КЛЕВЕТЫ Многое в твоем письме вовсе не требует ответа, поскольку мы, недавнообо всем подробно говорили при встрече. Две необходимые вещи я выделил особои вкратце скажу тебе, что мне здесь представляется. Первое. Ты старательно извиняешься передо мной, что твои похвалы нашемусоотечественнику - по стилю простонародному, по сути бесспорно высокомупоэту - могут показаться слишком щедрыми, причем оправдываешься так, словнопохвалу ему и вообще кому-либо я способен счесть вредной для своей славы:твои речи о нем, говоришь ты, оборачиваются, если все поближе рассмотреть, вмою пользу. Привей дашь в оправдание и свой долг перед человеком, который; втвоем раннем отрочестве был тебе первым светочем и первой путеводнойзвездой. В этом есть и справедливость, и благодарность, и памятливость, ипрямое благочестие. В самом деле, если родителям мы обязаны всем телесным внас, если благодетелям и покровителям очень многим, то разве ни безмерно мыобязаны тем, кто пробудил к жизни и образовал наш разум? Насколько увоспитателей души больше заслугу перед нами, чем у воспитателей тела, пойметвсякий, умеющий назначить тому и другому справедливую цену и признающий, чтопервое - бессмертный, второе - шаткий и временный дар. Так что смелее;ожидая от меня не согласия, а поддержки, прославляй и возвеличивай светочатвоего духа, придавшего тебе горение и ясность на пути, по которому тысмелыми шагами идешь к прекрасной цели; подлинными похвалами, достойнымитебя и его, возноси до небес имя, давно уже терзаемое и, так сказать,истрепанное пустыми рукоплесканиями толпы. Все мне у тебя понравилось; и ондостоин возвеличения, и ты, как говоришь, обязан ему, так что одобряю твоюоду и вместе с тобой восхваляю прославляемого; в ней поэта: В твоем оправдательном письме меня задевает только то, что,оказывается, мало же ты меня пока знаешь; я-то думал, что весь тебеизвестен. Выходит, меня не радует, не восхищает похвала великим людям?Поверь, мне нет ничего более чужого, никакая чума мне не отвратительней, чемзависть; мало того, я так далек от нее - свидетель Бог, испытатель сердец,что для меня едва ли есть что в мире тяжелее зрелища заслуженных людей,лишенных славы и награды. Не то что я жалею тут об уроне для себя лично илинадеюсь на выгоду от обратного положения вещей; нет, я оплакиваю всеобщуюучасть, видя, как постыдным искусствам достаются награды благородных, - хотьзнаю, что, как ни зовет к труду надежда заслуженной славы, настоящаядобродетель, по учению философов, сама себе поощрение и награда, сама себепоприще и венец победителя. Раз уж ты предложил мне тему, которой я сам бы не искал, хочуостановиться на ней, чтобы перед тобой одним, а через тебя перед другимиопровергнуть мнение о моих взглядах на этого человека, которое многие нетолько лживо, как в отношении себя и Сенеки говорит Квинтилиан, но коварно излобно распространяют на мой счет; ведь мои ненавистники для того уверяют,что я его ненавидел и презираю, чтобы хоть так раздуть против меня ненавистьобожающей его толпы, - новый род низости и удивительное искусство нанесениявреда. Пусть им ответит за меня сама истина. Прежде всего у меня нет ровно никаких причин для ненависти к человеку,которого мне показали один-единственный раз, и то в моем раннем отрочестве.Он жил в одном городе с моим дедом и отцом, был возрастом младше деда, ностарше отца, вместе с которым в один и тот же день и одной гражданской бурейбыл изгнан из пределов отечества. В подобных обстоятельствах междутоварищами по несчастью часто завязывается крепкая дружба, тем более что их,кроме сходной судьбы, сближало большое сходство в образе занятий и складеума, разве что мой отец в изгнании среди других дел и забот о семье всезабросил, а тот устоял и только еще безудержней ушел в начатый труд,пренебрегая всем на свете и стремясь только к славе. Тут не хватает слов длявосхищения и похвал, потому что ни оскорбительное беззаконие сограждан, ниизгнание, ни бедность, ни уколы вражды, ни супружеская любовь, нипривязанность к детям не сбили его с однажды намеченного пути, хотя ведь какчасто люди именно высокого ума настолько ранимы, что из-за малейших сплетенизменяют самым сокровенным намерениям, и это свойственнее как раз тем изпишущих в поэтическом стиле, кто помимо смысла, помимо выражений заботитсяеще и о связи и потому больше других нуждается в покое и тишине. Словом, ты понимаешь, что пущенная кем-то выдумка о моей ненависти кнему отвратительна и вместе нелепа, поскольку, как видишь, оснований дляненависти нет никаких, а для любви, наоборот, очень много - и общееотечество, и дружба отца с ним, и его талант, и его великолепный в своемроде стиль, совершенно не позволяющий относиться к нему с пренебрежением. Есть другая сторона у оскорбляющей меня клеветы: в доказательство ееприводят то, что, с ранней юности, особенно жадной до подобных вещей,увлекаясь