КОРЕНЬ ВОЙНЫ — СТРАХ (А. К.)

Люди развязывают войны, потому что боятся, — не столько друг друга, сколько всего вообще. Они не доверяют ни ближним, ни самим себе. Никто ни в чём не уверен — то ли ближний вдруг сорвётся и захочет тебя убить, то ли сам ты, потеряв голову, наложишь на себя руки. Люди не могут довериться никому и ничему, потому что перестали доверять Богу.

НЕНАВИСТЬ к другим — опасна. Но ещё опасней — безотчетная, глубоко спрятанная ненависть к самому себе. Именно она вынуждает нас искать в других то зло, которое мы не способны разглядеть в собственном сердце.

Видя, как оступаются другие, мы пытаемся навести порядок, уничтожив виновных или, по крайней мере, убрав их с глаз долой. Легко бывает уравнять грех и грешника, когда этот грешник — не мы сами. Себя-то мы бережем: если и подмечаем грех, то не спешим за него отвечать. Мы не привыкли соотносить свои проступки с собственным безволием и злым умыслом. Куда легче всё списать на невольный промах или внушение чуждого духа. Правда, окружающие нам не верят, и мы это прекрасно знаем. Они ведут счёт нашим делам и не дадут нам уйти от ответа.

Подсознательно стремясь облегчить бремя своей вины, я готов переложить его на кого угодно. Например — на «кого-то», неизвестно как во мне поселившегося. Сделав очередную гадость, я сваливаю всё на него, но и тут совесть моя неспокойна. Слишком многoe ей непонятно, да и этот «некто» слишком ей дорог. Как же тут не поддаться искушению и не высмотреть таящееся во мне зло в ком-то другом? Чем грешней окружающие, тем праведней я сам.

В ДОВЕРШЕНИЕ всего мы непомерно раздуваем свою восприимчивость ко злу и принимаемся корить себя даже за то, что неплохо само по себе. Мы только и думаем о разлитом повсюду зле. Все свои душевные силы тратим на то, чтобы обезвредить его, покарать, изгнать, одним словом — избавиться от него любым доступным нам способом. Мы так распаляемся, что в конце концов выбираем насилие. Нам непременно нужно кого-то убить или что-то разрушить, да и воображение уже нарисовало врага, козла отпущения, на которого мы готовы свалить мировое зло. Он — источник порчи, разжигатель вражды. Уничтожим его — и все помирятся; не будет больше ни зла, ни войн.

Такого рода фантазии особенно опасны тогда, когда за ними стоят искусные построения и псевдонаучные мифы, — наподобие тех, что принимают на веру марксисты. Впрочем, ничем не лучше туманные, путанные, часто не имеющие твёрдых основ и даже бессовестные измышления, которые на Западе выдаются за религию или философию.

СЕГОДНЯ, когда мир словно обезумел; когда никто не знает, что думать, а на самом деле — не берёт на себя ответственность подумать; когда человек, отрываясь от реальности, с головой уходит в собственные фантазии и не слышит здравых рассуждений о морали; когда все его силы уходят на то, чтобы какой-нибудь новой выдумкой оправдать свою моральную несостоятельность, — сегодня становится ясно, что никакие усилия и добрые устремления миротворцев не спасут мир от новой бойни и всеобщего разрушения. Всё очевидней становится разрыв между благой целью и негодным результатом, между вялым стремлением к миру и рьяной подготовкой к войне. Международные встречи всё больше походят на посмешище, как бы тщательно и умело их ни готовили. Тем, кто пытается наладить диалог, больше не верят. Более того, их презирают и ненавидят. И именно этих «людей доброй воли», хоть что-то сделавших для примирения, скоро начнут нещадно поносить и гнать. В конце концов их принесут в жертву обуявшей человека ненависти к самому себе, которую они, к несчастью, только распалили бесплодностью своих благих начинаний.

