник спотыкался и стонал, я, злясь на свою слабость, из чистой бравады почти бежал. О двойной угрозе — Ладло и дьяволе — я не думал, потому что слишком устал. Вскоре я забыл вообще обо всем, кроме цели поисков.

Внезапно у самой вершины я заметил в небольшой ложбинке нашего беглеца. Опустив голову, он сидел на земле, как раз на пути священника. Помню, я ужаснулся, приняв его за мертвого, и припустил рысью. Священник был уже совсем близко, но, судя по всему, не замечал Ладло. Он глядел куда-то вдаль и двигался бездумно, без цели.

О том, что произошло дальше, знаю подробно только я, хотя Роберт Тод, пастух из Нижнего Моссриггинга, готов клятвенно подтвердить основные детали рассказа. Мистер Олифант был уже в ложбине, в десяти ярдах от Ладло. Тот не двигался, но священник внезапно ощутил человеческое присутствие, поднял глаза и дернулся. Все еще до полусмерти напуганный, он повернулся, чтобы броситься в бегство, и тут произошло нечто, не поддающееся объяснению. Ладло все так же сидел, свесив голову на грудь, и одновременно он же — я это ясно различал — поднялся на ноги и вступил со священником в борьбу. Я видел, как напряглись и изогнулись в смертельной схватке запястья священника, как от усилия налилось кровью его бледное лицо. Он засучил ногами, словно попал в захват, шатнулся влево, словно его отбросили. Но боролся он с воздухом: Ладло сидел спокойно в нескольких ярдах от него.

Внезапно противоборство закончилось. Мистер Олифант пулей пролетел мимо сидевшего Ладло и скрылся за бровкой холма. Мы с Тодом от удивления приросли к месту. Потом встряхнулись и бросились к Ладло. Я услышал громкий крик пастуха: «Смотрите за Олифантом! Он свихнулся!» — и уловил в его голосе ноту сардонического веселья. Во всяком случае, бежал он не к Ладло, а к священнику и через мгновение тоже исчез из виду.

Но что бы ни произошло с мистером Олифантом, я должен был позаботиться о своем друге. Я схватил Ладло за плечо и изо всей силы потряс. Потом поставил его на ноги и отпустил, но он свалился. Это выглядело так комично, что на меня напал нервный смех; Ладло, однако, от сотрясения пришел в себя, медленно открыл сонные глаза и с серьезным видом уставился на меня. И я понял, что на меня смотрит прежний Ладло, — почему, не спрашивайте. Я знал, что болезнь его прошла, — почему, опять же не могу объяснить. Он, как сонный ребенок, потер кулаками глаза. Зевнул, печально оглядел свою мокрую и грязную одежду. И вновь с упреком посмотрел на меня.

— Что происходит? — спросил он. — Хватит гоготать, скажи, что стряслось. Что со мной было, несчастный случай?

Я осторожно ответил:

— Ничего особенного. Упал и слегка ударился, но все будет в порядке. Ты уже глядишь молодцом. — И я снова зашелся от смеха.

Ладло это, естественно, не понравилось.

— Кончай ты этот балаган! — выкрикнул он. — Я чувствую себя так, словно целую неделю не смыкал глаз, голоден как волк, и пить хочется.

Он заглотнул содержимое моей фляжки и с отталкивающей жадностью сжевал сандвичи. Потом он предложил пойти домой.

— Я устал, на сегодня с меня хватит охоты. Кстати, где мое ружье?

— Разбилось, — отозвался я, — разбилось при падении. Егерь его поищет.

И, опираясь на мою руку, Ладло неверными шагами отправился домой.

