Смирение против уныния (А. К. )

Уныние — плод непомерного себялюбия. В него впадает тот, кто сознательно отвернулся от чьей-либо помощи, дабы сполна насладиться отвратительным зрелищем собственной гибели.

Все мы носим в себе ростки уныния, потому что все мы горды. Потеряв внутренние силы, мы начинаем себя жалеть, а поскольку мы рано или поздно обязательно их теряем, все мы в той или иной мере подвержены унынию и печали.

Уныние — это крайнее проявление гордости, столь великой и упрямой, что, поддавшись ей, человек соглашается на горечь проклятия, — лишь бы не принять протянутое ему рукой Божией счастье, признав, что Бог выше него, а сам он не властен над своей судьбой.

Смирившись по-настоящему, человек перестаёт жалеть самого себя и поэтому никогда больше не унывает.

НЕВОЗМОЖНО переоценить духовную силу и значимость истинного смирения. Его начало — первый росток блаженства, а его полнота — вершина радости. Смирение содержит в себе ответы на все вопрошания человеческой души. Оно — единственный ключ к вере, с которой начинается духовная жизнь, ибо вера и смирение неотделимы друг от друга. В совершенном смирении исчезает всякое себялюбие, а душа больше не живёт для себя или в себе (хотя бы и для Бога), но теряется в Боге.

В этот момент смирение возводит человека на высшую ступень величия. Всякий унижающий себя будет возвышен[71]. Забыв о себе, человек поднимается над ограниченностью и непостоянством тварного, над случайным, и погружается духом в свойства Бога, который за смирение и любовь наделяет его Своей силой, красотой, величием, вечностью.

Неспособный смиряться не способен и радоваться, ибо только смирение истребляет эгоцентризм, отменяющий радость.

ЕСЛИ бы в мире не осталось смирения, люди давным-давно покончили бы с собой.

СУЩЕСТВУЕТ и ложное смирение. Оно винит в гордыне тех, кто стремится к совершенному созерцанию и мистическому союзу с Богом. Для духовной жизни нет более пагубной иллюзии, ибо только этот высокий союз приносит нам истинное смирение.

Впрочем, нетрудно понять, почему люди делают такую ошибку и почему они по-своему правы. В самом деле, если мы воспримем мистический союз отстранённо и станем думать, что он просто совершенствует нас, даря нам высшее счастье и удовлетворение, то наше стремление к нему будет испорчено себялюбием и гордостью. Но как же велика гордость тех, кто ко всему прочему верит, что совершенство положено им по праву, за какие-то их труды и заслуги!

Эти люди никак не поймут, что мистический союз покоится на совершенно бескорыстной любви, истребляющей гордость перед лицом Божиим, опустошающей душу так, что та становится чистым вместилищем Бога.

Радость мистической любви к Богу придёт лишь тогда, когда мы освободимся от самости и сотрём в себе последние следы гордыни. Стремитесь же не к величию, а к унижению; не будьте большими в собственных глазах и в глазах всего мира, а будьте малыми, ибо единственный способ обрести радость — это умалиться до предела и погрузиться в Бога из средоточия собственной ничтожности. Единственный путь к Его величию — это пройти через игольное ушко своей полной несостоятельности.

Совершенное смирение находят в преображающем союзе с Богом. Только Бог по-настоящему очищает нас, проводя через огонь внутренних испытаний[72]. Не желать совершенства глупо. Если мы перестаём искать того, что венчает всякое смирение, значит, мы как-то неправильно смиряемся.

САМО по себе стремление к мистическому союзу с Богом вполне законно и здраво, но и оно способно причинить нам немалый вред. Всё дело в том, что нас очень легко ввести в заблуждение. Приобщиться к Богу — самое заветное из человеческих желаний; именно оно толкает нас на поиски счастья. Даже грешник, ищущий счастья там, где его нет, следует слепому, неосознанному и превратно истолкованному желанию быть с Богом. Получается, что, в каком-то смысле, не стремиться к Нему невозможно.