Мы, видимо, всё ещё находимся в плену суеверий и по привычке считаем, что всякий потерпевший неудачу был так или иначе нечестен и виноват, а неудача дана ему в наказание. Если человек не осуществил своих благих замыслов, мы склонны думать, что он допустил какой-то промах — согрешил или просто ошибся. Чужие ошибки выводят нас из себя. Того, кто их делает, мы или судим свысока, или свысока же прощаем. Мы не можем ни пожалеть его, ни принять смиренно и с пониманием. Оттого-то мы никак не поймём простой истины, которая помогла бы нам выйти из политического и нравственного тупика: все мы в той или иной степени никуда не годны, все виноваты, все ограничены, все ослеплены жадностью, самодовольством, гневом, притворством, все раздвоены и обманываем самих себя.

ОТВЕРГАЯ благое в намерениях ближних, будучи не в силах рассудительно и терпеливо обходиться с несовершенными плодами их действий, мы невольно выказываем собственную злонамеренность, нетерпимость, слепоту, нравственное и политическое шарлатанство.

Мы были бы гораздо ближе к настоящему миру, если бы трезво осознали, что наши политические идеалы надуманы и иллюзорны; что мы защищаем их далеко не из чистых побуждений и потому не видим ничего хорошего или полезного в идеалах своих противников (которые, конечно же, могут оказаться иллюзорнее и бесчестнее наших). Мы не продвинемся ни на шаг, пока не признаем, что политика — это клубок добра и зла. И хотя зла в ней, видимо, больше, мы должны упрямо надеяться, что в ней есть и доброе.

Кто-то скажет: «Стоит нам согласиться, что все одинаково неправы, как наша политическая воля будет парализована. Действовать можно, только сознавая собственную правоту». Отвечу на это, что наша политика будет действенной лишь тогда, когда мы осознаем, что одна какая-то партия или страна просто не может избавить мир от всех его бед и что избавления нужно искать сообща.

ВСЁ это я говорю не для того, чтобы мы развивали в себе комплекс вины. Если бы мы считали себя заведомо и во всём «неправыми», мы сняли бы с себя всякую ответственность. Зачем что-то решать, когда всё предельно просто? Поймём же, что каждый из нас и все мы вместе — не безупречные добряки и не отпетые злодеи, что добро и зло перемешаны в нас таинственным и необъяснимым образом. Не преувеличивая собственных заслуг, будем держаться за присущую нам малую толику добра. Будем защищать свои истинные права, ибо не признавая их за собой, мы не признаем их и за другими. Будем однако помнить, что мы вольно или невольно попрали права наших ближних. И неважно, сами мы дошли до этого или ближние упрекнули нас, не пощадив нашего самолюбия.

Принципы, на которых стоит личная нравственность и которые вносят гармонию в семью или какое-то другое малое сообщество, годны и для целых стран, и для всего мира. Однако в нашем теперешнем положении, как, впрочем, и в любом другом, глупо ожидать, что мир примет эти принципы, вняв чьей-то нравственной проповеди. Невероятно, чтобы они повсеместно возобладали потому лишь, что какая-то часть политиков в одночасье внутренне переродилась. Бессмысленно и даже смешно строить политические планы в надежде на нравственное прозрение правителей — дело совершенно непредсказуемое и субъективное. Однако вне политики, в среде верующих, вполне позволительно надеяться на это таинственное превращение и даже молиться, чтобы оно совершилось. Мы можем и должны верить не столько в то, что те, от кого зависит мир на этой земле, «обратятся» по прямому наитию свыше, сколько в то, что, несмотря на свои упрямство и предрассудки, они всё-таки не совершат роковой ошибки.

НАИВНО и глупо ждать, что люди начнут доверять друг другу. Но почему бы им не научиться доверять Богу? Почему бы им не понять, что, как бы они ни были злы и немощны, таинственная сила Божия способна необъяснимым образом защитить их от них самих; что Бог способен превратить зло в добро? (Правда, проповедники радости и духовного подъёма часто понимают это как-то по-своему.) Приняв и полюбив Бога, который бесконечно мудр и не оставляет нас даже тогда, когда мы отчаянно злоупотребляем своей свободой, мы смогли бы полюбить своих врагов. Мы смогли бы полюбить грешников так же, как их любит Бог. Пытаясь любить тех, кому мы не доверяем, неся хоть малую часть их греховного бремени, ставя себя на их место, мы строим мир, покоящийся не на человеческой хитрости, а на непостижимой милости Божией.

