Делясь плодами созерцания (А. К. )

В созерцании мы не видим Бога, а знаем Его любовью, ибо Он — чистая Любовь, и когда мы любим Его ради Него Самого, мы опытно познаём, Кто Он и каков Он.

Истинный мистический опыт и всецелое отречение от всего внешнего Богу — это две стороны одной медали. Когда наши разум и воля свободны и не привязаны ни к одному из творений, их тут же наполняет Божественная любовь, — не потому, что таков порядок вещей, а потому, что Бог хочет дарить нам Свою любовь. «Всякий, кто оставит домы, или братьев, или сестёр, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную» (Мф. 19:29).

Мы познаём Бога в ту меру, в какой обнажены, пусты и свободны от привязанности к творениям. Избавившись от всех прочих желаний, мы сполна вкусим нетленной радости.

Бог дарует нам Свою радость не для нас одних. Если мы хотим обладать Им только для себя, то окончательно теряем Его. От Бога — лишь та радость, которая изливается из наших душ, помогая другим ликовать в Нём. (Только не думайте, что вы непременно должны видеть, как ваша радость переходит в чью-то душу. По домостроительству благодати Божией, мы часто делимся Божиим даром с теми, кого узнаем, только взойдя на небеса.)

В СОЗЕРЦАНИИ мы опытно постигаем Бога не только для себя, но и для других.

Впрочем, если наш опыт действительно от Бога, мы отнюдь не спешим рассказать о нём кому-то ещё. Нам кажется, что, говоря о даре Божием, мы расточаем его, пятнаем чистую пустоту, в которой сиял Божий свет. Нет человека стыдливей, чем созерцатель в тот момент, когда речь заходит о его созерцании. Иногда разговор об обретённом им опыте причиняет ему почти физическую боль. По крайней мере он никогда не скажет, что этот опыт — его собственный.

Но вместе с тем созерцатель искренне хочет, чтобы все кругом разделили с ним его мир и радость. По-новому воспринимая людское сообщество, он с тайной и тихой надеждой оглядывается вокруг, пытаясь угадать по лицу или голосу других людей, не призваны ли и они к тому же глубокому счастью и мудрости.

Он заговаривает о Боге с теми, в ком приметил познанные им самим свет, мир, внутреннее пробуждение и тайну[103]. Если нельзя говорить, то он пишет; однако его созерцательная жизнь остаётся неполной без общения, дружбы, сопричастности.

ДЕЛЯСЬ с другими опытом Божественной любви, мы должны быть — как никогда в нашей духовной жизни — покорны Божией воле и чутки к тонким движениям благодати. Куда лучше промолчать из робости, нем выпалить всё, что знаешь, в надежде передать другим то, чего не получил сам. Человек, учащий созерцанию, по-настоящему его не изведав, только мешает себе и другим искать путь к благодатному миру.

Он очень быстро подменяет внутренний свет природным пылом, воображением, поэтичностью и с головой уходит в поиски слов, чтобы выразить то, что, в сущности, невыразимо. Получив для души какую-то пользу (он ведь по-своему размышляет о Боге и внутренней жизни), он непременно заблудится в своих построениях, приёмах красноречия, метафорах и потеряет простой свет и тишину, в которых Бог познаётся без слов и понятий.

Высшее призвание в Царстве Божием — делиться плодами созерцания и вести людей к опытному богопознанию, данному тем, кто совершенно возлюбил Бога. Но как велико призвание, так велика и опасность ошибиться.

Во-первых, имея какой-то опыт, мы не должны обязательно его кому-то передавать. Созерцание и учительство — разные дары, и надо ещё проверить, есть ли они у нас.

Во-вторых, мы, собственно, никого и не учим созерцанию, поскольку это делает Сам Бог. Он дарует его, мы же только говорим или пишем, помогая людям понять, чего Бог от них хочет.

ПЫТАЯСЬ поделиться с другими опытом созерцания, мы делаем много ошибок. Чего стоит одна только наивная убеждённость, что все вокруг готовы смотреть на вещи нашими глазами! Это, очевидно, не так, и, выслушав нас, люди начинают возражать буквально на каждое наше слово; разгорается богословский спор (или, ещё хуже, — псевдонаучный), а для созерцателя нет ничего бесполезнее спора. Невозможно увлечь людей иного призвания рассказом о том строе внутренней жизни, который так значим для нас самих. Если же наши слушатели призваны к созерцанию, то длинное, путаное, полное технических деталей и абстрактных идей рассуждение всё равно никуда их не приведёт.

Тот, кто поспешно решает, будто ему пора идти к людям и делиться с ними своим опытом, вредит собственному созерцанию и вводит в заблуждение других. Словами и рассуждениями он пытается сделать то, что только Божественный свет совершает в глубине человеческих душ.