 

Священник (об этом я узнал от Роберта Тода и его сотоварищей), как настеганный, пустился вниз по крутому склону Моссриггинга. Тод, изо всех сил спешивший вдогонку, рассказывал, что тот катился по склону, как камень, оскальзывался, спотыкался, но ни разу не упал, избегая опасности исключительно по милости Божьей. Руки его (говорил Тод) хватались за воздух, лицом он походил на безумца. На краю болота к нему с разных сторон кинулись преследователи, которые вначале приняли его за Ладло. Убедившись в своей ошибке, они не остановились, потому что Тод отчаянными жестами призывал их бежать. Ближе всех был Джон Кер, егерь из Мора; потом он рассказывал, что с трудом заставил себя участвовать в погоне. «По мне, лучше бы иметь дело с диким бычком или взбесившимся оленем, а не с ним», — говорил он. Но не праздновать же труса у всех на глазах. Джон набросился на священника слева, остальные подскочили спереди, и Джон был опрокинут, как кегля. Это был, по его словам, не священник, а кто-то другой, рука — в два ярда, колотит — как паровой молот. Остальным преследователям повезло больше. Один схватил мистера Олифанта за правую руку, другой вцепился в полу его пальто, третий отважно поставил ему подножку, и все кубарем покатились по земле. Потасовка завязалась отчаянная. Тоду неизвестная рука поставила фонарь под глазом, еще кто-то лишился передних зубов. Яростные вопли оглашали окрестность, и все это время, по уверению участников погони, священник громко, с неслыханным в церкви пылом, возносил молитвы.

— Даруй мне мир, Господи! — восклицал он. — Забери, Господи, эту тварь! — И снова: — Отыди, сатана!

Внезапно драка окончилась: вся компания закатилась в болото. Священник, оказавшийся снизу, спас остальных, однако сам по пояс увяз в зеленом иле. От этого к нему вернулся рассудок. Он перестал молиться, искаженные ужасом черты разгладились — на них выразился обычный человеческий страх. Тод с друзьями изо всех сил стали его вытягивать, все время получая тычки и удары от невидимой руки, — еще долгое время они демонстрировали всем желающим свои кровоподтеки. Постепенно они вытащили мистера Олифанта из трясины, и по мосту из связанных курток он выбрался на твердую почву.

И тут произошло заключительное чудо. Среди тихого ясного дня внезапно налетел ветер, жаркий, сильный, ни на что не похожий. Обжег их словно каленым металлом, покружился в середине и в виде смерча унесся над болотом в сторону Красного озера. Вместе с ним улетела и Тварь, что долгое время наводила ужас в округе; у спасателей остался на руках встрепанный, напуганный, весь в тине, однако здоровый и вполне прозаический мистер Олифант, священник прихода Мор.

Мы не без труда доставили Ладло и священника домой, потому что оба они нетвердо держались на ногах, а один все еще трясся от испуга. Они не спускали глаз друг с друга, причем во взгляде одного читалось брезгливое любопытство, другой же смотрел с удивлением и страхом. Пастухи не знали, что и подумать, однако, как люди сугубо практические, удовольствовались тем, что выполнили свою задачу, а все прочее выбросили из головы. Раненые с энергичными проклятиями осматривали свои ушибы; парнишка, потерявший зубы, жаловался не столько словами, сколько свистом. За добрым обедом все повеселели, последними я видел Кера и Тода — они излагали свою одиссею кружку недоверчивых слушателей.

Когда Ладло и священник, умытые и накормленные, сели курить в библиотеке, я пошел поговорить с Сибил. Я часто задавал себе вопрос, что она поняла из моих слов. Во всяком случае, она убедилась в том, что опасность миновала, и поблагодарила меня со слезами на глазах. Потом она пожелала видеть мужа, и я отвел ее в библиотеку, где оба героя сидели за трубкой мира.

Ладло приветствовал ее радостно, словно ничего не случилось.

— Мне немного не по себе, — сказал он, — но высплюсь и встану молодцом. Не тревожься, Сиб. Кстати, Гарри, где же оно, это ружье?

Он прошелся по комнате, бросая недовольные взгляды на свои недавние приобретения.

— Смотрите-ка! Кто же это тут порезвился? Нет ни одного «Бадминтона», а эта чепуха откуда взялась? — Он ткнул пальцем в ряд книг в старых кожаных переплетах. — В первый раз их вижу. Святой Адельберт! А это еще кто? Если сюда зайдет кто-нибудь, кто меня не знает, решит, что я рифмоплет какой-то. Распорядись, пусть Гаррисон уберет этот хлам.

Мистер Олифант сидел у камина и молчал. Вторгшись в его немудреную жизнь, сверхъестественная сила потрясла ее основы. Мне стало жалко священника, я вполголоса поблагодарил его и спросил, как он себя чувствует.