ИБО только любовь — а значит, и смирение — способна изгнать страх, лежащий у истоков войны.

Что проку рассылать по почте открытки, увещая людей «молиться о мире», когда миллионы уходят на подводные лодки, бомбы и ракеты? В Новом Завете это зовётся «хулой на Бога», куда более страшной, чем хула безбожников. Мы словно в насмешку копим горы оружия, защищаясь от тех, кто искренне верит, что Бога нет, и уповает только на свою силу. Страшно сказать, но, доверяя Богу, мы готовы уничтожить своих врагов прежде, чем они уничтожат нас! Мы идём на это, даже рискуя погибнуть вместе с ними!

Я НЕ хочу сказать, что молитва исключает все прочие человеческие средства, помогающие достичь естественного блага и законной цели. Можно же молиться о телесном здравии, принимая при этом лекарства, предписанные врачом. Человек верующий так обычно и поступает. В разумном сочетании оба средства ведут к одной цели.

Представьте теперь, сколько денег, сил, страсти, труда уходит на оружие, которое вскоре устаревает и превращается в хлам. Сравнимо ли с этим наше жалкое «молитесь о мире» на дешёвой открытке? Сравнимо ли наше благочестие со смертоносным разрушением, которое мы поощряем без малейшего стыда и раскаяния? Нам, видимо, и в голову не приходит, что невозможно молиться Богу мира (который заповедал нам любить друг друга, как Он возлюбил нас[32], и который сказал, что взявший меч от меча и погибнет[33]), одновременно обрекая на гибель уже не тысячи, а миллионы людей — солдат, мужчин, женщин, детей, всех без разбора, включая почти наверняка и нас самих!

Хорошо, когда больной, помолившись, принимает лекарства. Но как понять того, кто просит исцеления и глотает яд?

МОЛЯСЬ о мире, я прошу Бога умиротворить не одних только русских и китайцев, но и мой собственный народ, и меня самого. Я прошу защитить меня не только от красных, но и от безрассудства и слепоты моих соотечественников. Молясь о мире, я прошу угасить воинственный пыл врага и одновременно — воинственный пыл моей страны, которая делает всё, чтобы война стала неизбежной. Иными словами, я прошу, чтобы русские сложили оружие и оставили нас в покое, и одновременно — чтобы и мы, и русские пришли в себя и научились всё решать сообща, а не готовили всеобщее самоубийство.

Я прекрасно понимаю, что не иду в ногу с научным веком, кажусь наивным и старомодным. Но ведь владеющая умами псевдонаука не может предложить и этого! Надо, впрочем, отдать должное самим учёным-ядерщикам: нравственная сторона дела волнует их больше, чем кого бы то ни было, и они одни осмеливаются время от времени открыть рот и что-то пролепетать.

Но их не слышат!

Если бы люди действительно хотели мира и искренне просили о нём Бога, Он дал бы просимое. Но почему Он должен давать то, чего никто по-настоящему не хочет? Люди стремятся к чему угодно, только не к миру.

Для одних мир — это свобода безнаказанно и беспрепятственно грабить, наживаясь за чужой счёт. Для других — свобода упиваться всеми доступными благами, не отвлекаясь на тех, кого алчность богачей довела до полного истощения. Для всех почти мир — это преграда для внешнего произвола и физического насилия, которые мешают удовлетворять животную тягу к комфорту и наслаждениям.

Люди просят у Бога воображаемого «мира» и недоумевают, почему их молитва остаётся без ответа. Они не понимают, что Бог уже ответил, дав им просимое, — ведь их мир — это разновидность войны. «Холодная война» родилась из ложных представлений о мире. В экономике, политике, этике люди знают только принцип «каждый за себя», и нелепо думать, будто мир, стоящий на иллюзиях и фантазии, окажется прочным.

Итак, любите не свой выдуманный мир, а прежде всего друг друга и Бога. Ненавидьте не тех, кого считаете разжигателями войны, а ненасытность и хаос в собственных душах, — войны рождаются только оттуда. Если вы любите мир, ненавидьте несправедливость, тиранию, алчность, — но только в самих себе, а не в ближних.