С другой стороны, говоря о «стремлении к Богу», мы косвенно низводим Его до «объекта», «вещи», как будто Он — нечто такое, чем можно владеть, как владеют богатством, знанием или чем-то ещё в тварном мире. И хотя мы действительно обречены надеяться на то, что, познав Бога, мы утолим наш исконный голод, очень опасно сводить всё к нуждам и желаниям. Превращая Бога в средство, мы так или иначе искажаем, даже оскверняем Его святую и бесконечную истину, Многие на моих глазах поступали в монастырь, снедаемые неподдельной жаждой Бога и созерцательного опыта, а потом уходили, измученные и подавленные собственным рвением. Нет горше разочарования, чем разочарование в высшем совершенстве, неправильно понятом, а потому окончательно недостижимом. И нет страшнее поражения, чем поражение человеческого сердца, доведённого до отчаяния погоней за мистическим миражом.

Как же страдали эти несчастные души от непреклонных и самодовольных духовников, которые твердили им: «Ты не нашёл Бога, потому что отказал Ему. Ты не заплатил всю цену». Будто бы союз с Богом — нечто выставленное в монастырях на продажу, как ветчина или сыр в лавке — этакий ходовой товар на чёрном рынке созерцателей, предложенный человеку как раз тогда, когда его карман пуст.

Разве пророк Исайя не говорил, что живой воды напьются те, кому нечем платить?[73]

Всякий имеющий хоть малейшее представление о Божией любви, должен восстать против безжалостной и ложной психологии, превращающей «святость» и «созерцание» в какое-то вожделенное сокровище. Как будто они — «багаж», без которого не принимают в Царство Божие, что-то вроде новой машины и хорошего дома, необходимых для того, чтобы вас приняли в обществе. Если у вас всего в избытке, значит, вы — не бродяга, не бездельник, не возмутитель порядка. А если вы нарочито добродетельны и духовны, то вы — преданный служитель Божий.

Как плохо мы понимаем, что значат в мистической жизни внутренняя нищета, пустота, одиночество, полная заброшенность. Созерцательный опыт складывается не из великих идей, видений или героической аскезы. Его не купишь и за самую духовную монету. Созерцательный опыт — это чистый дар Божий, — да он и должен быть даром, ибо такова его суть. Заслужить его невозможно. Поистине, созерцание как таковое — знак милости Божией, а не награда за святость или заслуги. Оно помогает твёрже верить в Божие милосердие, полнее доверяться Богу, а более всего — хранить верность Его дружбе. Таковы плоды созерцания. Однако не удивляйтесь, если само оно рождается из пустоты, нищеты, оставленности и духовной ночи.

В самом деле, слишком горячее стремление к созерцанию бывает помехой на пути к нему. Если это стремление вызвано призрачной мечтой или привязанностью к самому себе, оно туманит и тяготит нашу душу, заставляет нас поклоняться идолу нашего внешнего «я», приковывает нас, как слепого Самсона[74], к мельнице тщетных надежд и пустых желаний.

ОСТЕРЕГАЙТЕСЬ суетных надежд, потому что за ними стоит отчаяние. Положим, вам важно чего-то достичь и вы видите, что это вполне реально. Вот вы уже доверились видимой основательности того, что, как вы полагаете, вот-вот будет вашим. Наконец, вы не мыслите без своей мечты ни духовной жизни, ни самой веры. Но мираж всё равно рассеется, и ваша конструкция рухнет. Тогда окажется, что духовная жизнь просочилась сквозь пальцы и вы остались ни с чем.

В сущности, остаться ни с чем — совсем не плохо, и мы должны были бы это ценить, умей мы возвращаться на твёрдую почву чистой и крепкой веры, которая никогда не подведёт. Но наша вера слаба, и часто самое слабое в ней — это иллюзия «силы». Мы ценим яркие чувства и переживания и не понимаем того, что суть веры в ином.