Отвечая, он не переставал стучать зубами.

— М-мне лучше, — проговорил он, — но я пережил ужасный ш-шок. Я, христианин, прошел через искус. Я думал, мы живем в век прогресса, но оказалось, это н-не так. Надо написать доктору Ринтулу.

 

The Watcher By The Threshold, 1902

перевод Л. Бриловой

 

 

ЭДВАРД ДАНСЕЙНИ

 

 

Эдвард Джон Моргон Дрэкс Планкетт, лорд Дансейни, 18-й барон

(Edward John Moreton Drax Plunkett Dunsany, 18-th Baron, 1878–1957)

 

Английский писатель и драматург, потомок старинного аристократического рода, исторически связанного с Ирландией. Владелец замка Дансейни — древнейшего из сохранившихся фамильных гнезд в Ирландии (построен в 1180 г.) и принадлежащего к национальным реликвиям. Учился в Итонском колледже, окончил военную академию Сэндхерст, участвовал в англо-бурской и Первой мировой войнах. Первый сборник рассказов «Боги Пеганы» опубликовал в 1905 г. Близкий к движению «Ирландское возрождение», дружил с Йетсом (в 1909 г. в Театре Аббатства была поставлена его пьеса «Блистающие врата»). Человек разносторонне одаренный, увлекался шахматами (побеждал в шахматных чемпионатах, играл вничью с Капабланкой, составлял задачи и разработал новую систему игры), занимался живописью и скульптурой, был рьяным спортсменом и охотником.

Литературная деятельность Дансейни отличалась многообразием и широтой, однако наиболее весомый и оригинальный вклад внесен им — как предшественником Толкиена, Клайва Льюиса и Лавкрафта — в жанр фэнтези.

Рассказ «Тринадцать за столом» входит в состав сборника Дансейни «Последняя книга чудес» («The Last Book of Wonder», 1916).

 

Тринадцать за столом

 

В обширном старомодном камине пылали дрова, вокруг расположились в покойных креслах гости с трубками и стаканами, за окном бушевала непогода, в доме царил уют, — все это, вкупе с датой (Рождество) и поздним часом, располагало к беседе о жутком и таинственном, и вот джентльмен, занимавшийся в прошлом псовой охотой, поведал собранию следующую повесть.

«Мне тоже довелось столкнуться в былые дни с необъяснимым происшествием. Я держал тогда Бромли и Сиднема (последний год), и охотничий сезон, собственно, подошел к концу. Охотиться дальше не имело смысла, лис в окрестностях совсем не осталось, не по дням, а по часам на нас надвигался Лондон. Это было заметно по хибарам, которые, подобно страшному серому войску, обступили горизонт, и виллам — их отряды, схватываясь между собой, что ни год спускались все ниже в наши долины. Дичь у нас пряталась все больше на холмах, и, когда в долинах появилось городское жилье, лисы оставили свои укрытия; они удирали в другие края и больше не возвращались. Похоже, они снимались с места в ночную пору и пробегали немалое расстояние. Так вот, было это в начале апреля, целый день мы мотались без толку, но в самой последней норе, в самый последний день охоты, нам попалась лисица. Поворотив спину к Лондону с его железными дорогами, виллами и линиями электропередач, она рванула на меловые холмы и равнины Кента. Что я тут почувствовал, было знакомо мне по детству, когда в саду, где я играл, оказалась незапертой калитка; я толкнул ее, и передо мной открылись бескрайние земли и пшеничные поля, колеблемые ветром.