АД — ЭТО НЕНАВИСТЬ (А. К.)

Ад — это место, где у людей нет ничего общего, кроме взаимной ненависти и желания избавиться от других и от самих себя.

Всех их снедает одно пламя, и все они с бессильной и лютой ненавистью расталкивают друг друга. Один хочет непременно освободиться от другого, но не столько потому, что ему всё в другом отвратительно, сколько потому, что — он знает — другому всё отвратительно в нём самом. Каждый подмечает в ближнем то, что больше всего ненавидит в самом себе: эгоизм, бессилие, тоску, ужас, отчаяние.

Дерево познаётся по плодам. Если вы хотите понять общественную и политическую историю, изучайте ад.

И всё-таки мир с его войнами — это ещё не ад. Какой бы страшной ни была история, она таит в себе и иной, более глубокий смысл. Не зло дорого нам в истории и не зло помогает нам понять наше собственное время. Горнило войн и ненависти сплавило в единое целое Град страждущих, но не предающих любви; град же ненавидящих всех и вся — разрушило, а его граждан рассеяло в разные стороны, как ветер рассеивает искры от костра.

НАШ Бог — это огонь поядающий[34]. Если мы любовью преобразимся в Него, загоримся Его пламенем, то это пламя будет для нас вечной радостью. Если же отвергнем Его любовь, с холодным упорством будем грешить и противиться Богу и ближним, то оно будет нашим вечным врагом (по нашей, а не Его воле), а любовь вместо радости станет мукой и гибелью.

КОГДА мы любим волю Божию, мы находим Бога и Его радость во всём. Когда же идём Ему наперекор, иначе говоря, любим себя больше Него, всё становится нашим врагом. Творение невольно противится нашим беззаконным и эгоистичным притязаниям, ибо во всё, что Бог сотворил, Он вложил Своё безграничное бескорыстие. Мир может быть только бескорыстным другом и потому на человеческий эгоизм отвечает ненавистью, страхом, противлением, пока наконец не будет приручен и подавлен. Неспроста отцы-пустынники считали святым того, кто мирно и бесстрашно жил со львами и змеями.

В ГРЕХЕ, как и во зле как таковом, нет ничего привлекательного.

Зло — не положительная сущность, а отсутствие должного совершенства. Грех как таковой принципиально скучен: ему не хватает того, что могло бы привлечь нашу волю и разум.

К пороку влечёт не зло, а спрятанное в нём и ложно понятое благо. Но благо, предстающее в искажённом свете, — это ловушка. Коснись его, и ловушка захлопнется, — ты же останешься один на один с отвращением, скукой и ненавистью. Закоренелый грешник ненавидит буквально всё, потому что живёт среди предательств, иллюзий и обмана. Он скучен, потому что ему наскучило всё в этой жизни.

Если же он попытается заглушить свою тоску шумом, восторгами и насилием (таковы плоды жизни, отданной тому, чего нет), то будет настоящей карой для мира и общества. Скучно ему больше не будет, а уж его жертвам — и подавно.

Когда великий грешник умрёт и уляжется поднятая им смута, его грехи станут историей, а несчастные школьники будут читать про них, не понимая, за что им придумано такое наказание. Ведь даже самые младшие из них сознают, как никчёмны рассказы о людях, наподобие Наполеона, Гитлера или Сталина.

ВЕРА (Н. Т.)

Начало созерцания — вера. Если у вас что-то не в порядке с ней, вы созерцателем не станете.

Прежде всего вера — не чувство, не эмоция, не слепая подсознательная тяга к чему-то туманному и сверхъестественному. Это не врождённая потребность человеческого духа и не ощущение, что Бог есть. Это не уверенность в том, что ты «спасён» или «оправдан» по той простой причине, что тебе так кажется. Это — не что-то целиком внутреннее, субъективное, совершенно не мотивированное извне. Это и не «душевная сила», не кипенье души, наполняющее чувством, что всё у вас хорошо. Вера — не что-то личное и невыразимое, не миф, которым ни с кем не поделишься, чья объективная истинность не важна ни вам, ни ближним, ни Богу.