всевозможными книжными поисками, я так и не приобрел его книгу и,неутомимо пылкий в отношении других, найти которые уж и надежды неоставалось, только к этой без труда доступной книге странным и необычным дляменя образом остался холоден. Признаю факт, но умысел, какой они здесьусматривают, отрицаю. Захваченный тогда тем же поэтическим стилем, яупражнял свой ум в народной речи; ничего изящнее себе не представлял, ненаучился еще стремиться к более высокому и только боялся, что впитаю в себясвойственный ему или вообще кому бы то ни было способ выражения - юностьподатливый возраст и всем восхищается - и невольно и нечаянно окажусьподражателем. Смелость у меня была даже и не по годам, подражательство япрезирал и был полон такой уверенности в себе или подъема духа, чтовоображал в себе достаточно таланта, чтобы без помощи кого бы то ни было изсмертных найти свой собственный путь в этом поэтическом роде. Насколькоосновательной была моя вера в себя, судить не мне. Не скрою одного: есликакое-то мое выражение на народном языке окажется похоже на выражения этого,да и любого другого поэта или даже совпадет с чем-то у них, здесь нет кражиили подражания, потому что как раз в сочинениях на народном языке яуклонялся от того и другого, как от подводных скал, а сходство получилосьчисто случайно или без моего ведома из-за "подобия умов", по выражениюЦицерона. Если ты хоть в чем-то собрался мне верить, верь, здесь нет ничегоболее истинного; если нет веры ни моей стыдливости, ни порядочности, можноповерить юношеской заносчивости. Сейчас я далек от тогдашних моих влеченийи, глядя со стороны, не одержимый уже тем страхом, я открытым умом принимаювсех, прежде всех его, и, раньше отдававший себя на чужой суд, теперь самобо всех сужу про себя, о прочих по-разному, а о нем так, что легко отдал быему пальму первенства в поэзии на народном языке. Ложь, будто я хочу умалить его славу, когда, может быть, я один лучшемножества тупых и грубых хвалителей знаю, что это такое, непонятное им, чтоласкает их слух, через заложенные проходы ума не проникая в душу, - ведь онииз того стада, которое Цицерон клеймит в "Риторике", говоря, что "читаяхорошие речи или стихи, они одобряют риторов и поэтов, но не понимают, чтоих заставило одобрять, потому что не могут увидеть ни где скрыты, ни чтособой представляют, ни как исполнены вещи, которые им всего большенравятся". Если такое происходит с Демосфеном и Цицероном, с Гомером иВергилием среди ученых людей и в школах, то подумай, что может происходить стем, о ком мы говорим, среди простецов, в тавернах и на рынке! Что касается меня, я удивляюсь ему и люблю его, а не пренебрегаю им. И,пожалуй, у меня есть право сказать, что если бы ему было дано дожить донашего времени, мало кому он оказался бы ближе, чем мне, потому что как внем радует талант, так радовали бы и нравы; и наоборот, у него не было быбольших ненавистников, чем теперешние бестолковые хвалители, которым вравной мере совершенно неведомо, что они хвалят и что ругают, и которые -худшее оскорбление для поэта! - коверкают и искажают при чтении его стихи.Если бы меня не разрывали на части другие заботы, я, наверное, отомстил быим от себя за это издевательство; а пока остается только горевать ивозмущаться, что их закоснелые языки оплевывают и оскверняют высокое челоего поэзии. Не умолчу, раз пришлось к слову, что именно здесь для меня быланемаловажная причина оставить его стиль, увлекавший меня в молодости: ябоялся, что с моими сочинениями случится то же, что, я видел, случилось сдругими, особенно у того, о ком речь; и мне нечего было надеяться, что вотношении меня языки толпы окажутся подвижней, а умы восприимчивей, чем вотношении тех, кого и давняя известность, и общепринятое уважение разнеслипо всем подмосткам и городским площадям. Как показало дело, я опасался незря, потому что даже из-за мелочей, которые я по молодости лет выпустилнекогда из рук, языки толпы меня треплют; я расстроен, люто ненавижу то, чтокогда-то любил, проклинаю свой талант, но каждый день против моей воли менясклоняют по всем подворотням, и везде армии невежд, и на всех площадях мойДамет по своему обычаю "дудкой визгливой терзает несчастную песню". Но довольно уж сказано о маловажной вещи. Я никогда не стал бы таксерьезно разбирать ее, - ведь эти самые минуты, которые никогда больше невернуть, я одалживаю у других забот, - если бы в твоем извинении мне непочудилось что-то подобное их обвинению. Как я сказал, многие постоянноупрекают меня в ненависти, другие - в пренебрежении к этому человеку, отупоминания имени которого я сегодня сознательно воздержался, чтобыкрикливая, все слышащая, ничего не понимающая чернь не зашумела, что оноэтим бесчестится; а третьи обличают меня в зависти - те, кто сам завидуетмне и моей известности. Потому что, хоть завидовать мне особенно нечего, но(когда-то