Ровным галопом мы припустили вниз, с обеих сторон побежали поля, поднялся ветер, дохнуло свежестью. Сзади остались глинистые, поросшие орляком склоны, впереди лежала долина, к ней примыкали меловые известняки. У самого дна видим: лисица, как вечерняя тень, метнулась по скату напротив и завалилась в лес на вершине. В лесу мелькнула бледно-желтая вспышка, мы выбрались на противоположную сторону, собаки скакали резво, лисица бежала все так же ровно по прямой. А ведь травля будет — каких мало, пришло мне в голову, и я глубоко вздохнул; вкус воздуха в погожий весенний день, при скачке верхом, и мысли о доброй гоньбе — это как глотнуть изысканного старого вина. Перед глазами у нас лежала новая долина, по скатам тянулись обширные поля с невысокими изгородями, внизу бежала звонкая голубая река, там и сям курились трубы деревенских домиков, на противоположных склонах резвились в сказочном танце солнечные блики, наверху хмурились вековые леса, но снились им сны о весне. Вот кончились поля, скрылись далеко позади, и ни единой человеческой души не осталось поблизости, кроме Джеймса, моего давнего доезжачего, чуткого, как собака, и ненавистника лисиц, поминавшего их не иначе как бранным словом.

Эту долину лиса пересекла снова прямым, как железнодорожная линия, путем, и опять мы гнались за ней без заминки через лес на той стороне. Помню, пели песни или перекликались работники по пути домой, посвистывали дети; эти звуки доносились снизу, из деревни. Больше деревень нам не встречалось, только поднимались и опадали склоны, будто волны неведомого штормового моря, а по нему упорно стремился навстречу ветру наш Летучий Голландец — лисица. Людей нигде не было, кроме нас с доезжачим; перед последним укрытием мы оба пересели на запасных лошадей. Раза два или три мы теряли след в просторных уединенных лощинах, но я почему-то почувствовал нутром: лиса намерена бежать против ветра, пока не сдохнет или пока не сгустятся сумерки и нам придется бросить охоту; поэтому, отставив в сторону обычные приемы травли, я гнал напрямик, и собаки неизменно брали след. Думаю, в местности, где множились виллы, эта лиса задержалась дольше всех прочих, а теперь она так или иначе вознамерилась перебраться в отдаленные холмистые края, подальше от людского рода; через день мы бы ее уже не застали, а так — по случайности — сели ей на пятки.

Завечерело, но псы рысили вперед размеренно и неутомимо, словно тени облаков в солнечный день; поблизости окликнул своих собак пастух, прошли мимо две служанки, направляясь на скрытую за деревьями ферму, одна негромко напевала; никто, кроме нас, не нарушал покой уголка, ни сном ни духом не ведавшего как будто о таких изобретениях, как паровой двигатель или порох.

Кончался день, кончались силы у наших лошадей, лишь упорная лисица не ведала усталости. Я начал прикидывать, сколько мы проскакали и куда нас занесло. От последнего замеченного ориентира нас отделяло уже миль пять, а прежде мы оставили за спиной еще добрый десяток. Взять бы добычу, но нет! Потом солнце село. Я прикидывал, осталась ли у нас надежда. Оглянулся на Джеймса, который держался позади. Он вроде бы не совсем потерял надежду, но и его лошадь выглядела не свежее моей. Сумерки не густые, запах не ослабел, изгороди невысокие, но скачки по пересеченной местности — дело нешуточное, а она все тянется и тянется. Похоже было, что все завершится еще до полной темноты: либо потеряют след собаки, либо упадет лисица, либо выдохнутся лошади; в противном случае погоню придется прекратить с наступлением ночи. Долгое время нам не попадались ни дома, ни дороги — лишь меловые склоны в сумеречном свете, группки овец и местами темные силуэты рощ. Бывало, мне представлялось вдруг, что вечерняя заря уже на исходе и вот-вот воцарится мрак. Я оглядывался на Джеймса — он многозначительно покачивал головой. Внезапно в лесистой лощине мы заметили проглядывавшие среди дубов красно-коричневые фронтоны чудного старого дома; тут я убедился, что от лисы нас отделяют не более полусотни ярдов. Продравшись наугад сквозь заросли, мы увидели дом полностью, но ни подъездной аллеи, ни хотя бы тропинки, ни следов колес нигде не было. В некоторых окнах уже светились огоньки. Мы находились в парке, роскошном, но чудовищно запущенном, сплошь заросшем ежевикой. Лисы мы уже не различали, однако не сомневались, что она выбилась из сил; прямо перед нами бежали собаки — и высилась дубовая ограда в четыре фута. Это было бы безумием даже в самом начале, когда подо мной была свежая лошадь, а тут… Но эта