Кроме того вера — не мнение и не убеждённость, основанная на умных рассуждениях. Это не плод научных изысканий. Верить можно только в то, чего не знаешь. А если знаешь, то уже не веришь, хотя бы — веришь в другом смысле.

Прежде всего вера — это согласие разума. Она совершенствует разум, а не разрушает; наделяет его истиной, которой ему самому не постичь. Вера говорит нам о Боге, как Он есть, и приводит к Тому, Кто жив, а к не отвлечённому Первоначалу, выведенному путём умозаключений.

Основания веры не имеют той убедительной силы, какую вещь имеет для восприятия. Вера сводит воедино то, что никак не связано в естественном опыте, и разум тут не помеха. Он не может ни доказать истины, ни опровергнуть, — ни на то, ни на другое у него нет достаточных оснований. Вера принимает богооткровенную истину не потому, что та очевидна сама по себе, а потому что доверяет Богу, который её открыл.

Вера не способна целиком угодить разуму. Она оставляет его в недоумении и не даёт ему привычного для него света, хотя и не отменяет его и не разрушает. Она дарит разуму мир и убеждённость, что, доверившись любви, он сможет наконец понять, о чём она говорит. В акте веры разум познаёт Бога любовью, а утверждения о Нём принимает на Его же условиях. Он поступает вполне логично, понимая, что ничего не может сказать о Боге, каков Он в действительности. Бог же есть бесконечная действительность, а потому — бесконечная Истина, Премудрость, Сила и Провидение. Он открывает Себя с абсолютной достоверностью и так, как захочет, хотя иногда даёт нам и внешние знамения.

КОНЕЧНО, вера — это согласие разума. Но если в ней больше ничего нет, если она только подтверждает то, чего мы не видим[35], то она неполна. Вере мало согласия разума, потому что она — озарение, связь, общение воль, твёрдое убеждение в том, на что мы надеемся. Вера не просто принимает богооткровенное учение, не просто соглашается с истиной, минуя разум, — она соглашается с Самим Богом. Вера принимает Его, говорит «да» не утверждению о Нём, а Самому невидимому, бесконечному Богу. Вера принимает слово о Нём не столько ради его смысла, сколько ради Того, Кто его произнёс.

Слишком часто во главу угла ставят утверждения о Боге и забывают о том, что вера — это прежде всего общение с Ним в Его свете и истине. В самом деле, вероучение, подкреплённое Божественным авторитетом, — всего лишь средство для приобщения Божественной истине. Вера приводит не к утверждению, не к словесной формуле, а к Богу.

Стоит ли удивляться тому, что мы так и не доходим до созерцания, полагаясь на учение и букву, а не на Бога? С такой верой мы не познаем ничего, кроме мелочных споров, распрей, путаницы, а в конечном счёте — разделения и ненависти.

Конечно, богословие может и должно постигать разумный смысл откровения, придавать ему словесную форму. Но, скажем снова, не это — цель веры. Вера идёт дальше слов и формул и приносит нам свет Самого Бога.

Формулы важны не как цель, а как средство. С их помощью Бог сообщает нам Свою истину. Их нужно держать в чистоте, как держат в чистоте окна, когда хотят, чтобы те не мешали проходить свету. Правильные формулы не искажают Божественной истины, — поэтому будем держаться за них изо всех сил. Но будем помнить, что одержимость словесной точностью не даёт подняться выше слов, в ту невыразимую реальность, о которой они хотят нам поведать.

Словом, вера — не мрачная верность букве, хотя надо уметь постоять за своё исповедание. Вера — это прежде всего открытое внутреннее зрение, сердечное око, которое может наполнить только Божественный свет.

Наконец, вера — это единственный ключ к мирозданию. Без неё не постигнешь последнего смысла жизни и не ответишь на вопросы, от которых зависит всё твоё счастье.

ОТ ВЕРЫ К МУДРОСТИ (А. К.)

