А ЭТО — НЕ СОЗЕРЦАНИЕ (Р.-Х)

Единственный путь к созерцанию — это опыт. Не испытав прорыва, пробуждения в новое бытие, мы ничего не поймём. Этому нельзя научить. Об этом нельзя даже связно рассказать. Всё, чем мы можем воспользоваться, — это намёк, символ, ассоциация, образ. Чем объективней, научней наши мерки, тем меньше в них истинного содержания. Созерцательный опыт необъясним, а его наукообразные определения просто чудовищны. Пытаясь рассуждать о нём, мы мыслим как психологи, но адекватной психологии созерцания не существует. Говоря о «реакциях» и «чувствах», мы помещаем созерцание туда, где его нет, — в поверхностное, рефлектирующее сознание. Иными словами — во внешнее «я», которое в истинном созерцании «умирает», отбрасывается, как запачканная одежда.

Внешнее «я» не созерцает и не может созерцать. Существует неразрешимое противоречие между глубинным, неотмирным «я», пробуждающимся только в созерцании, и поверхностным, внешним «я», которое обычно отождествляют с первым лицом единственного числа. Это последнее — не наше настоящее «я». Будем помнить об этом. «Индивидуальность», эмпирическое «я» нельзя путать с сокровенной, таинственной личностью, которая предстаёт перед лицом Божиим. «Я», действующее в этом мире, думающее и говорящее о себе, наблюдающее за своими поступками, — это не истинное «я», единое с Богом во Христе. Это в лучшем случае наряд, маска, личина для таинственного и неведомого «я», которое большинство из нас обретают лишь после смерти[8]. Внешнее, поверхностное «я» не вечно и не духовно. Ему суждено бесследно растаять подобно тому, как тает дым, поднимаясь вверх от печной трубы. Оно хрупко и мимолётно. Именно в созерцании мы познаём, что это «я» — не мы сами. Созерцание — это пробуждение неведомого «я», не подвластного наблюдению или рефлексии и не способного рассуждать о самом себе. Оно не может произнести «я» вслед за своим дерзким и самонадеянным двойником, ибо оно по природе своей сокровенно и безымянно. О нём ничего не знает общество, где люди только и делают, что толкуют друг о друге или о самих себе. Ему есть, что сказать, но о себе оно не проронит и слова.

Нет ничего более чуждого созерцанию, чем Декартово cogito ergo sum — «я мыслю, значит, я существую», этой декларации человека, отторгнутого от своих духовных глубин и обречённого искать утешения в доказательстве собственного бытия (!). Делая ставку на мысль, мы удаляемся от своей сути, низводим себя до понятия, лишаемся прямого и непосредственного переживания собственной тайны. Хуже того: мы низводим до понятия Бога, отпадаем от Божественной реальности, доступной интуиции, а не слову. Принимая себя за объективно сущее, мы сознаём себя как чуждую себе «вещь» и доказываем, что она существует. «Значит, и я — нечто», — убеждаем мы себя. В довершение всех бед мы и бесконечного, неотмирного Бога делаем «вещью», «объектом», похожим на прочие конечные и ограниченные конструкции ума!

Напротив, созерцание опытно постигает реальность как нечто субъективное — но не как «моё» (что означало бы «принадлежащее внешнему "я"»), а как личную экзистенциальную тайну. Оно следует не за умозаключениями, а за пробуждённой интуицией, за свободным и личным бытием, сознающим свои собственные экзистенциальные глубины и открытым тайне Бога.

Для созерцателя нет cogito («я мыслю») и нет ergo («значит»). Для него существует только SUM, A3 ЕСМЬ, — не пустое притязание индивида на окончательную реальность, а смиренное осознание собственной тайны как личности, в которой обитает Бог, бесконечно благой и самовластный.

Созерцание — удел не одних только пассивных и тихих натур. Это не просто медлительность, любовь к праздности и душевному комфорту. Созерцатель — не тот, кто сидит и мыслит, и уж тем более не тот, кто вперил в пространство отсутствующий взгляд. Созерцание — нечто гораздо большее, чем вдумчивость и рефлексия, хотя не стоит пренебрегать ни тем, ни другим в нашей пустой и суетной жизни. Часто именно вдумчивость приближает к созерцанию.