От нас будет гораздо больше проку, если мы оставим людей в покое, перестанем навязывать им свои представления о внутренней жизни и займёмся своим делом (то есть созерцанием). Когда мы соединены с Богом в молчании и мраке, когда наши внутренние силы выведены за естественные пределы и покоятся в чистом, тихом, таинственном облаке, скрывающем Божие присутствие, наша молитва и данная нам благодать сами собой невидимо изливаются в мистическое Тело Христово. Все, кто пребывает в единстве Духа, воздействуют друг на друга (в большей степени, чем это можно себе представить) благодаря своему единству с Богом, духовной укоренённости в Нём[104].

Если вы новичок в созерцании и только начали молиться по-настоящему; если вы почти не сознаёте, чего вы достигли, — то и вы способны принести немалую пользу душам других. Только прислушивайтесь к сокровенному Божиему присутствию, о котором ещё нe можете сказать ничего связного. Если же вы начнёте раньше времени говорить и рассуждать, то потеряете то малое, что у вас есть, и не поможете ни себе, ни другим.

Итак, думая послужить ближним, не старайтесь побольше узнать о созерцании. Бегите от бесед и споров, пребывайте в молчании и смирении сердца, чтобы Бог очистил вашу любовь от человеческой ущербности. Когда придёт время, Он Сам поставит вас на дело, которого от вас хочет, и вы будете исполнять его, не понимая толком, как всё сложилось и с чего началось. Это дело уже не будет поглощать вас целиком и чрезмерно утруждать ваш разум. Вы сохраните покой и свободу, а главное — научитесь доверять Богу заботу о результате и перестанете питать собственное тщеславие, настаивая на скором и видимом обращении всякого, с кем вы поговорили.

Конечно, рассуждать об этом легко. Но это и в самом деле легко, если мы безупречно просты и прозрачны для Бога, если не мешаем Ему действовать в нас и через нас. Мы никак не можем взять один из последних бастионов самости и всё время хотим, сделав своё дело, получить результат и насладиться успехом. Мы норовим присвоить себе всю заслугу. Наверно, подвижники, так и не добравшиеся до высшего созерцания, слишком много хотели сделать сами. Что ж, Бог нам это позволил!

Верно, что созерцанием надо делиться с другими, как и всяким иным благом. Верно и то, что оно только тогда совершенно и полно, когда его вкусили все, кто к нему призван. Не забудем, однако, что совершенная общность в созерцании возможна только на небесах.

Будьте же осторожны и не думайте, что друзья, с которыми вы делитесь сокровенным, тоже призваны к созерцанию и что именно вы должны их всему научить. Даже если они действительно близки вам по духу, дайте Богу действовать в них и утешайтесь тем, что Он время от времени использует вас как Своё орудие. Только не вставайте у Него на пути со своей природной тягой к общению. В этом мире нельзя слишком рьяно добиваться чего бы то ни было, даже самого лучшего. Тот, кто опытно знает, что Бог — повсюду и всегда готов явить Себя любящим Его, тот не спешит предпочесть зыбкое человеческое действие покою и определённости бесконечного и бесценного обладания.

ЧИСТАЯ ЛЮБОВЬ (А. К.)

До сих пор мы неявно говорили о трёх формах созерцания или о трёх его началах.

Первое и самое лучшее из них — это внезапное опустошение души, когда внутри нас стираются образы и понятия, умолкает речь и воцаряются свобода и ясность; когда всё наше естество изумляется глубине, достоверности и одновременно пустоте, безмерной непостижимости Бога. Но это чистое дыхание ведения касается нас сравнительно редко. Как правило, всё бывает иначе.

Второе и более привычное начало — это бесплодная пустыня, в которой мы, ничего не видя, не чувствуя и не понимая, сознавая только, что что-то тревожит и мучит нас, тянемся к мраку и сухости, ибо только в них находим хоть какой-то мир и опору. Постепенно мы привыкаем к однообразной тишине и всё уверенней различаем сокрытое в её сердцевине утешающее и могущественное присутствие, пока наконец не поймём, что именно так Бог открывает Себя в Своём свете. Этот свет причиняет боль нашему естеству, потому что он бесконечно выше нас, а его чистота несовместима с нашей самостью, тьмой и несовершенством.

Наконец, третье начало — это quietud sabrosa[105], благодатная безмятежность, в которой чувства, воображение, разум остаются без пищи, а воля успокаивается в глубоком, ясном, захватывающем опыте любви. Любовь эта подобна сияющему облаку, которое окутало апостолов на горе Фавор после того, как один из них воскликнул: «Равви, хорошо нам здесь быть!»[106] Из недр облака до нас доносится утешающий голос Божий, говорящий без слов, прорекающий Своё Слово, и мы сознаём, хотя и смутно, что прекрасная, глубокая, полная смысла безмятежность, наполняющая всё наше естество истиной и непоколебимым миром, как-то связана с присутствием в нашей душе Слова Божиего.