Бог живой (Сам Бог, а не философская категория) бесконечно выше всего видимого или постижимого умом. Какое бы совершенство вы Ему ни приписали, вы должны помнить, что оно — лишь жалкое подобие того, чем Он действительно обладает; что Сам Он совсем не такой, каким вы Его себе представляете.

Бог — это неприступный свет, столь яркий, что душа воспринимает Его как мрак. Lux in tenebris lucet et tenebrae eam поп comprehenderunt. («Свет во тьме светит и тьма не объяла его[36]».)

Если всё видимое — не Бог и не являет Его, как Он есть, то, чтобы найти Его, нужно выйти за пределы видимого и вступить во мрак. И если доступное слуху — не Бог, то нужно погрузиться в молчание.

Бог невообразим, поэтому воображение никогда не скажет о Нём правды. Чтобы познать Его, как Он есть, нужно подняться над всем вообразимым и вступить в неведомое, где нет ни образов, ни подобий чего-либо тварного.

У святых, правда, были видения. Но они являли скорее нечто о Боге, чем Его Самого. Увидеть нечто ограниченное — ещё не значит увидеть Бога.

БОГ постижим только для Себя Самого; мы же сможем постичь Его, если так или иначе преобразимся в Него[37] и познаем Его так, как Он знает Себя Сам. Мы должны сродниться с Ним, потому что Он знает Себя не опосредованно. Его бесконечное Бытие и есть Его Самопознание.

Вера — первый шаг к такому преображению. Она любовью, как бы наощупь, приближается к живому Богу, воспринимая Его помимо образов и представлений.

Вера просвещает душу светом, воспринятым прямо от Бога. Этот свет входит в нас, минуя разум, глаз или воображение, и потому не облекается ни во что тварное, видимое, выразимое. Правда, язык вероучительных формул всегда образный, но, дав волю воображению, мы непременно собьёмся с пути. Разве можно представить себе в Боге «три Ипостаси и одну природу»? Тот, кто попытается это сделать, совершит большую ошибку.

Когда веришь и в простоте повинуешься Богу, который через Свою Церковь преподаёт нам ту или иную истину, получаешь в дар внутренний свет, который так прост, что не поддаётся описанию, и так чист, что в применении к нему слово «опыт» звучит слишком грубо. Но это всё-таки свет, дающий разуму полноту, которой не даст никакое знание.

Вера так или иначе связана с принятием освящённой авторитетом истины, и важно об этом помнить. Однако покорность — это ещё не всё. Лишённая любви, непросвещённая, угрюмая готовность подчиняться ещё не делает нас «верующими». Ставя на волю, мы стираем грань между разумной верой и простым повиновением. Пользы от такого смешения мало, потому что без света, внутреннего озарения, благодати, которая помогает принять истину как бы от Самого Бога, в её, если можно так сказать, Божественной достоверности, разум лишён мира и благодатной опоры. Без света люди не могут верить по-настоящему. Вместо того чтобы идти вглубь себя и делать зрячим собственное сердце, они учатся подавлять сомнения. Им ли говорить о том, что они получили дар истинной веры? Впрочем, не всё так просто. Бывает, что и глубокая вера, и полное любви послушание Богу и Его истине всё ещё не в ладах с разумом и воображением.

Можно сказать, что в каком-то смысле «сомнение» будет с нами всегда, — ведь даже без колебаний приняв истинное учение, мы видим, как немощен и непостоянен наш дух перед страшной тайной Бога. Мы не столько сомневаемся в том или ином предмете, сколько ощущаем собственную беспомощность, что вполне совместимо с настоящей верой. Поистине, вместе с верой в нас растёт и ощущение собственной беспомощности. Уверовав до конца, мы «сомневаемся» (в переносном смысле этого слова) больше, чем когда-либо прежде. Только это не значит, что мы нетверды в богословии: это значит, что мы испытываем вполне естественное в нашем положении чувство незащищённости и терпим муку, которая приходит вместе с ним.