Созерцание — это не молитвенный настрой, не мир и утешение, которые мы получаем за богослужением, хотя и молитва, и богослужение — великое благо. Они готовят к созерцанию, но не заменяют его. Созерцательная интуиция не связана с темпераментом. Бывает, она намечается у людей тихого нрава, но их природная безмятежность часто избавляет их от внутренних борений, мешая пережить переворот, приводящий к духовному пробуждению.

Бывает, напротив, что и деятельные, горячие натуры пробуждаются к созерцанию, причём иногда внезапно и почти без усилий. Но чаще горячие головы совсем к нему не расположены, а если чего и добиваются, то с огромным трудом. Лучше бы им не помышлять о высшем, потому что их неразумное, часто бесцельное рвение вредит им самим, доводя их порой до полного изнеможения. Эти люди живут воображением, страстью, покорением вершин; они изматывают себя, стремясь к созерцанию как к вожделенному объекту — богатству, общественному положению, профессорской или епископской кафедре. Но созерцание — это не предмет расчётливых стремлений. Его не добиваются, строя разумные планы. Созерцание — это живая вода духа, которой мы жаждем, как загнанная лань жаждет воды в пустыне[9].

НЕ мы решаем пробудиться, но Бог решает разбудить нас.

СОЗЕРЦАНИЕ — не транс, не экстаз, не слышание неизреченных глаголов, не видение света: Это не чувственный огонь и не сладость религиозного восторга, не исступление, не «захватывающее» и освобождающее мистическое безумие. Всё это похоже на созерцание, потому что отключает обычное сознание и самоконтроль. Однако действует здесь не наше глубинное «я», а чувства и плотское бессознательное, дионисийские силы «id»[10]. Похожие состояния иногда сопровождают глубокий и истинный религиозный опыт, но это уже другая тема.

СОЗЕРЦАНИЕ — это и не пророческий дар, не способность читать в сердцах людей. Такие дары иногда приходят вместе с созерцанием, но и они не важны. Было бы ошибкой смешивать одно с другим.

Люди по-разному убегают от своего эмпирического, внешнего «я», воображая, будто достигли созерцания. Одних захватывает и избавляет от самих себя коллективное исступление, других — показное великолепие тоталитарного режима. Уверенные в собственной правоте, преданные партийцы забывают о совести, прощая себе любое злодейство во имя Класса, Нации, Партии, Расы, Секты. Люди перестают сознавать свою нужду в истинной духовности и принимают ложную мистику Нации или Класса, которая тем и опасна, что создаёт видимость насыщения. Культ Массового Общества завораживает и порабощает тех, кто отчуждён от себя и от Бога и не способен переживать ничего по-настоящему духовного. Фальшивый энтузиазм и есть «опиум для народа». Он убивает в людях всё сокровенное и личное, усыпляет их совесть и сердце, превращает свободных и разумных существ в послушное орудие для облечённых властью политиканов.

ПУСТЬ никто не надеется убежать в созерцание от конфликта, скорби и сомнений. Глубокая, невыразимая достоверность созерцательного опыта рождает в душе трагическую муку и поднимает вопросы, ранящие в самое сердце и кровоточащие, как открытая рана. Каждый шаг вглубь рождает сомнение, противостоящее, впрочем, не искренней вере, а притворной, — вере, привыкшей «держать нос по ветру». Мы часто живём ею и даже путаем её со своей «религией», но именно ей придётся держать ответ, пройти через муку и испытание огнём. Свет невидимой истины, озаряющий нас во мраке созерцания, понуждает нас проверить, подвергнуть сомнению и наконец отвергнуть все предрассудки и условности, которые мы принимали как догму. Не ясно ли теперь, что истинное созерцание не уживётся с самодовольством и чопорной предубеждённостью? Созерцание — не просто пассивное согласие, status quo, как многие думают, и не духовная анестезия, не обезболивающий укол. Это пожар, обращающий в пепел изношенные слова, штампы, лозунги, идеи. Порой оно не щадит и того, что казалось святым. Созерцание — это страшное сокрушение и сожжение идолов, очищение святилища, где ничто рукотворное не займёт больше места, которому Бог повелел быть пустым, — центра, внутреннего алтаря, — того, что просто «есть».

