Нравственное богословие лукавого (А. К. )

У лукавого есть целая богословская система, особая философия, которая докажет всякому, готовому слушать, что творение — это зло; что люди злы; что Бог сотворил зло и хочет, чтобы оно досаждало людям. Согласно лукавому, Бог радуется, когда человек страждет, да и вся вселенная стенает и мучается по произволению и замыслу Творца.

Воистину, гласит это учение, Бог Отец испытал наслаждение, предав на смерть Сына, а Бог Сын для того и пришёл на землю, чтобы Отец Его наказал. У обоих только и дел, что преследовать и наказывать верующих. Более того, Бог и мир-то творил, зная, что человек согрешит; быть может, мир для того и сотворён, чтобы человек грешил, а Бог вершил Своё правосудие?

У лукавого получается, что первым сотворён ад, а всё прочее, так или иначе — ради него. Приверженцы такого учения буквально одержимы злом. Считая, что мир недостаточно грешен, они множат запреты и правила, всё вокруг увивая тернием, лишь бы человек согрешил и был наказан. Пусть раны его кровоточат с раннего утра до поздней ночи, — но и кровь не искупит его грехов! Крест для них — уже не символ милости (их богословию не до милости), а торжество Правосудия. Словно Христос сказал: «Я пришёл не упразднить Закон, но чтобы он Меня упразднил». Согласно лукавому, настоящее исполнение Закона — не любовь, а наказание. Закон должен поглотить всё, даже Бога. Вот поистине богословие кары, ненависти, мести! Приняв его, человек радуется наказанию. Он схитрил, наладив отношения с Законом и Законодателем, и надеется, что будет помилован. Зато другим он не спустит. Он только и думает, что о настоящем и грядущем возмездии: да торжествует Закон! да сгинет милость!

Таков главный признак адского богословия, ибо в аду есть всё, кроме милости. Именно поэтому в нём нет Бога. Где Он, там всегда милость.

ДЬЯВОЛЬСКОЕ богословие выбирают те, кому милость больше не нужна. То ли они уже совершенны, то ли просто договорились с Законом, — только Бог ими доволен (мрачна же их радость!) Угодили они и лукавому. Какая удача — успеть и там, и тут!

Тот, кто слушает лукавого, вникает в его учение и услаждается им, — тот загипнотизирован злом. Такой человек смакует грех, страдание, проклятие, кару, суд, возмездие, конец света и мнит себя очень духовным. Его успокаивает спрятанная в подсознании мысль, что в ад пойдёт кто угодно, только не он. Откуда он знает, что избежит суда? Этого он не скажет; просто сошлётся на приятное чувство, возникающее у него при мысли о погибели, уготованной, в сущности, всем, кроме него.

Своё самодовольство он зовёт «верой». Оно-то и рождает в нём странную убеждённость, что он спасён.

ЛУКАВЫЙ приобретает много учеников, бичуя грех. Он внушает людям, что грех — великое зло, и порождает в них комплекс вины, который будто бы «угоден Богу», а потом оставляет их всю жизнь размышлять над вопиющей греховностью ближних и их неминуемой гибелью.

ЛУКАВЫЙ начинает своё богословие с положения: «Удовольствие — это грех» и постепенно подводит к тому, что всякий грех — удовольствие.

«Удовольствие практически неизбежно, — нашёптывает он потом, — а поскольку вам свойственно стремиться к нему, то все ваши природные наклонности греховны, а человеческая природа зла сама по себе». Люди, согласно лукавому, грешат уже тем, что их всегда тянет к приятному.

Наконец, чтобы окончательно погубить человечество, лукавый прибавляет: «То, чего нельзя избежать, — вообще не грех». Теперь про грех можно забыть (к чему эти устаревшие понятия?) и жить ради одних удовольствий. Люди так и поступают. Попирая нравственный закон, они превращают в зло добрые по природе удовольствия, впустую жертвуют собой ради греха и несчастья.

НЕКОТОРЫЕ проповедники потому так страстно клеймят зло, что только думают о грехе и возмездии. Сами того не сознавая, они ненавидят ближних. Им кажется, что мир их не ценит, и жаждут свести с ним счёты.

ЛУКАВЫЙ бесстрашно возвещает волю Божию, только бы ему не мешали делать это по-своему.