Итак, облако созерцания бывает тайно пронизано Божеством Христа, любовью Его Сердца. Тогда и само созерцание становится Его присутствием, благоговейной беседой со Христом, покоем, который более всего познают, причастившись Его Телу и Крови.

Вошедшие в это облако ощущают рядом с собой Христа, который для них — и облачный покров днём, и огненный столп ночью[107]. Даже за работой, отвлекающей их от Бога, они успевают заглянуть в собственную душу и снова найти Его. Впрочем, когда они и не помышляют об этом, Бог Сам вдруг вводит их в Свой мрак и мир — или переполняет тихой, несказанной радостью.

Иногда Бог касается человека так явно, что немедленно пробуждает его душу, приводя её в изумление и восторг, — то даря ей невыразимое счастье, то причиняя одновременно и боль, и наслаждение. Бог опаляет Своим огнём немногих, да и с ними Он бывает осторожен. Но к Своему блаженному и тихому свету он влечёт всех и на всех хочет запечатлеть, хоть в малой степени, Свой Дух, Свою Любовь.

ПОНАЧАЛУ созерцание оставляет нас на пороге чего-то более или менее неопределённого. Впрочем, очутившись в пустыне, мы не сознаём и этого, — одно лишь смутное и непередаваемое предчувствие говорит нам, что под мраком и сухостью скрывается мир. Вопреки гложущей нас тревоге, мы понимаем (хотя и боимся сознаться в этом сами себе), что куда-то идём и какая-то сила хранит нас и указывает дорогу.

В облаке всё несколько иначе. Здесь мы стоим в присутствии личной Любви. Она непостижимым для нас образом наполняет наш разум и волю, но ускользает от нас всякий раз, когда мы пытаемся вместить Её, удержать в том или ином движении души. Мы знаем, что это «присутствие» и есть Бог, но сверх того не знаем ничего, поскольку Он сокрыт облаком, хотя и близок к нам, будучи и в нас, и вовне, и повсюду.

Чем глубже и чище наша связь с Богом, тем тоньше облако и тем отчётливее мы воспринимаем присутствие Божие как ужасающую пустоту[108]. Это значит, что чисты и пусты наши внутренние силы, что именно так наше тварное естество откликается на действие любви Божией. И всё-таки, поскольку Бог Сам действует в нас, давая познать Себя прямо и непосредственно, наш опыт не просто субъективен. Он говорит нам о Боге нечто такое, что мы не смогли бы познать никак иначе.

Этот опыт становится ярче от света ведения, который Дух Божий посылает в наши души и который внезапно поднимает нас туда, где царит особая тихая ясность[109], где мы видим Бога каким-то непонятным нам образом.

Но и тогда мы ещё далеки от Бога — гораздо дальше, чем мы думаем. Нас всё ещё двое: мы и Бог, дающий познавать Себя в Своих действиях.

ПОКА мы ощущаем эту разобщённость, дистанцию, различие между нами и Богом, мы не познаем полноты созерцания.

Пока есть наше «я», вот этот носитель опыта, сознающий себя, своё созерцание и «меру своей духовности», мы не выйдем из Египта, не пересечём Чермное море[110] и останемся во множественности, действии, неполноте, борьбе, желании. Истинное внутреннее «я», нетленная и бессмертная личность, которая откликается на новое и сокрытое от мира имя[111], известное лишь ей самой и Богу, ничего не «имеет», даже «созерцания». Это «я» — не субъект, умеющий копить опыт и рефлексировать, не поверхностная, эмпирическая самость, которую мы знаем из повседневной жизни.

Большая ошибка — путать личность (духовное, единое с Богом, сокровенное «я») и эго — нечто внешнее, эмпирическое, душевную индивидуальность, своего рода оболочку для истинного содержания. Внешнее «я» — не более чем зыбкая тень, чью биографию и существование прерывает смерть. У внутреннего «я» нет ни биографии, ни конца. Внешнее «я» много «имеет», «радуется», чего-то «достигает», но в конце концов остаётся ни с чем. Оно и само — ничто, тень, покров, который будет сброшен и истлеет.

Другая ошибка — считать, что внешнее «я» — это тело, а внутреннее — душа. Но если тело и душа — не самостоятельные сущности, а части единого бытия, то внутреннее «я» — уже не часть, а целое, всё наше бытие, и прибавить к нему можно только нечто случайное, преходящее, малозначительное. Значит, тело и душа принадлежат нашему реальному «я», или лучше — живут в личности, которая и есть мы сами. Напротив, эго — это созданная человеком иллюзия, которая потому только пользуется телом и, отчасти, душой, что получила над ними власть после того, как человек «пал». Грехопадение, собственно, и состояло в том, что человек был отторгнут от своей внутренней сути, иными словами — от образа Божиего в нём. Он духовно вывернулся наизнанку, и теперь его эго выдаёт себя за «личность», не имея на то никаких прав.