Наконец, созерцатель мучительно сознаёт, что больше не знает, что есть Бог. И хорошо, если он понимает, какое это для него благо: ведь Бог — не «что», не «вещь». Вот неотъемлемая черта созерцательного опыта: для него нет такого «что», которое можно было бы назвать Богом; для него нет такой «вещи», как Бог, ибо Он — не «что» и не «вещь», а чистое «Кто»[11]. Он — «Ты еси», перед лицом которого начинает сознавать себя наше глубинное «я». Он — «Аз Есмь», которому мы изнутри себя вторим эхом: «и аз есмь».

СЕМЕНА СОЗЕРЦАНИЯ (А.К.)

Каждое событие, каждый миг земной жизни человека что-нибудь сеет в его душе. Невидимые зародыши духа покоятся в его уме и воле подобно тому, как в земле покоятся разнесённые ветром семена трав. Обычно человек не готов их принять, поэтому большинство из них гибнет. Эти семена прорастают только на доброй почве простоты, любви и свободы.

Мысль эта не нова. Давным-давно Христос в притче о сеятеле сказал: «Семя есть слово Божие». И напрасно мы всё сводим к Евангелию, которое проповедуют за воскресным богослужением (если его ещё проповедуют!) «Слово» Божие и «семя» новой жизни — это в каком-то смысле любое проявление воли Божией. Значит, и окружающая нас, постоянно меняющаяся действительность могла бы побуждать нас к непрерывной беседе с Богом. Я имею в виду диалог любви, согласия человеческой воли и воли Божией, а не непрерывный «разговор» или легковесную многословную молитву, которую иногда поощряют в женских монастырях.

В самые разные моменты нашей жизни воля Божия проявляет себя в зове личной любви, а не во внешнем, безликом законе. Невозможно любить Бога-надсмотрщика. Расхожее представление о Его воле как о какой-то загадочной, враждебной, неумолимой силе многих отвращает от веры и ввергает в уныние, лишая внутренних сил. Впрочем, кто знает, — не рождено ли само это представление унынием, столь тяжким, что заражённые им страшатся посмотреть ему в лицо. Произвол властного и бессердечного отца сеет семена ненависти, а не любви. И если Бог таков, то возможна ли сокровенная, личная, таинственная встреча с Ним в созерцании? Лучше уж уйти от Него подальше и навсегда скрыться от Его лица. Как много значат наши представления о Боге! Однако и самое ясное, совершенное из них не скажет нам, каков Он на самом деле. Наши идеи больше говорят о нас самих, чем о Нём.

Осознаем же, что во всякой жизненной ситуации Бог ищет нас и нашего блага. Его непостижимая любовь ищет нашего пробуждения. А поскольку в этом пробуждении умирает наше внешнее «я», то и присутствие Божие пугает нас ровно в той мере, в какой мы неотделимы от своего «я», зависимы от него. Правильно поняв диалектику жизни и смерти, мы научимся рисковать по вере и выбирать то, что освобождает нас от нашего «эго» и открывает дверь к новому бытию, новой реальности.

Разум, полный расхожих идей, и воля, опутанная страстями, никогда не примут семян неведомой истины и высшего желания. Пока я люблю рабство, во мне не взойдут семена свободы. Пока я полон суетных желаний, я не смогу желать Бога. Бог не взрастит во мне Своей свободы, потому что я — узник, который не хочет на волю. Я люблю свой плен и сам заключаю себя в тюрьму, желая того, что сам ненавижу. Я ожесточил своё сердце против истинной любви. Значит, я должен учиться отметать знакомое, привычное и принимать новое, неизведанное; я должен «потерять себя», чтобы потом найти себя, доверившись Божией любви. Если бы я искал Бога, то каждый миг, каждое событие сеяли бы в моей воле семена Его жизни. Со временем они проросли бы, дав невиданные всходы.