Рассуждает он примерно так: «Бог хочет, чтобы вы поступали правильно. Но вас же к чему-то влечёт? Это приятно; это согревает, подсказывает, как поступать. Если кто вздумает мешать, понуждая вас сделать нечто, не дающее вам привычного покоя и утешения, процитируйте Писание, скажите, что надо больше слушаться Бога, чем людей. А потом творите свою волю — лишь бы не ушло внутреннее тепло».

ЛУКАВЫЙ, в сущности, придумал не богословие, а магию. Он твердит о «вере», но отрывает её от Бога, являющего Себя как милость. Вера для лукавого — это душевная «сила», подгоняющая реальность под человеческие прихоти. Это напористость, особая таинственная энергия, рождающаяся из «глубоких убеждений». Обрушив её колдовскую мощь на Бога, можно склонить Его волю к своей, превратить Его в средство для достижения собственных целей. За надлежащую мзду любой шарлатан сделает из вас шамана, а из Бога — слугу. Страшный в Своём праве Бог уступит вашим чарам и даст Себя приручить. Он оценит ваш напор и вознаградит вас за ваши потуги. Вы станете знамениты, потому что у вас — «вера». Вы разбогатеете, потому что у вас — «вера». Враги сложат оружие и сдадутся, потому что у вас — «вера». Дела ваши пойдут прекрасно; вы начнёте делать деньги буквально из ничего и всех кругом очаруете. Ещё бы, у вас — «вера»!

Но и тут есть своя скрытая диалектика.

Мы слышим, что вера может всё, и, закрыв глаза, стремимся вызвать в себе «душевную силу». «Мы верим. Мы верим.»

Но ничего не происходит.

Тогда мы снова закрываем глаза и снова вызываем душевную силу. Лукавый это любит и охотно нам помогает. Вот она просто хлещет из нас.

И снова ничего не происходит.

Так мы упорствуем, пока наше занятие не вызовет у нас отвращение. Мы устаём «порождать энергию», устаём от «веры», не способной изменить реальность. Мы видим, что тревога и противоречия терзают нас с прежней силой; что мы всё так же нерешительны и не знаем, как быть с лежащей на нас ответственностью. Магия «веры» теряет силу. Мы сомневаемся, доволен ли нами Бог и довольны ли мы сами собой. (Впрочем, некоторые так упорны в своей вере, что себя в обиду не дают.)

Теперь, питая ненависть к вере, а тем самым и к Богу, мы вполне годимся для тоталитарных движений, которые подберут нас и осчастливят войной, преследованием «низших рас» или классовых врагов; одним словом — рьяным притеснением всех, кто не похож на нас.

ЕЩЁ одна черта дьявольского богословия — тяга к преувеличениям. Оно ищет различия между вещами, добром и злом, правотой и ошибкой, а потом раздувает их до предела. Оно заставляет забыть, что все мы в той или иной мере виновны, что мы должны носить бремена друг друга[31], прощать, терпеливо, с любовью и пониманием принимать ближних, помогая им найти истину. Дьявольское богословие учит быть абсолютно правым и не даёт ни мира, ни единства, ибо каждый хочет быть безупречно прав или по крайней мере встать на сторону правого. Но чтобы доказать свою правоту, они должны покарать или устранить ошибающихся. Эти последние в свою очередь убеждены, что правы... и т. д.

Наконец, как и следовало ожидать, дьявольское богословие превозносит... самого лукавого. Очень скоро становится ясно, что он — сердце системы. Он правит бал и помыкает всеми, кроме нас самих. Но ведь он и с нами не прочь свести счеты. У него всё для этого есть, поскольку, как оказалось, по силе он не уступает Богу, а то и превосходит Его...

Одним словом, богословие лукавого сводится к тому, что лукавый и есть бог.

ЧЕСТНОСТЬ (Н. Т.)

Многие поэты — не поэты по той же самой причине, по какой многие верующие — не святые: им не удалось стать собой. Они пренебрегли Божиим замыслом и не поняли, куда их ведут жизненные обстоятельства.

Эти люди тщетно тратят годы, чтобы стать другим поэтом, другим монахом. По разным глупым причинам они решили подражать тем, кто давно умер и жил в совершенно иных условиях.

Они истощают душу и тело, напрасно пытаясь прожить чужую жизнь, написать чужие стихи или обрести чужую духовность.

