Воскресенье, 14 августа — Родительский день.

 

Здравствуй, папа. Сегодня твой день.

Много лет ты в этот день просыпался с улыбкой

и с улыбкой брал подарок, который я тебе приносил,

и с улыбкой целовал меня в лоб, благословляя меня.

 

Здравствуй, папа, сегодня твой день,

но я ничего не могу подарить и сказать тебе,

потому что твое сердце, полное горечи, стало глухо к словам.

Ты уже не тот, твое сердце состарилось,

твой слух утомлен крушением надежд,

твое сердце изболелось. Но ты еще можешь плакать,

и я думаю, что сейчас ты плачешь —

робко, как строгий и властный отец:

плачешь обо мне, потому что я здесь, за решеткой,

плачешь, потому что сегодня родительский день, а я далеко

и горечь и грусть наполнили твое сердце из-за меня.

 

Здравствуй, папа. Какой прекрасный восход.

У многих людей сегодня радостный праздник,

но тебе грустно. Грустно из-за меня.

Я невольно стал твоим тяжелым крестом,

ты несешь его, он терзает твою спину и рвет тебе сердце.

Сейчас моя сестра войдет в комнату

с подарком, завернутым в шелковую бумагу,

и ты улыбнешься, чтобы не огорчать ее.

Но твое сердце будет исходить слезами,

потому что я ничего не могу сказать тебе,

кроме разящих слов бунта,

я ничего не могу для тебя сделать, я могу лишь

усилить твое страдание.

Я ничего не могу подарить тебе, кроме горьких слез и раскаяния

в том, что ты привел меня в этот мир.

Возможно, не будь меня, ты был бы счастлив,

как человек, упорно трудившийся,

чтобы заработать на безбедную жизнь,

и сегодня, в родительский день

получить награду — поцелуй и скромный подарок

купленный на гроши, отложенные из карманных денег,

что бережно хранились в глубине ящика,

а теперь стали подарком, очень маленьким,

но огромным для отцовского сердца.

Сегодня родительский день. Мой отец

отдал меня в сумасшедший дом.

Я далеко, я не могу обнять его, я

далеко от семьи, от него, и я знаю,

что ему при виде других отцов, окруженных

сыновьями, очень больно —

болит его бедное горестное сердце.

Но я далеко, уже двадцать дней я не вижу

солнца, и я не смог бы подарить отцу ничего,

кроме тьмы, как тот, кто уже ни на что

не надеется в жизни.

Поэтому я спокоен. Поэтому я не могу

сказать: «Добрый день, дорогой мой, будь счастлив,

ты мужчина, ты зачал меня,

моя мать родила меня в муках,

но теперь я могу отдать тебе часть

сокровища, что храпит мое сердце,

положив его в твои огрубевшие от работы руки».

Я не могу сказать тебе даже этого,

я должен быть спокоен,

чтобы не огорчить тебя еще больше,

чтобы ты не узнал, как я страдаю,

как я несчастен в бескрайнем спокойствии,

какое может быть только на небесах,

если они существуют.

Грустно иметь такого сына, как я, отец мой.

 

Здравствуй, отец. Скрестив руки,

я дарю тебе это красное всемогущее

восходящее солнце, чтобы смягчить твою грусть,

чтобы ты думал, что ты справедлив, а я счастлив.

 

 

Вторник, 23 августа.

Рассвет накануне дня моего рождения. Мне бы хотелось написать в этой тетради слова оптимизма и примирения, поэтому я вырвал предшествующие страницы, полные непримиримости и печали. Тяжело, особенно для человека с моим темпераментом, выдерживать тридцать два дня в заточении. Очень тяжело, поверьте. Но в глубине души я понимаю, что я еще не самый несчастный из людей. В моих жилах течет юная кровь, и я могу начать все сначала еще тысячу раз.

Канун дня моего рождения. В этих строках, написанных на рассвете, мне хотелось хотя бы немного возродить мою веру в себя.

Послушай, Пауло, в будущем году ты можешь поступить в университет, и у тебя еще много лет впереди. Используй же это время, чтобы думать и как можно больше писать. Не надо жаловаться. Розетта, твоя пишущая машинка, твоя боевая подруга, здесь, с тобой, она готова верно служить тебе. Помнишь, что сказал Сэлинджер? «Храни свой опыт. Может, когда-нибудь он кому-нибудь пригодится, как тебе пригодился опыт тех, кто был до тебя». Поразмысли над этим. И не чувствуй себя таким покинутым. Ведь вначале друзья оказали тебе достаточно поддержки. Они сделали что могли. Но они утомились, как утомился бы и ты на их месте.

 

Четверг, 1 сентября.

Я здесь с июля. И я стал трусом. Я сам во всем виноват. Вчера, например, только я позволил сделать себе укол снотворного — лег и послушно протянул санитару руку. А остальные подняли бучу. Монахиня повздорила с моей девушкой, и теперь Ренни не сможет меня навещать. Они узнали, что я хотел продать рубашки, и теперь у меня нет ни такой возможности, ни денег. Меня увидели с пистолетом «беретта» в руке и установили за мной слежку.

Остановка: заставили остричься.

Нет у меня больше волос. Теперь у меня лицо беспомощного младенца. И ко мне приходит желание, которого я так боялся: желание остаться здесь. Мне больше не хочется отсюда уйти. Я не стригся с февраля. И вот, в сумасшедшем доме, меня поставили перед выбором: обрезать волосы или остаться здесь навсегда, Я предпочел стрижку. Но потом у меня появилось ощущение, что я лишился последнего, что имел. Эта страница должна была стать манифестом бунта. Но теперь я больше ничего не хочу. Я укрощен. Я уже не бунтую. Я почти примирился.

 

Суббота, 3 сентября.

 

Так приходит конец и этой балладе, и мне.

Никаких сочинений, ничего, никакой воли к победе,

она разрушена изнутри человеческой ненавистью.

Хорошо, что я это понял. Полное поражение…

Начнем все сначала.