Ведь это Божия любовь греет меня солнечным теплом и посылает холодный дождь. Это она питает меня хлебом и изнуряет постом. Она посылает зиму, когда я ёжусь от холода, и летнюю жару, когда тружусь, обливаясь потом. Бог, и никто иной, дышит на меня лёгким ветром с реки и прохладой из леса. Его любовь простирает надо мной ветви клёна, а когда мы, привязав мулов к дереву, отдыхаем на краю пшеничного поля, именно она посылает мальчика с родниковой водой.

Это Божия любовь говорит со мной в птицах и ручьях, а среди городского шума доносит весть о Божием суде. Его воля сеет во мне свои семена.

И если бы они укоренились в моей свободе, если бы во мне взошла воля Божия, я стал бы любовью, которая есть Бог, а моей жатвой была бы радость и Его слава.

Вместе с несчётным множеством других свободных существ я рос бы на огромном, готовом к жатве золотом поле, славящем Бога. Если же для меня существуют лишь жара и стужа, пища и голод, тяготы и болезнь, красота и удовольствие, успех и поражение, благо и бедствия, которые я заслужил, творя свою волю, то я найду пустоту, а не счастье. Я буду пуст и голоден, потому что моя пища — это воля Того, Кто сотворил меня и устроил мир так, чтобы через него даровать мне Себя.

Удовольствия, успех, здоровье, жизнь, деньги, покой, добродетель, мудрость — всё это не должно заботить меня. Равно как и боль, поражение, болезнь, смерть. Что бы ни происходило, моим единственным желанием и радостью должна быть мысль: «Бог так благоволил, так явил Свою любовь. Всё принимая, я смогу вернуть Ему Его любовь, а с ней и самого себя. Отдавая себя Богу, я найду Его, а Он — жизнь вечная».

Радостно принимая и творя волю Божию, я открываю сердце для любви Божией, потому что моя воля теперь — то же, что Его любовь, а сам я уподобляюсь Тому, Кто есть любовь. Всё принимая от Бога, я получаю Его радость, — не потому, что мир таков, а потому, что таков Бог и Его любовь, которая восхотела даровать мне радость во всём.

Как узнать волю Божию? Даже если ни одна из известных заповедей или что-нибудь иное явно не понуждает меня поступить так или иначе, подсказка бывает вписана в сами события. Всякая справедливость, истина, любовь, милость — от Бога. Значит, принять Его волю — это не лгать себе, говорить или хотя бы искать правду. Слушаться Бога — это откликаться на Его волю, явленную в нужде ближнего, или хотя бы уважать права ближнего, поскольку они — выражение любви и воли Божией. И не холодный, безжалостный закон понуждает меня это делать. Сам Бог зовёт меня, как Своего сына, разделить с Ним заботу о брате. Безразличный к ближним не будет, ходить во свете созерцания, потому что сбился с пути, отвернулся от истины, сострадания, а значит, и от Бога.

Воля Божия — и в нашем долге. Если мне велено вскопать сад или смастерить стол, то, охотно берясь за дело, я слушаюсь Бога. Я заодно с Ним, если тружусь на совесть, с любовью и рассуждением. Когда я стану орудием Бога, действующего через меня, дело не будет мешать созерцанию, даже занимая меня целиком. Напротив, оно будет очищать и умиротворять меня, располагая душу к молитве.

Нельзя посвятить Богу то, что сделано в спешке и без сердца, по жадности, неуёмному рвению или из страха. Богу это не нужно, хотя Он иногда попускает трудиться в поте лица — но нашим ли грехам или грехам общества, в котором мы живём. Тогда мы должны терпеть, извлекая пользу из неизбежного. Только не будем путать разумный, здоровый труд и тяжкую работу.

Как бы то ни было, мы должны искать logos, истину во всяком долге, деле и в самом данном нам Богом естестве. Послушание и преданность воле Божией — не в безразличии к ценностям, которые Бог всеял в жизнь человека и его труд. Не нужно путать бесчувственность и отрешённость. Созерцатель должен быть отрешён. Но если он безразличен к тому, чем живёт общество, ближние и он сам, то его созерцание порочно в самых его истоках.