Чтобы вернуться к Богу и к самому себе, приходится начинать с того, кто ты на самом деле, со своей отчуждённости от Бога. Все мы — блудные дети в «далёкой стране»[112], на чужбине, и нам ещё долго брести в родные края (правда, тайно — мы уже в них!). Однако Бог уважает наше «эго», «внешнее я», и попускает ему замещать «я» внутреннее там, где это последнее ещё бессильно. Мы вынуждены действовать в повседневной жизни так, словно мы и в самом деле таковы, какими нас выставляет наше внешнее «я». Будем однако помнить, что в действительности всё обстоит иначе и что наше кажущееся «я» вскоре погрузится в небытие.

Одно из самых распространённых заблуждений нашего времени — это поверхностный «персонализм», который считает «личностью» наше внешнее, эмпирическое «эго» и изо всех сил его совершенствует.

Такой персонализм — просто поклонение миражу, воображаемой «личности», которую в довершение всего именуют «динамичной» и «успешной». Если же это заблуждение переносят в религию, то получают полный абсурд — культ психологизма, самовыражения, оскверняющий и культуру, и настоящую духовность. Наша суть[113], наше истинное «я» сокрыты там, где, как нам кажется, — только пустота и небытие. Настоящее «я» кажется нам мнимым, а мнимое — настоящим. Но поднявшись над мнимостью, мы сможем вновь обрести наше сокровенное «я». Стать настоящим можно только через смирение, ибо только оно вынуждает нас отвергнуть наше мнимое «я» и принять «я» «пустое», «ничтожное» в наших собственных глазах и в глазах других людей, но реальное для Бога: ведь именно оно существует «в Боге», «с Богом» и принадлежит только Ему. Разумеется, онтологически оно отлично от Бога и ни в коей мере не сливается с Божественной природой, не поглощено ею.

Сокровенное «я» выше опыта, который говорит: «я хочу», «я люблю», «я знаю», «я чувствую». Оно познаёт, любит, переживает по-своему, не по человеческим законам, а по Божественным, — через единение, «брачный союз», где нет больше индивида, который примеряет на себя всякое благо и всякую истину и потому любит и знает только для себя. Любящий и Любимый — «один дух»[114].

Значит, пока мы на молитве ощущаем себя как «я», стоящее перед бездной чистоты и пустоты, перед Богом[115], пока мы ждём, «не получим ли мы что-то» от Него, — мы ещё далеки от сокровенного, тайного, соединяющего знания. Иначе говоря, мы далеки от чистого созерцания.

Видя перед собой глубокий, безбрежный, волнующий мрак и пустоту, мы застываем на месте. Мы не можем подойти к краю бездны, хотя перед нами нет преград.

Не потому ли, что и бездны тоже нет?

Как бы то ни было, мы медлим, предчувствуя, что, шагнув вперёд, оторвёмся от земли и начнём парить в межзвёздном пространстве.

КОГДА приходит время следующего шага, мы его не делаем, не проходим через промежуточные фазы и не поднимаемся на другой уровень. Мы никуда не идём и потому не знаем, как пришли и как вернёмся назад. Мы, определённо, не заблудились и не парим. Пространства нет или нет ничего, кроме пространства, — какое нам до этого дело?

Сделанный шаг — не шаг.

Мы не перенесены с одной ступени на другую.

Случилось одно: отдельная сущность, наше «я», исчезло и не осталось ничего, кроме чистой свободы, не отличимой от безграничной Свободы, кроме любви, единой с Любовью. Не две любви, которые ждут и ищут друг друга, а Любовь, любящая в Свободе.

Хотите назвать это опытом? Назовите, только опытом это станет уже в памяти. В настоящем же опыта нет, ибо всё случающееся случается с кем-то, а всякий опыт кому-то принадлежит. Значит, если нет субъекта отдельного, ограниченного, тварного переживания, то и мы сами — уже не мы, а осуществлённое ожидание. Если угодно, мы не обретаем опыт, а сами становимся Опытом. Мы больше не размышляем о себе и своих переживаниях, не судим о происходящем, если можно назвать происходящим вечное и неизменное, — действие величественное, как бесконечный покой.

Всё это невозможно ни описать, ни представить. Слова теряют смысл. Произнося их, вы только вводите всех в заблуждение. Наконец, перебрав все мыслимые переживания, вы говорите: «Нет, это не то. Я говорю совсем о другом».