За стремлением подражать кому попало иногда кроется могучий эгоизм. Люди торопливо копируют тех, кто уже прославился, надеясь возвеличить самих себя. Они просто ленятся придумать что-нибудь получше.

Спешка губит святых не меньше чем поэтов. Они хотят быстрых успехов и так торопятся, что не успевают побыть самими собой. Мало того, совсем утратив разум, они считают, что в самой суете есть что-то честное.

ПОСМОТРИТЕ на великих святых. Смирение и честность сочетаются в них, точнее — это одно и то же. Святой отличается от других именно смирением.

Когда речь идет о внешней стороне жизни, смиренному человеку достаточно того, что есть у всех. Но это не значит, что смирение в том, чтобы быть как все. Напротив, смиренный — точно такой, какой он перед Богом, а поскольку все люди разные, он не похож ни на кого. В здешней, будничной жизни он не утверждает свое своеобразие, не настаивает на своих мнениях, пристрастиях или вкусах — «мне нравится это», «я думаю так», «я делаю так-то». Своеобразие его таится в глубинах души.

Истинно смиренный человек не спорит из-за манер, обычаев и привычек. Святым всё равно, что люди едят, что пьют, во что одеваются, что вешают на стену в своих домах. Они не приспосабливаются к окружению, но и не бунтуют, потому что и то и другое наполняет душу смятением и шумом. Смиренный не обращает внимания на второстепенное и берёт из мира только то, что приближает к Богу.

Он хорошо понимает, что полезное для него бывает бесполезно для другого, а ведущее к святости одних — губительно для него самого. Смирение вырабатывает в человеке духовную чуткость, тихий нрав, такт, рассудительность, — словом, то, без чего не бывает здоровой праведности.

Подставлять вместо себя кого-то другого — ничуть не смиренно. Тогда получится, что Бог знает хуже нас, кто мы и какими нам быть. Придёшь ли домой, если ты пошел в чужой город? Достигнешь ли совершенства, живя чужой жизнью? Святость нельзя украсть. Совершайте своё спасение во мраке, где вы совершенно одни...

Словом, чтобы быть самим собой, тем человеком или художником, которого задумал Бог, нужно немалое смирение.

Тут и надо понять, что ваша честность — лишь гордыня. Это очень трудно: ведь вы не можете знать, верны вы себе или просто ограждаете мнимую личность, созданную вашим тщеславием.

Лучше всего учиться смирению так: быть собой, но не упорствовать, не противопоставлять свое мнимое «я» мнимым «я» других людей.

СОВЕРШЕНСТВО — не костюм, его не купишь: зашел в магазин, примерил один, другой, третий и через десять минут вышел нарядным. Почему же тогда некоторые идут с такой мыслью в монастырь?

Люди рады первому, что им предложат, и ходят в чужом костюме всю жизнь.

Они читают благочестивые книги, не давая себе труда разобраться, подходят ли те к их жизни. Они стремятся приобрести как можно больше внешних признаков, украшая себя тем, что связано для них со святостью, хотя скроено не по их мерке и не для их жизни.

Если они потрудились как следует, их духовный костюм вызывает большие восторги. Словно удачники-актеры, они обретают коммерческий успех. Тогда их дело плохо. Нет, они — не злодеи: они — не на своем месте, и потому их силы уходят впустую. Они довольны своей придуманной святостью, совершенством, которое соткало их собственное воображение.

Иногда ложная святость — всего лишь плод лести. Стремясь оправдать свои предрассудки и нравственную ущербность, люди наряжают кого-нибудь в «совершенство» и думают, что у них «всё в порядке», Бог ими очень «доволен», а значит — менять ничего не надо. Тот, кто считает иначе, неправ. Имея «образец святости», легко исключить всех, кто «не свят», а попросту — отбился от коллектива.

Точно так же обстоят дела в искусстве. «Лучший» поэт — тот, кто угодил современным ему предрассудкам. Мы строго следим за своими стандартами и тех, кто осмелился заиметь иной слог, просто не будем слушать. Мы не смеем читать их: ведь если об этом узнают, нам несдобровать, нас извергнут.