ВСЁ СУЩЕЕ СВЯТО (А. К.)

Отрешённость нужна нам не потому, что «вещи» и Бог противоречат друг другу, как если бы Бог был одной из них, а Его творения соперничали с Ним на равных. И соединимся мы с Богом не тогда, когда отрешимся от вещей, а тогда, когда отрешимся от самих себя, чтобы видеть вещи в Боге и пользоваться ими в Нём и для Него. Вот истина, которую совершенно не понимают многие искренне праведные и аскетически настроенные люди. Ни в чём из сотворённого Богом нет зла, и ничто исходящее от Него не может помешать нам соединиться с Ним. Помешать может только наше «я», то упрямство, с которым мы утверждаем свою частную, плотскую, себялюбивую волю. Соотнося всё со своим внешним, ложным «я», мы отпадаем от реальности и от Бога; наше ложное «я» становится нашим богом, и мы начинаем любить всё только ради себя самих. Пользуясь вещами, мы — если можно так выразиться — поклоняемся идолу, нашему воображаемому «я». Так мы извращаем и растлеваем вещи; точнее — вносим грех и порчу в наше отношение к ним. Мы не их делаем злыми, а присваивая их, всё крепче привязываемся к своему призрачному «я».

Тот, кто пытается найти выход, приписывая зло благому творению Божиему, пребывает в чудовищной иллюзии. Такой человек подобен Адаму, свалившему всё на Еву, или Еве, обвинившей змея. «Меня искусила женщина. Меня соблазнили вино, пища. Женщина — пагуба, вино — отрава, пища — смерть. Ненавижу всё, проклинаю. Этим я и угоден Богу...» Вот мысли и отношение ребёнка, дикаря, идолопоклонника, который магией и заговорами пытается оградить своё себялюбие и задобрить живущего в его сердце ненасытного идола. Принять это за служение Богу — худший самообман, делающий из человека фанатика, не способного ни к восприятию истины, ни к искренней любви.

Веря в своё эго как в «святыню», такой фанатик всё остальное считает скверной.

НЕПРАВДА, что святые и великие созерцатели никогда не любили творения, не понимали и не ценили мир с его звуками, красотой и живущими в нём людьми. Они любили всех и всё.

Не думаете ли вы, что, любя Бога, они одновременно ненавидели вещи, повсюду говорящие о Нём и Его отражающие?

Вы скажете, что святые были заняты только Богом и ничего вокруг не замечали. Неужели они бродили с каменными лицами, не слушая ближних и не сопереживая им в радости и горе?

Святые потому и видели творение, потому и ценили его по-настоящему, что были заняты только Богом. Они любили всех, потому что больше всего на свете любили Его.

Принято почему-то думать, что святые совершенно безразличны к творению; что всякое проявление природной живости, всякое удовольствие — это трех, потакание «падшему естеству», а быть «не от мира сего» значит прятать свою непосредственность за клише и формальными упоминаниями о Боге. Клише нужны, чтобы держаться от всего подальше, притупить собственное восприятие и изгнать из себя чувство вины. Или наоборот — чтобы взрастить его? Интересно, не любовь ли к вине породила такую мораль? Люди воображают, будто святой только и делает, что сражается с виной. Он и холодной воды не выпьет без жеста раскаяния. Утолить жажду для него — смертный грех, а отозваться на красоту, добро, шутку — преступление. Удовольствие он получает лишь от молитвы и внутреннего делания[12].

На самом деле святой любит всё сотворённое, наслаждается им, обращается с вещами просто и естественно, не привлекая внимания к собственным подвигам и избегая искусственной строгости. Кротость и умиление не сочатся из его пор (словно он весь стянут какими-то духовными узами), а рождаются из его чуткости к свету истины и воле Божией. Когда святой говорит о мире, он не упоминает Бога явно, но воздаёт Ему несравненно большую славу и пробуждает в людях большую любовь к Нему, чем те, кто тщится связать Бога и Его творения в блёклых сравнениях и бессильных метафорах. Слушая этих последних, невольно думаешь о том, как ущербна их вера.