я этому не верил и заметил слишком поздно) без завистников явсе-таки не остался. Много лет назад, когда возраст позволял мне быть открытее в своихчувствах, я не устно и не в простом, а в стихотворном письме, посланномодному знаменитому человеку, полагаясь на голос совести, рискнул сознаться,что ни в чем не завидую ни одному человеку. Ну, положим, я не из тех, ктозаслуживает доверия. И все равно, разве похоже на правду, что я ему завидую,когда он всю жизнь отдал делу, которому я отдал только ранний цвет юности,ее первые шаги, и что для него осталось пусть не единственным, но явновысшим произведением его мастерства, для меня было шуткой, развлечением иначальным упражнением ума? Где здесь, спрашиваю, место для зависти, где хотябы подозрение на нее? В то, что он мог бы при желании, как ты говоришь среди своих похвалему, писать в другом стиле, я свято верю, у меня высокое мнение о еготаланте, он был способен совершить все, за что бы ни взялся; но за чтоименно он взялся, мы знаем. Опять же допустим: взялся, смог, совершил. Ну ичто? Почему я на этом основании должен завидовать, а не радоваться? Да икому в конце концов должен завидовать человек, не завидующий Вергилию, -разве что, может быть, я позавидовал рукоплесканиям и хриплым восторгамсуконщиков, трактирщиков, шерстобитов и прочих, которые унижают тех, когохотят похвалить? Нет, я вместе с самим Вергилием и с Гомером благодарюсудьбу, избавившую меня от этого, потому что знаю, чего стоит среди ученыхпохвала неучей. Или разве что мантуанца следует считать более дорогим мне,чем флорентийского гражданина, чего само по себе место рождения, бездобавочных причин, не заслуживает, хоть не могу не признать, что завистьсвирепствует всего больше среди соседей? Но подозрение это неуместно, помимовсего сказанного, еще и из-за различия поколений, потому что, как прекрасносказал человек, никогда не говоривший ничего безобразного, мертвые"избавлены от ненависти и зависти". Ты поверишь мне, если я поклянусь, что наслаждаюсь его талантом истилем и никогда не говорю о нем иначе, как с восторгом. Разве только одно:на более дотошные расспросы я иногда отвечал, что он был неравен самомусебе, в стихах на народном языке оказываясь ярче и выше, чем в [латинских]поэзии или прозе. Ты и сам не станешь здесь спорить; а кроме того, насправедливый суд это тоже звучит лишь хвалой и славой великому человеку. Всамом деле, кто - не говорю сейчас, когда искусство слова давно умерло иоплакано, но во время его высшего расцвета, - был в любой его областипервым? Почитай сенековские "Декламации": такое не приписывается ниЦицерону, ни Вергилию, ни Саллюстию, ни Платону. Кто преуспеет в том, в чембыло отказано таким талантам? Достаточно превзойти всех в каком-то одномроде. Это так, и пусть сеятели клеветы умолкнут; а кто, может быть, поверилклеветникам, пусть прочтет здесь, если хочет, мое суждение. Переложив на тебя тяготившие меня вещи, перехожу ко второму. Ты меняблагодаришь за искреннюю заботу о твоем здоровье и делаешь это скорее посвоей учтивости и принятому обычаю, чем от незнания, что такие благодарностиизлишни, - ведь разве кого-то благодарят за заботу о самом себе или захорошее ведение собственных дел? Во всем, что происходит с тобой, мой друг,"дело идет о моем добре". И хотя в человеческом мире нет, кроме добродетели,ничего более святого, богоподобного и небесного, чем дружба, однако,по-моему, есть разница, ты ли полюбил или тебя полюбили; дружбу, где мыотвечаем любовью на любовь, надо намного бережней хранить, чем ту, где мытолько принимаем. Молчу о многом, в чем меня покорили твоя преданность идары твоей дружбы, но никогда не забуду одного: как много лет назад, когда,уже в студеную зиму, я спешно совершал путь по Италии, ты, скорый не толькона чувства, эти как бы движения души, но и на телесные движения, встретилменя, побуждаемый дивным влечением к еще незнакомому человеку, послав мнесперва далеко не лишенное достоинства стихотворение; так, решив полюбитьменя, ты показал мне сначала образ твоего ума, а вскоре потом и свойтелесный образ. Правда, был уже вечер того дня и дневной свет стал неверным,когда после долгого пребывания в чужих пределах я вошел наконец в отеческиестены, и ты, встречая меня любезным и незаслуженно почтительнымприветствием, оживил воспетую поэтом встречу Анхиза с царем Аркадии, укоторого сердце молодым горело желаньем С мужем тем говорит и пожать благородную руку. Хоть я, конечно, шел не "возвышенней всех", а смиренней, но твое сердцегорело не меньше; ввел ты меня не "в стены Фенея", а в сокровенную святынюсвоей дружбы; и я подарил тебе не "расшитый колчан и ликийские стрелы", асвое неизменное и искреннее расположение. Уступая во многих отношениях, вэтом я по своей воле никогда не уступлю ни Нису, ни Фитию, ни Лелию. - Всеготебе доброго. [Милан, лето 1359]
2020-11-19
90