Метафоры тоже никуда не годятся. Если вам нужно, говорите о «мраке», но не воображайте ничего вязкого и грубого, ибо ничего этого нет. Или — о «пустоте», но не думайте, будто парите в пространстве, ибо ничего протяжённого тоже нет.

Есть только свобода и совершенная любовь, чистое отречение, упоение Богом.

Это — не свобода, присущая тому или иному субъекту; не любовь, которую проявляют по внутреннему побуждению; не отречение, которое пытаются постепенно стяжать как добродетель.

Это — свобода, живущая и обращающаяся в Боге, который есть Свобода; любовь, любящая в Любви; Божия чистота[116], наслаждающаяся Его свободой.

Теперь, став тем, чем ему действительно надлежало быть, созерцание — уже не нечто, нисходящее от Бога на тварный субъект, а Бог, живущий в Себе Самом, соединяющий Свою жизнь с жизнью тварной, для которой всё теряет смысл, кроме Бога, живущего в Боге.

Если человек, который был так оправдан, освобождён, завершён и уничтожен, способен вообще думать или говорить, он, конечно же, никогда не подумает и не заговорит о себе как об обособленном существе, о субъекте какого-то потрясающего опыта.

Вот почему не стоит представлять всё это высшей точкой восхождения или великим переживанием, превосходящим меньшие. Всё это выше всяких сравнений: выше «пути», вызывающего образ путешествия, выше ступеней, напоминающих о прогрессе.

Однако и это только начало, низший уровень нового порядка, где каждый уровень безмерен и непостижим. Это ещё не совершенство внутренней жизни.

К СКАЗАННОМУ о совершенном созерцании, в котором душа, окончательно отрекшись от вещей и желаний, исчезает для самой себя, осталось добавить лишь одно: к этому созерцанию неприменимы наши категории величия и могущества, а значит, и само оно не причастно греху гордыни.

В самом деле, совершенное созерцание доступно лишь тем, кто смирился до конца; Гордость с ним просто несовместима, ибо гордиться предметом, вожделеть его или давать какой-то иной повод для греха можно лишь тогда, когда неправильно его понимаешь или принимаешь его за нечто такое, что он не есть и чем быть не может.

Гордость, которая злонамеренно приписывает всю добродетель, все заслуги и достоинства нашему преходящему, внешнему «я», не может существовать там, где человек не способен думать о своём «я», живущем обособленно от Бога.

Может ли чем-то гордиться человек, который не сознаёт и не понимает сам себя, не думает о самораскрытии? Фактически сам он исчез, ибо Бог теперь — источник, действующая сила и предел всех его действий, а его созерцание по сути своей — чистая и вечная радость о Боге и в Боге, нескончаемое ликующее переживание той истины, что Тот, Кто совершен, совершен бесконечно, что Он — само Совершенство.

Человек, настигнутый и спасённый этой радостью, не может гордиться. Разве говорят: «Я горжусь тем, что воздух свеж, море прозрачно, горы высоки, лежащий на них снег чист, а ветер поднимает с вершин снежную пыль»?

Этот человек умер и погребён. Он пропал, и никто о нём не вспомнит. Его нет среди живых, путешествующих во времени. Так неужели вы назовёте его гордым просто потому, что солнечный свет заливает небо над местом, где он когда-то жил?

Так бывает с тем, кто исчез в Боге, войдя в чистое созерцание. Ничего, кроме Бога, в нём не осталось. Бог стал тем «Я», которое действует, любит, познаёт, радуется.

Разве Бог может гордиться? Разве Он может согрешить?

Представьте себе человека, который на минуту исчез в Боге.

Всю свою жизнь он провёл в грехах и добродетели, добре и зле, трудах и борениях, болезнях и здравии, радости и печали. Он добивался и сожалел, строил планы, надеялся, любил, испытывал страх. Он много видел, размышлял, узнавал, рассуждал, говорил, поступал мудро и неразумно. Как новичок, ощупью шёл он к созерцанию и что-то о нём лепетал. Теперь он вошёл в облако, в сокровенную сладость Бога, и познал молитвенный покой.

В его жизни царила неразбериха. Лучшее из того, что он сделал, — даже его несовершенное созерцание, — не было безгрешным.

Но в тот момент, в ту минуту, когда он исчез в Боге (если только он действительно исчез), его жизнь стала безупречно чиста. Он прославил Бога и не согрешил, да и не мог согрешить, пока им владела чистая любовь.

Можно ли страстно хотеть такого единения с Богом? Нет, если вы знаете, что это такое. Не можете же вы страстно хотеть, чтобы Бог был Богом и чтобы воля Божия совершилась ради Него Самого! Однако именно эти два желания, правильно нами понятые и исполнившиеся, опустошают нас в Бога и преображают в Его радость[117]. Именно в них мы уже не можем согрешить.