Легко прослыть святым или гением, приспособившись к нужной группе людей, имея умное и наглое подобострастие, особую смесь честолюбия, упрямства и изворотливости, тонкий слух, позволяющий различать малейшие колебания моды. Тебя будут хулить, но ты будешь потирать руки, потому что хулят чужаки. Быть может, тобой не будут восхищаться твои друзья, но ведь они знают, к чему ты клонишь, и соблюдают правила игры. Они тебя раскусили. И вот — ты канонизирован, став воплощением их самодовольства.

ЛЮДИ обычно не знают, что им делать с настоящим святым. В самом деле, то ли он спятил, то ли возгордился: ведь это гордыня — быть понятным одному только Богу. Да и привычные нормы «совершенства» как будто не для него. Он просто не дотягивает до того, о чём пишут в книгах.

Иногда его дело так плохо, что его не может вытерпеть ни один монастырь. Его изгоняют в мир, как Бенедикта Иосифа Лабра, который хотел быть траппистом или картузианцем, а стал бродягой и умер на улице в Риме.

Однако единственный человек, который со времён Возрождения жил именно как цистерцианец или картузианец, — это святой Бенедикт Иосиф, чтимый теперь всей Церковью.

СЕНТЕНЦИИ (Н. Т.)

НАДЕЯСЬ, мы рискуем сорваться. Что ж, значит, примем этот риск.

ЕСТЬ люди, которые, боясь ошибки, ничего не делают. Не подражайте им.

СЛОВА о «добродетели» больше не действуют. Люди не хотят быть хорошими. Но если вы скажете, что для Фомы Аквинского добродетель — это «привычка практического разума», они, может быть, призадумаются. Как же, приятно стать умным! Что-то такое получаешь...

НАШ разум — как ворона. Подбирает то, что блестит, а в гнёздах повернуться негде от мусора.

БЕСАМ очень нравится душа, которая выходит из дома «(дрожит под дождём только потому, что в доме — сухо.

Я плохо знаю, что творится в мире, но иногда случайно увидишь что-нибудь, прочтёшь и подумаешь, что люди живут в переполненных пепельницах. Спасибо хоть, я не слышу, что они поют.

Если писатель по осторожности пишет только то, что не разругают, он никогда не напишет того, что можно читать. Хотите кому-то помочь — пишите о том, что некоторым не понравится.

БЕЗ сомнения нет и веры. Нельзя верить в Бога, пока не спросишь, авторитетно ли то или иное поверье, даже по виду религиозное. Вера — не слепое согласие с повернем, «пред-рассудком», а решение, которое мы ясно и осознанно принимаем в свете недоказуемой истины. Если же мы что-то перенимаем, это еще не вера.

«ВЕРА», кормящая своеволие и самодовольство, часто свидетельствует о сомнении. Истинная вера не заботится о духовном комфорте. Мы можем обрести мир, но ему предшествует борьба. Попытка её избежать — искушение для истинной веры.

ПАМЯТЬ испорчена и разъедена множеством воспоминаний. Чтобы она была верной и чистой, многое надо забыть. И потом, память — не память, если она связана только с прошлым и не воспринимает настоящее, не ощущает саму себя. Тот, кто помнит происшествия и факты; но не живёт «здесь и сейчас», страдает амнезией.

МЫ уверены, что былые беды повторятся, — и они повторяются. Мы не рискуем начать такую жизнь, где они просто забыты. Нам кажется, что в новой жизни и беды будут новые, поэтому лучше остаться при тех, знакомых. Вот мы и вцепляемся в «наше» зло, обновляем его что ни день, пока не сольёмся с ним настолько, что поменять ничего не можем.

ПОПАДАЛИСЬ вам люди, которые пишут вывески: «Христос спасает!» или «Приготовьтесь к встрече с Богом!»? Мне — не попадались, но я часто пытаюсь их представить и думаю, что же у них в душе. Странно, да? Они пишут о Боге, а я думаю о них. А может, «их Христос» мешает думать о Христе настоящем? Они навязывают нам своего Христа, на самом деле — себя, свою проекцию. То они грозят судом, то обещают милость. Может, им просто хочется любви и признания? Во всяком случае, их Христос совершенно не похож на моего. Что же мне — отбросить его, отшатнуться? А не утрачу ли я чего-то? Если я вынесу их Христа, я смогу принять и полюбить их. Если их Христос встанет между нами, то и они встанут между мною и Христом.