СЕГОДНЯ очень много людей, «потерявших веру» вместе с рухнувшей надеждой или рассеявшимся миражом. Но миражом было и то, что эти люди считали «верой». Они слишком надеялись на свои ощущения, на духовный мир, утешение, покой, слишком уважали сами себя. Вкусив же тягот взрослой жизни и увидев свою слабость, они потеряли свой мир, своё драгоценное чувство собственного достоинства и не смогли больше «верить». Правильнее было бы сказать, что их перестали утешать и ободрять те образы и идеи, которые утешали и ободряли их, когда они были детьми.

Не полагайтесь на духовный комфорт и чувство защищённости. Придёт время, и вам придётся обходиться без них. Не слушайте вдохновенных проповедников радости. Порадовавшись с ними недолгое время, вы снова останетесь ни с чем, и уныние нападёт на вас с удвоенной силой.

Уверенность в себе — вещь добрая; это природный дар и признак жизнеспособности. Но корни её неглубоки, и она уходит, когда мы слабы, больны, разочарованы. Я не хочу сказать, что мы по-настоящему верим, лишь дойдя до полного изнеможения. Но вера должна остаться даже тогда, когда у нас, казалось бы, отнято всё. Понести это может лишь тот, кто смирился и готов верить, ничего взамен не получая.

Если мы не смиренны, мы ждём от веры здоровья, тишины помыслов, удачи, успеха в делах, известности, мира во всём мире — и чего только не ждём. Бог, если захочет, может дать нам все мыслимые блага, но все они ничтожны по сравнению с верой. Важна лишь она, и требуя за неё наград, мы её разрушаем. Не думаю, что это легко сойдёт нам с рук, хотя Бог и милосерд.

СМИРЕННЫЙ человек остаётся невозмутим, когда его хвалят, потому что не занят собой и знает, откуда в нём его добродетель. Он принимает похвалу, сознавая, что та принадлежит Богу, которого он любит, и всю её с великой радостью отдаёт своему Господу. Fecit mihi qui potens est, et sanctum nomen ejus![75]

Человек не смиренный обязательно себя выдаст. Он знает, что с похвалой делать; знает, что та принадлежит не ему, а Богу, но отдаёт её как-то неуклюже, путано, суетливо, привлекая к себе внимание.

Похвала печалит того, кто ищет смирения, но ещё его не нашёл. Он сознаёт своё недостоинство и потому выходит из себя, когда его хвалят. Даже если он внешне спокоен, сказанное о нём постоянно крутится у него в голове, терзает его, куда бы он ни шёл и что бы ни делал.

Конченый гордец проглатывает похвалу, как собака — кусок мяса. С ним проще: со времён Аристофана ему подобные не сходят с комедийных подмостков.

Смиренный человек пропускает через себя сказанное о нём доброе слово, как оконное стекло — дневной свет. Чем ярче и чище свет, тем оно само незаметней.

ИНОГДА монахи так усердствуют, начитавшись разных книг, что только удаляются от настоящего смирения. Разве можно смириться, неотступно наблюдая за собой? Истинное смирение забывает о себе, ложное — помнит, да так, что не даёт и пальцем пошевелить, не запустив сложный механизм оправданий и самобичевания.

Будь мы действительно смиренны, мы бы так о себе не пеклись. В самом деле, к чему это? Мы думали бы только о Боге и Его воле, о порядке вещей и ценностях, каковы они сами по себе, а не какими их выставляет наша самость. Мы избавились бы от иллюзий, которые нужно защищать. Мы двигались бы свободно, не искали бы оправданий и не защищались от обвинений в гордости, ибо наше смирение не зависит от того, что о нас думают.

Смиренный человек безупречен и в малом, и в великом. Он не разменивается по мелочам и не тратит сил, выгадывая что-нибудь для себя или отстаивая свою репутацию.

Он не боится неудач, да и вообще ничего не боится, даже себя самого, ибо целиком положился на Бога, перед которым бессильна любая сила и ничтожно любое препятствие.

Смирение — вернейший знак силы.