Только в исступлении чистой любви мы действительно исполняем главнейшую заповедь в Законе и любим Бога всем своим сердцем, всем разумением и всей своей крепостью[118]. А значит, к этому исступлению (только длящемуся не минуту и не полчаса, а вечно) должны стремиться все те, кто хочет Ему угодить. В их-то душах и воцаряется мир, способный угасить любую вражду.

Эти люди — вся сила этого мира, ибо они — скиния Божия в нём. Именно они хранят вселенную от распада. Они умалились, как дети, и не знают самих себя. На них держится земля, хотя никто, кажется, этого не понимает. Для них-то и был сотворён этот мир. Они наследуют землю[119].

Только эти люди способны насладиться полнотой жизни. Они отреклись от всего, что есть в мире, и весь мир отдан им во владение. Только они по-настоящему ценят мир и всё, что в нём. Только они способны понять, что такое радость. Все остальные для неё слишком слабы. Радость убила бы всех, кроме них, ибо они кротки. Они чисты сердцем и видят Бога. Бог исполняет их волю, потому что Его и их воля — одно. Он исполняет их желания, потому что Сам их и порождает. Только у них есть всё, чего они хотят. Их свобода безгранична. Они выходят к нам, чтобы принять на себя наше горе и утопить его в своей бездонной невинности, которая искупает мир своим сиянием.

Вступим же в это сияние. Будем жить в чистоте этого пения. Стряхнём с себя мир, как ветхую одежду, и нагими войдём в премудрость. Об этом молится всякое сердце, взывающее: «Да будет воля Твоя».[120]

ВСЕЛЕНСКИЙ ТАНЕЦ (Н. Т,)

Господь сотворил мир не для того, чтобы судить его и властвовать над ним, заставляя его подчиниться Своей непостижимой и всесильной воле; не для того, чтобы хвалить Своё творение или досадовать на него.

Его замысел был совершенно иным, ибо Он хотел сойти в этот мир и стать Человеком. Намереваясь сотворить мир, Господь видел собственную Премудрость как ребенка, играющего перед Ним во всякое время[121], и думал: «Радость Моя с сынами человеческими»[122].

Мир — это не тюрьма для падших и отвергнутых Богом духов, как думали гностики, а храм, райский сад, куда Бог поместил людей возделывать этот сад для Него, и куда Сам намеревался сойти, чтобы обитать среди Своих созданий.

Нелепо считать начало книги Бытия каким-то научным трактатом, ибо это — самая настоящая поэма, символический рассказ (до конца истинный, хотя и не буквальный), откровение о творческом замысле Бога. Суть этих прекрасных глав в том, что Бог сотворил мир как сад, восхитивший Его Самого, а человека сделал Своим служителем, призванным разделить с Ним Его заботу о мире[123]. Бог сотворил человека по Своему образу и подобию, и тот стал художником, ремесленником, homo faber[124], садовником рая, знающим внутреннюю суть и назначение каждого из творений. Именно Адам дал имена животным (Бог никак их не назвал), проявив свой познающий разум, причастный творческой любви Бога к Своему творению. Любовь Божия вызвала мир к бытию; любовь же человеческая воспроизвела в человеческом духе Божественный замысел и истину.

Если Бог творит мир, созерцая его в Своём Логосе, то человек выявляет истину, сочетая Божественный свет, пребывающий в вещи, с Божественным светом в собственном разуме. Встреча двух светов в одном разуме и есть истина.

Однако существует и иной свет. В нём человек уже не «даёт имена» и не рождает идеи, напрягая свой разум, потому что это — свет мрака, в котором Бог предстаёт человеку прямо и просто, не прибегая к посредству творений. Исполненный любви союз простого Божественного света с простым светом человеческого духа и есть созерцание. Две простоты слиты в единое целое. Созерцание — это не требующая дополнения пустота, где нет имён, форм, границ, предмета для размышлений, самого размышляющего индивида. Это не слияние индивидов, а их исчезновение. Библия говорит об этом очень просто: Адам слышал «голос Господа Бога, ходящего в раю во время прохлады дня»[125], то есть после полудня, в заходящем свете тварных суток. В свободной пустоте ветра[126], который веет, где хочет, и куда хочет уходит[127], Бог и человек были вместе, не обмениваясь ни словом, ни звуком, ни жестом. Таков смысл творения и рая. Но и это ещё не всё.

Слово Божие было рождено «прежде всякой твари»[128]. Тот, «в котором всё существует», должен был не только гулять с человеком во время прохлады дня, но и стать Человеком и обитать среди людей как Брат.