Самая непонятность веры — признак её совершенства. Она — мрак для разума, потому что действенна там, где тот совершенно бессилен. И чем совершенней вера, тем плотнее мрак. Чем ближе мы к Богу, тем дальше наша вера от полутьмы идей и образов тварного. Она дарит нам уверенность, но не избавляет от мучительных — и порой существенных — сомнений. Пустота, где наши природные силы ничего не стоят, кажется нам непригодной для обитания, но только оставаясь в её глубоком мраке, мы обладаем Богом так полно, как это возможно в земной жизни. Только тогда наш разум по-настоящему свободен от тварного света, безнадёжно тускнеющего в присутствии Бога. Только тогда нас самих наполняет Его беспредельный свет, который разум воспринимает как полнейший мрак.

В этом великом совершенстве веры Сам бесконечный Бог становится светом погружённой во мрак души и целиком обладает ею в Своей истине. В этот невыразимый миг глубокую ночь сменяет рассвет, а вера становится ведением.

ИЗ ВСЕГО сказанного мной ясно, что вера — не просто грань духовной жизни и не просто переход к чему-то ещё. Это принятие Бога, начало приобщения к Нему, сердцевина духовной жизни. И чем глубже вера, тем полнее приобщение к Богу. Укореняясь внутри нас, вера проникает собой все наши помыслы и поступки. Нет, она не делает нас формально набожными, заставляя думать только о небесном. Она, скорее, придаёт особое измерение простоты и глубины всему, что мы делаем и переживаем.

Вера включает в повседневную жизнь неведомое и неосознанное, соединяет познанное и непознанное, а вернее — помогает нам осознать их взаимопроникновение. В самом деле, жизнь — это тайна, понятная нам лишь в очень малой степени. И если мы принимаем только понятное, то обрекаем себя на жалкое существование, хотя и думаем, что всё обстоит прекрасно. (Нас воспитали в нелепом предубеждении, будто мы по-настоящему поняли и пережили лишь пропущенное через сознание и разум. Сказав, что это за вещь, мы воображаем, будто познали её. Дав себе отчёт в собственных поступках — полагаем, будто обрели опыт. В действительности же слова — а очень часто всё ими и ограничивается — нередко отрывают нас от настоящего опыта и затемняют суть дела.)

Вера не объясняет неведомое и не вешает на него богословский ярлык, чтобы сдать на хранение в надёжное место, с глаз долой. Напротив, она живо, действенно и динамично включает неведомое в повседневную жизнь. Вера не отменяет тайны ради рациональной ясности, а рождает живое единство ведомого и неведомого, шаг за шагом выводя нас за пределы нашего внешнего «я».

Следовательно, вера не просто связывает нас с «Божественным авторитетом», не просто учит истинам «о Боге». Она открывает нам неведомое в нас самих, если только наше не раскрытое ещё «я» и в самом деле живёт в Боге, в прямом свете Его благодати и милости.

Таково, на мой взгляд, чрезвычайно важное свойство веры, о котором в наше время едва ли кто помнит. Вера — это не просто согласие с догмой, а жизнь. Она объемлет все измерения нашего бытия, проникая и в неприступные тайники нашего духа, и в сокровенную сущность и любовь Самого Бога. Вера — единственный путь к истинным глубинам бытия, в том числе и нашего собственного. И пока человек не доверится Богу целиком, не покорится Ему, он будет чужим для себя, изгнанником, отлучённым от всего самого значительного в себе, от сокрытой в нём, но недоступной разуму простоты и глубины.

Вы спросите, имею ли я в виду бессознательное? Давайте разберёмся. Мы склонны воображать себя существами, в которых сознающий разум всегда «наверху», а бессознательное «внизу», но это иллюзия. Наш разум со всех сторон окружен бессознательным. Мрак простирается не только под ним, но и над ним, и повсюду вокруг него. Разум, сознание — отнюдь не высшее и не господствующее начало в человеке. Ему, правда, подвластна какая-то область низшего, но и сам он подчинён бессознательному, которое лежит «вовне», — будь то внизу или наверху. Значит, важно различать, что в нашем бессознательном есть от животного, эмоционального, инстинктивного, а что — от сверхсознательного, духовного, осмелюсь сказать — «божественного».