САМОЕ старое — это самое новое. Нет ничего более древнего, чем весть. «Последние известия» — мертворожденные. Ново то, что было всегда. Не «повторялось снова и снова», а именно было, рождалось в бытие. Оно не повторяется, а идёт вглубь, к началам начал. Собственно это и есть начало, разговаривающее с нами.

ДЛЯ людей «старомодных» прошлое и будущее — в настоящем. Для людей «современных» настоящее — или в будущем, или в прошлом. Настоящего у них нет, просто всё время повторяется что-то неясное. Однако неясность эту пронзают острые, реальные звуки, минута, час, число. Люди то и дело возглашают, что происходит или вот-вот произойдет нечто важное. Естественно, хочется при этом «присутствовать». Но в смутной суете неясных мгновений настоящего нет, события бессмысленны и непонятны тем, кто вроде бы в них участвует. Вместо осмысленных действий мы осыпаем друг друга словесами, толкованиями, догадками. Мы говорим друг другу, который час, словно без этого время остановится. Что ж, не исключено!..

ТРУДНЕЕ и нужнее всего отказаться от досады. Это почти невозможно, ведь без досады нынешняя жизнь просто исчезнет. Досада помогает нам вытерпеть нелепость современного города. Это — последняя остановка какой-никакой свободы в полной бестолочи. Бестолочь неизбежна, но мы хоть можем её не принять, сказав «НЕТ». Мы можем жить, молча противясь ей.

ВЫЖИТЬ досада поможет, а вот быть живым — помешает. Ведь свобода здесь—мнимая. Мы не выражаем своей внутренней сути, а тупо протестуем, как низший организм. Если зайти далеко, мы сойдём с ума; тоже, можно сказать, «просветление». А скорее — побег.

ХОРОШО, если мы, уйдя из одной партии, не переметнёмся в другую, — отвергнув досаду, не окажемся в стане рьяных организаторов, которые хотят, чтобы все с радостной готовностью принимали их вздор и нравственную анархию. У большинства из нас на это нет сил. Монастырь, кстати, тоже не выход. Досады и там хватает.

ЕСЛИ хотите расправиться с досадой, расправьтесь сначала со своим мнимым «я». Ему будто бы угрожает царящая вокруг бестолочь, но жить без неё оно уже не может. Всё дело в том, что человек рабски зависит от системы, организации, сообщества, презираемых им и вместе ненавистных ему людей. Он привык к своей «роли» и вынужден принимать то, что ненавидит. Он играет роль раба и непрестанно льстит тирану, которому исподволь подчинён.

В КОНЦЕ концов всё дело в раболепии. Часто оно ничем не вызвано: мы просто считаем себя рабами. Нас никто не тиранит, но мы не можем существовать без тирана. Тогда досада поможет нам выжить, но так и не исцелит. Мы же всё киваем на обстоятельства и воображаем, что стали бы свободны, если бы могли. Каково бы нам было, если бы мы узнали, что на самом деле мы уже свободны?

В НАШИХ несчастьях никто не виноват — мы сами не знаем, чего хотим. Сознайся мы в этом, всё было бы иначе. Но мы притворяемся, что таинственный некто не пускает нас на свободу. Кто же он? Это — мы сами.

ПОКА вы надеетесь жить автономно, сами по себе, без Бога и без правил, вы неизбежно служите или какому-нибудь человеку, или безличному сообществу. Как ни странно, только приняв Бога, вы освободитесь от людской власти; служа Ему, вы уже не позволите использовать ваш дух для мирских целей. Бог не пригласил детей Израиля на прогулку, Он велел им выйти из Египта.

ПОЭТ погружается в себя, чтобы творить. Созерцатель погружается в Бога, чтобы Тот сотворил его.

ХРИСТИАНСКИЙ поэт станет апостолом, если прежде будет поэтом. Если он решит сперва стать апостолом, поэта из него не выйдет. Даря себя людям как поэта, он принимает соответствующий суд. Если стихи у него плохи, то миссия его не удастся.

ЕСЛИ вы пишете ради Бога, вы принесёте радость многим людям.

ЕСЛИ вы пишете для людей, вы что-то заработаете, кого-то развлечёте и ненадолго войдёте в моду.

ЕСЛИ вы пишете только для себя, что ж, сами и читайте. Через десять минут вам надоест до смерти.