Господь не просто по-отечески любит мир. Он вошёл в Своё творение, умалившись и скрыв Своё Божественное достоинство, словно Он — не Бог, а одно из творений. Почему Он так поступил? Потому что любил Свои творения и не хотел, чтобы они почитали Его как далёкое, недостижимое, чуждое и всемогущее существо. Бог не хотел такой славы, потому что, почитая Его величие, люди начинают возвеличивать самих себя и помыкать себе подобными. Где Бог велик, там всегда найдутся «подобные Ему», — те, что делают себя царями и владыками. Если же Бог — искусный художник, который гордится Своим творением, то и люди хотят прославиться и строят города и дворцы, нещадно эксплуатируя своих ближних. Таков смысл мифа о Вавилонской башне и её строителях, которые захотели стать «как боги» и развели висячие сады, водрузив на деревья головы своих врагов. Они показывали на Бога и говорили: «Вот и Он — великий строитель, уничтоживший Своих врагов».

(БОГ же сказал: Я не смеюсь над Моими врагами, потому что хочу, чтобы у Меня не было врагов. Ради этого Я отождествляю Себя с сокровенным «я» каждого из них.)

ИТАК, Бог стал человеком. Он принял на себя человеческую немощь и ограниченность, утаил Себя, став простым обитателем захолустья. Он никогда и никем не помыкал, не был ни царём, ни вождём, ни реформатором, да и вообще никак не превозносился над Своими творениями. Он всегда был просто братом, советчиком, слугой, другом. По человеческим меркам, Он не был велик, хотя со временем люди придали Ему величавость. Да, конечно, Он — Царь и Господь, Победитель смерти, Судья живых и мёртвых, Pantokrator[129]:, но Он и Сын Человеческий, неприметный, безвестный, ранимый. Он был уязвим, и Его казнили. Он был погребён и вернулся к нам, восстав из мёртвых, ибо говорил: «... убьют Его, и в третий день воскреснет» (Мф. 17:23).

Однажды умерев, Он больше не умирает. Но некогда став человеком и вобрав в Себя человеческую природу, умерев за людей и восстав из мёртвых, Он сделал Своими страдания всех людей, взял на Себя их слабость, беззащитность, ничтожность и одновременно наделил их Своей силой, славой, Своим бессмертием и блаженством. Если Богочеловек велик и силен, то лишь ради нас, а не ради Себя. Ибо сила и слабость, жизнь и смерть — двойственность, которой Он не знает, будучи выше неё в Своём неотмирном единстве. Он и нас хочет возвысить над двойственностью, соединив с Собою. Зло и смерть поразят только наше преходящее, внешнее «я». Всё чужеродное Ему будет изгнано в небытие, а истинное, единое с Ним внутреннее «я» не умрёт. Вочеловечившись, Бог стал не только Иисусом Христом, но потенциально — и каждым из тех, кто когда-либо появлялся на свет. Во Христе Бог стал не только этим человеком, а в более широком, таинственном, но от этого не менее истинном смысле — «Всечеловеком».

ПРИСУТСТВИЕ в мире Бога как Творца зависит только от Него Самого. Присутствие в мире Бога как Человека в какой-то степени зависит и от людей. Нет, нам не дано вмешаться в тайну Воплощения. Однако нам дано решать, осознаем ли Божие присутствие мы сами и вверенная нам часть мира, будем ли мы освящены им, преображены его светом.

Мы должны выбрать одно из двух: внешнее «я», маску, мнимость, предоставленную самой себе на краткое время земного существования, — или сокровенного внутреннего человека, ничтожного в наших глазах, но способного вечно пребывать в истине. Любовь Христова, Святой Дух приобщают этого внутреннего человека Христу, так что тайно мы живём «в Нём»[130].

ВПРОЧЕМ, мы не должны быть излишне придирчивы к внешнему «я». Нельзя считать его злым по природе и винить его в непрочности бытия. Оно подавлено метафизической нищетой, а нищие достойны милости. Пока внешнее «я» не погрязло во лжи, оно освящено милостью и любовью Христа. Видимость надо принимать такой, какова она есть. Всё ущербное и преходящее несказанно значимо, ибо оно бывает средой, доносящей до нас присутствие Бога в этом мире. Называя внешнее «я» маской, обойдёмся без упрёка. Маска, которую носит каждый из нас, может скрывать не только наше внутреннее «я», но и Бога — изгнанника, странствующего по сотворённому Им миру.

Поистине, Христос потому и стал Человеком, что хотел быть и Всечеловеком, и каждым из людей. Если мы верим в воплощение Сына Божиего, то на земле нет никого, в ком нельзя увидеть тайного присутствия Христа.

