Раньше я не так дорожил временем: хоть и равно ненадежного, но покрайней мере ожидаемого времени у меня тогда было больше. Теперь и время, инадежда на него, и вообще все круто идет на убыль, а нехватка придаетдостоинства вещам: будь земля на каждом шагу усеяна жемчугом - его начнуттоптать, как гальку; будь фениксов, что голубей, - погибнет слава редкостнойптицы; покрой бальзамовое дерево все горные склоны - бальзам станетпростонародным снадобьем; у всех вещей с возрастанием их числа или массынастолько же падает цена. И наоборот, от нехватки самые низменные вещибывали драгоценными: так среди жаждущих песков Ливии чуточка влаги в рукахримского полководца вызывала всеобщую зависть; так при осаде Казилина в ценебыло безобразное животное, крыса; так что уже превосходит всякий родбезобразия - подлейшие люди часто процветали из-за одного отсутствия мужей;примеров не привожу, потому что перо отказывается выводить гадкие имена, даи нужны ли примеры? В любом переулке, на каждой площади видишь такиеуродства, нет в наш век более разящей чумы. Если это не покажется хвастовством, скажу, что никогда для меня времяне было таким дешевым, как для некоторых моих сверстников, хотя и никогда -таким драгоценным, как следовало бы. Как бы хотелось иметь право сказать,что не потерял ни одного дня, - много потерял, и еще хорошо, если не лет! Небоюсь этого признания: ни дня, насколько помню, я не потерял бездумно, времяне утекло, а вырвано у меня, и в сетях ли суеты, в чаду ли страстей, яговорил себе: "Увы, день у меня безвозвратно украден". Теперь я понимаю,однако, что терпел это потому, что еще "не установил цену времени" - туцену, о которой Сенека упоминает в письме своему Луцилию. Я знал, что днидрагоценны; что они бесценны, не знал. Слушайте меня, юноши, перед которымицелый век: время бесценно! Я не знал этого в возрасте, когда всего лучше иполезнее было бы знать, я не оценивал время его ценой, я служил друзьям, яворчал на телесные труды, на душевные тяготы, на растрату денег - время былона последнем месте. Теперь вижу: ему следовало быть на первом. Усталостьснимается покоем, упущенные деньги возвращаются - однажды утекшее время невернется, его потеря невосполнима. Что еще тут скажешь? Сейчас я начал - хочу и не смею назвать этоизменением десницы Всевышнего, - сейчас я по крайней мере начинаю ощущатьвремя по той единственной причине, что оно начинает изменять мне; думаю,смогу отчетливей ощутить его, когда оно совершенно утечет. О несчастные, длякакого тупика мы себя храним! Во сколько, по твоему, оценит один деньчеловек, расстающийся с жизнью? Поистине я начинаю отныне ценить время, хотяеще не так, как должен, но как могу; ощущаю его невероятную быстролетность,стремительное ускользание, которое в силах обуздать только пылкая инеустанная добродетель; замечаю свое обнищание и едва успеваю измерить наглаз ущерб, часто повторяю про себя Вергилиево: "Уж короче дни, и жарприглушенней", потому что и добрая часть моего времени уже за спиной, идуховные порывы коснеют, а ведь это их богатством я уравновешиваю ущербулетающего времени. Когда все так, и письма должны быть теперь короче истиль смиренней, а суждения мягче; первое приписывай недостатку времени,второе душевной усталости. Не думай, что сегодня все кончится напрасным философствованием. Знаютвою душу, твой нрав, весь завишу от успехов друзей, и какую занимаю ступеньв твоей дружбе, мне небезызвестно. Ты, наверное, горишь, тревожишься,мечешься, мучишься, и среди самого молчания твоя человечность вопиет и твоянеутомимая участливость спрашивает, что со мной и где я, что думаю, чтозамышляю. Что ж, вот тебе кратчайшее перечисление, за которым кроется целаяистория. Телом я здравствую, насколько могут здравствовать сложенные изпротивоположностей составы; здравствовать и душой тоже стремлюсь всемисилами, и как хотел бы, чтобы не зря! В противном случае будет похвальным покрайней мере само это мое желание. Мою натуру ты, конечно, знаешь: усталуюот мира душу я освежаю переменой мест. Проведя два года в Галлии, явозвратился, и когда добрался до Милана, наш великий итальянец принял меня стакой любезностью и с такими почестями, каких я не заслужил и не ждал, аесли признаться по правде, то и не желал. Я попытался что-то говорить в своеизвинение о своих занятиях, об отвращении к толпе, о врожденной жажде покоя,но, не дав договорить, словно зная все заранее, он опередил меня и обещал вогромном и шумном городе желанные покой и уединение, - и до сих пир,насколько от него зависит, выполнял обещание. Я уступил на тех условиях, чтов моей жизни не изменится ничего, в жилище - кое-что, но не больше, чемвозможно без нарушения свободы и с сохранением покоя. Как долго всепродлится, не ведаю; думаю, не долго, если только достаточно знаю его, себя,наши с ним заботы и нашу посвященную совсем разным трудам жизнь. Между тем живу на западном краю города стена в стену с базиликойАмвросия. Дом прекрасный, с левой стороны церкви, с фасада глядящий насвинцовый шпиль храма и две башни над входом, сзади - на городские стены,широкие зеленые поля и уже снежные с окончанием лета Альпы. Но самымзахватывающим зрелищем я бы назвал надгробный алтарь, о котором не толькодогадываюсь, как говорит Сенека в отношении могилы Сципиона, а знаю, что этогробница великого человека; часто, затаив дыхание, смотрю и на егосохранившийся в верхней части стены образ, почти что живой и дышащий вкамне, и говорят, чрезвычайно похожий на оригинал. Он мне немалая награда заприезд сюда; невозможно передать эту властную важность черт, святуюторжественность облика, безмятежный покой взора; не хватает только речи,чтобы увидеть живого Амвросия. Пока довольно; как только для меня начнет проясняться продолжительностьмоей остановки здесь, я не стану держать тебя в неизвестности. Всегодоброго. Милан, 23 августа [1353], до света.
2020-11-19
86