Оказывается, вера включает в нашу жизнь всё бессознательное, хотя и не действует без разбора. Она принимает низшее (ни в коем случае не объясняя его рационально), даёт ему свободу до тех пор, пока оно не идёт наперекор воле Божией. Вера помогает нам примириться с нашим животным началом и управлять им в согласии с волей Божией и требованиями любви. Но она же подчиняет разум, а с ним и всего человека, сокровенным духовным силам, тому «неведомому», что всегда выше разума.

Тайна сверхсознательного — это и неприступная для разума вершина духа, и присутствие Бога. И если мы вправе сказать, следуя традиции, что Бог обитает в сокровенности человеческого сердца, то именно вера связывает человека с его собственной сокровенной глубиной и с «живущим» в ней Богом.

О трёхсоставности человека учили и греческие отцы. До-разумное бессознательное они называли anima, psyche, что означало — «животная» душа, «женское», пассивное начало, область инстинктов и чувств, где человек действует как психофизическое целое.

Потом следовал animus, или nous, — просвещённая, сознающая, активная часть человеческого естества. Собственно, это — разум как мужское начало, управляющее нашими действиями, подчиняющее их логике, идее, здравому смыслу. Разуму подобает господствовать над женским началом, над пассивной anima. Anima — это Ева, anuimus — Адам. Но Ева искусила Адама, и тот подпал под власть слепого побуждения. С тех пор человек больше руководствуется непроизвольными страстными движениями естества, условным рефлексом, чем идеей и нравственным принципом.

Однако animus, господствующий над anima, сочетание женского и мужского — это еще не весь человек. В человеке есть и нечто более высокое — то, что стоит над разделением на активное и пассивное, разумное и инстинктивное. Это — высшее начало (spiritus, pneuma), которое собирает два низших в единое целое и выводит за их собственные пределы, соединяя с Богом. Дух — не просто часть человеческой природы, а сам человек, — целостный, оживотворённый, поднявшийся над самим собой и одухотворённый Богом.

В «духе», рпеита, человек достигает полноты своего призвания, и пока он не «один дух» с Богом, он ещё не вполне человек. Но «дух» — это и anima, и animus, и spiritus; не три разных сущности, а одно целое. Когда все эти начала совершенно едины (но сохраняют присущие каждому из них качества), тогда человек снова становится образом Пресвятой Троицы.

Значит, «духовная жизнь» — это единство тела (с его инстинктами и страстями), души (с её разумом и послушанием закону) и духа, смиренно принимающего от Бога свет и любовь. Это единство совершенного человека, который в Боге и с Богом, от Бога и для Бога; человека, в котором Бог, будучи «всё во всём»[38], беспрепятственно вершит Свою волю.

НЕТРУДНО понять, что оргиастический, построенный на чувствах культ не духовен. Но не вполне духовна и одна лишь разумная, сознательная жизнь. Нелепо приравнивать духовность «умственным способностям», как это часто делают в наше время. Нелепо заточать дух в мыслящем разуме, низводя его до простой «работы ума» — выражения мысли в слове, логических обоснований и прочего. Такая жизнь неполна и ущербна.

Настоящая духовная жизнь — это не дионисийская оргия и не аполлонийская ясность, а нечто превосходящее и то и другое. Это — жизнь в премудрости, в софийной любви. В Sophia, высшей мудрости, нераздельно соединены вся сила и величие непостижимого (которое в Боге) — и материальное богатство тварного мира, отеческое и материнское начала, несотворённый Отец и тварная Мать-Мудрость.

Именно вера вводит в нас в эту горнюю страну единства, силы, света и софийной любви, где нет больше рождённого человеческим разумом ограниченного и ущербного света, и где Истина, единственная и целостная, всё собирает в полноту Мудрости, Sapientiae, Sophia. Когда апостол Павел говорил о свободе и любви как избавлении от власти Закона[39], он имел в виду, что в Духе Христовом мы привиты Христу, «Божией силе и Божией премудрости»[40]; что Он Сам стал нашей жизнью, светом, любовью, мудростью. Настоящая духовная жизнь — это жизнь в премудрости, во Христе. Мрак веры приносит плоды во свете мудрости.