ОБЫЧНО серьёзное у людей мелко для Бога. Когда же нам кажется, что Бог играет, всё бывает всерьёз. Как бы то ни было, Господь играет и забавляется в саду Своего творения, и если бы мы избавились от наваждения, отбросив свои нелепые домыслы, мы услышали бы Его зов, пошли бы за Ним в Его таинственный вселенский танец. Не надо идти далеко, чтобы уловить отголоски этой игры и этого танца. Когда мы одни в звёздной ночи; когда видим, как перелетные птицы спускаются на можжевеловую рощу или как играют дети; когда сердце любит; когда мы, как японский поэт Басё, слышим еле уловимый всплеск лягушки в тихом пруду, — тогда, пробудившись, мы отбрасываем привычные ценности и видим отблеск вселенского торжества в новизне, чистоте, ясности, достоверности того, что нам предстало.

Мир и время кружат в пустоте, танцуя танец Господень. Молчание сфер — это музыка брачного пира. Чем больше мы коснеем в своих заблуждениях, чем старательнее приспосабливаем жизнь к своим нелепым целям, тем глубже наша тоска, отчаяние, бессмыслица. Впрочем, это не так важно, — ведь наше отчаяние не может изменить природу вещей и осквернить вечную радость вселенского хоровода. Поистине, мы уже в нём, а он — в нас. Его ритм пульсирует в нашей крови, хотим мы того или нет.

Одно непреложно — мы призваны забыть о себе, развеять по ветру свою гордыню и принять приглашение на вселенский танец.

 

 

ПРИЛОЖЕНИЯ

Стихи Томаса Мертона из книг «Странные острова» и «Человек в разделенном море» (Р. Д.)

Перевод Регины Дериевой

КОГДА В ДУШЕ БЕЗМЯТЕЖНОГО УЧЕНИКА...

 

Когда в душе безмятежного ученика

Нет больше образцов для подражания,

Нищета имеет успех.

И уже нетрудно сказать, что нет крыши

Над головой, если не имел даже дома.

 

Звезды, как и друзья,

Сердятся на благородное крушение.

Святые уходят в разных направлениях.

 

Продолжай оставаться самим собой:

Больше нет нужды в комментариях.

Был счастливый ветер,

Сдувший нимб вместе с заботами,

И счастливое море, утопившее репутацию.

 

Здесь вам не найти

Ни пословицы, ни меморандума,

Здесь нет никаких путей

Или примеров для восхищения:

Ведь нищета, никакое не достижение,

А Бог живет в твоей пустоте, подобно несчастью.

 

Какой остается выбор?

В общем, попросту говоря, никакого выбора:

Это обычная свобода

Человека без откровений.

СЕГОДНЯ

 

Дай мне побыть печальным

Сегодня. Разве меня,

Как и других, не может тошнить

От самого себя?

Разве не могу и я быть ничтожным,

Опустившимся, опустошенным,

С полным разором в душе,

В западне, устроенной собственной

Ложью себе самому? О, друг мой,

Я тоже должен грешить и грешить.

 

Я тоже должен обижать кого-то и,

Поскольку не являюсь исключением,

Быть ненавидимым кем-то.

 

Потому позволь мне

Вкусить того же горького яда,

Испить желчь, в которую

Так легко превращается любовь

(Любовь чаще всего).

 

Не запрещай мне быть вновь

Сердитым, полным горечи, лишенным

Иллюзий, жаждущим смерти.

Пока жизнь и смерть

Воюют друг с другом в моей плоти,

Оставь меня в покое. Дай мне насладиться,

Как и другим, этой агонией.

Но только (кем бы ты ни был)

Молись за мою душу. Повторяй мое имя

Ему, ибо в своей горечи

 

Я с Ним едва-едва говорю,

А Он, занятый уничтожением меня,

Отказывается внимать.

 

ПРЕМУДРОСТЬ

Я учился, а меня это нисколько не умудряло,

И обученный, я забыл вскоре всё что знал;

Но и забывший, я был обременен знанием!»

Невыносимого знания ничего.

 

Сколь приятной была бы жизнь, будь я мудр!

Мудрость хорошо познается, когда

Уже ни о чем не думаешь и ничего не видишь.

Лишь тогда понимание приемлемо.

 

БЕГСТВО В ЕГИПЕТ

В каждом пределе зимнего города

Железо дивизий оглашает улицы;

Полиция Ирода бросает в дрожь

Пороги оставшихся для проверки

Жилищ, почти закончив дело.

Не оглядывайся назад — на Твою звездную страну!

Не слушай, какие сплетни громоздятся во тьме,

Что скрывает кровь, текущую по святым стенам!

Не твори младенческого благословения

Своей Рукой для пламенной спирали ликующих душ!

Беги, Божье Дитя, в поющую пустыню,

Где горящие глаза бродящего льва

Защищают дорогу Твою от зла.

НЕЗНАКОМЕЦ

Когда никто не прислушивается

К тихим деревьям,

Когда никто не замечает

Солнца в луже,

Когда никто не чувствует

Первую каплю дожд