Святой знает, что этот мир добр, как и всё, сотворённое Богом. Прочие же считают тварное нечистым или совсем об этом не думают, интересуясь только собой.

Взгляд святого делает святой всякую красоту. Его руки освящают к славе Божией всё, чего ни коснутся. Святой не знает греха и потому ни от чего не отвращается и никого не осуждает. Он знает милость Божию и своё земное служение — нести эту милость людям.

КОГДА мы едины с Божией любовью, мы всем обладаем в Боге, чтобы всё принести Ему во Христе, Его Сыне. Ибо всё принадлежит детям Божиим, мы — Христовы, а Христос — Божий[13]. Во славе Божией мы обретаем покой, который выше всего наслаждения и боли, всей радости и печали, всякого иного блага и беды; во всём сущем мы любим только волю Божию, а не само сущее. Так мы приносим творение в жертву хвалы.

Ради этого Бог сотворил мир.

ЕДИНСТВЕННАЯ истинная радость на земле — вырваться из темницы ложного «я» и соединиться в любви с Жизнью, которая обитает и поёт в сердцевине всего сотворённого и в глубине наших душ. В любви Божией мы обладаем творением, наслаждаемся им, обретая в нём Бога; всё, что мы видим и слышим, чего касаемся, не оскверняет нас, а очищает, сеет в нас семена созерцания, неба.

Если мы ещё не совершенны, творение не радует нас, а ранит. Пока мы не полюбим Бога всем сердцем, мир будет причинять нам боль. И горе нам, если мы не ощущаем её и не понимаем, что она значит.

Пока мы не любим Бога, мир для нас полон противоречий. Творения то привлекают нас к Богу, то уводят от Него; они то вдохновляют нас, то опустошают. Мы то находим в них Бога, то совершенно теряем Его из вида.

Едва начав радоваться миру, мы познаём печаль. Едва начав наслаждаться, — ощущаем горечь.

Будучи несовершенны, мы находим в творениях гармонию небес и муку ада, радость благословения и горечь потери, проклятия.

Гармония исходит от Бога, принадлежит Ему, отражает Его. Только она реальна. Муку же рождают наши беспорядочные желания. Мы всё время ищем в творениях то, чего в них нет, какой-то полноты, которой они не могут дать. Вместо того чтобы через творения поклоняться Богу, мы поклоняемся через них самим себе.

Но служить своему ложному «я» — значит служить небытию. Это и есть ад.

ЛОЖНОЕ «я» нельзя приравнивать к телу. Тело не порочно и не призрачно. Оно — реальность, дарованная Богом и потому святая. Мы вправе говорить (хотя и символически), что оно — «храм Божий»[14], подразумевая, что Его истина и совершенное бытие запечатлены в теле и составляют тайну нашего собственного бытия. И пусть никто не дерзает гнушаться или злоупотреблять тем, что Бог ему вверил. Никто пусть не оскверняет своё природное единство, деля его на душу и тело, словно душа — это добро, а тело — зло. Душа и тело включены в единую реальность сокровенного внутреннего человека. Если их разделить, исчезнет личность, живое единство, сотворённое по образу и подобию Бога. «Брачный союз» души и тела — одна из черт образа Божиего в человеке, и невозможно, оставшись в здравом уме, разлучить то, что сочетал Бог[15].

Нельзя считать, что всё наше «я» — это душа, равно как нельзя считать, что всё оно — тело. Первое заблуждение превращает нас в ангелов, второе — опускает ниже предназначенного нам Богом. И то и другое — грех. (Обычно говорят, что второе заблуждение превращает человека в животное, но это не совсем так.) На свете немало уважаемых и даже добропорядочных людей, для которых не существует иной реальности, кроме тела и его отношения к прочим «вещам». Эти люди живут пятью чувствами, поэтому их «я» — иллюзия, рождённая чувственным опытом, и ничего более. Они винят тело во всех грехах и ошибках, но виноваты они сами. Это они не хотят расстаться с иллюзией и считают самообман безопасней, чем отклик на тайный зов Бога, предлагающего им рискнуть и, положившись на веру, покинуть надёжно защищённый оплот пяти телесных чувств.