ЛЮДЕЙ Что еще надеешься услышать, как не продолжение предыдущего письма ктебе, чтобы снова плакать и смеяться? Мне сейчас определенно нечего делать;или, вернее, очень много что делать, но нехватка времени мешает взяться закрупное, да и то время, какое есть, не свободно, а загроможденонепредвиденными помехами: и сам я весь в движении, и вокруг много сутолоки,я сразу и здесь, и там, и, значит, нигде - привычная для переезжающих людейбеда. Расставшись с новым Вавилоном, я остановился у истока Сорги, привычноймоей пристани среди бурь. Здесь ожидаю спутников и наступления осени или покрайней мере того описанного Мароном времени, когда "уж короче дни и жарприглушенней". Чтобы деревенская моя жизнь не была напрасной, собираю покаосколки своих размышлений, стараясь, чтобы каждый день по возможности илиприбавлял что-нибудь к крупным работам, или завершал что-то малое. Что уменя сегодня на уме, ты узнаешь из этого письма: поэзия, божественный и малокому из людей доступный дар, становится достоянием черни, чтобы не сказать -профанируется и делается продажной. Ничто не возмущает меня больше;насколько я знаю твою чувствительность, ты тоже никогда не притерпишься ктакой возмутительной вещи. В Афинах и в Риме, во времена Гомера и Вергилияникогда не шло столько разговоров о поэтах, как в наш век на берегах Роны,хотя, думаю, нигде и никогда знание этого предмета не было таким слабым.Хочу, чтобы ты смягчил горечь смехом и поучился шутить среди грустных вещей. Недавно в курию пришел, и даже не пришел, а был приведен пленникомНиколай Лаврентий, некогда властный и грозный трибун города Рима, ныненесчастнейший из людей и - что всего хуже - насколько несчастный, настолькоже не заслуживающий сострадания, потому что, имея возможность с великойславой умереть на Капитолии, он на свой, Рима и римской республики позорсогласился подвергнуться заточению в богемской, а в последнее время влимузинской тюрьме. Как поусердствовало это мое перо, восхваляя и увещевая его, известно,боюсь, больше, чем мне хотелось бы. Я любил добродетель, хвалил намерение,восторгался смелостью этого человека, радовался за Италию, предвещал величиеГорода нашей души, покой всего мира. Имея столько причин для восторгов, я немог их скрыть и сам казался себе причастным славе, когда умел поощрить его встремлении к ней, а его посланцы и письма говорили о том, что мои словаочень его ободряли. Я тем более воодушевлялся, изощряя свой ум в поискахтого, чем еще разжечь его кипучую душу. Прекрасно зная, что благородноесердце ничем не разгорячается больше, чем славой и похвалой, я вплетал всвои послания эту похвалу, громкую и, по мнению многих, пожалуй, чрезмерную,но, на мой взгляд, совершенно правдивую; одобрял сделанное и подстегивал кдальнейшему. Сохранилось несколько моих писем к нему, за которые мне сегодняне совсем уж стыдно: я не мастер угадывать судьбу, а ему только этого еще нехватало! Опять же, когда я писал их, он действовал и, казалось, будет идальше действовать образом, в высшей степени заслуживающим похвал ивосхищений не только моих, но и всего человеческого рода. Не знаю, надо липеречеркивать эти письма только из-за того, что позорную жизнь он предпочелпочетной смерти. Впрочем, невозможное не подлежит обсуждению; захоти я дажеих уничтожить, все равно не смог бы, они стали всеобщим достоянием и я ужеими не распоряжаюсь. Так что продолжу, с чего начал. Униженный и опозоренный, пришел в куриючеловек, который приводил в страх и трепет злодеев всей земли, а в добрыхвселял радостные надежды и ожидания. Ходивший некогда в окружении всегоримского народа и старейшин итальянских городов, злосчастный шел теперь,сопровождаемый с обеих сторон двумя стражниками, и встречный народ жадновсматривался в лицо того, чье имя слышал в ореоле громкой славы. А послалего - римский император к римскому первосвященнику! "О дивное сношение..."Не смею выговорить последующее, да и не это хотел говорить, а то, с чегоначал. Едва он появился, верховный первосвященник сразу передал дело наразбирательство трем князьям церкви, которым поручено определить, какогорода наказания достоин человек, хотевший сделать государство свободным. Овремена, о нравы, о это часто повторяемое мною восклицание! Согласен, онбезусловно достоин всяческой казни, потому что не с должным упорством и нетак, как требовали положение дел и необходимость, добивался того, чегодобивался, а вместо этого, объявив себя защитником свободы, отпустил на волювооруженных врагов свободы, когда разом мог обезвредить их всех, -возможность, какую судьба не дарила ни одному властителю. О зловещая, жуткаятьма, часто заволакивающая глаза смертным в самом разгаре их порыва квеликим свершениям! Да если бы он оправдал хоть вторую часть своегопрозвища, а не ту, которая требовалась при плачевном состоянии республики, -ибо он пожелал, чтобы его именовали Севером Клементом, - если бы, говорю, онрешил проявить в отношении изменников республики только свою милость, то,отняв у них все средства вредить, особенно же разоружив их гордые замки, онмог бы оставить им жизнь и тем превратить их для города Рима или из врагов вграждан, или из грозных врагов в презираемых. Об этом я, помню, написал емутогда непраздное письмо, и, доверься он ему, не была бы республика там, гдеона теперь, и ни Рим не был бы в рабстве, ни сам он в плену. Поистине я не в силах понять, как можно извинить и это, и дальнейшее:то, что, взяв на себя защиту добрых и искоренение злых, через недолгое времявнезапно (он, возможно, знает почему, я его с тех пор не видел, но, хотьречистый человек способен измыслить какую-то причину для дурных дел,истинной никакая быть не может) он переменил образ мысли и нравы и,подвергнув добрых огромной опасности и испугав их, начал потакать дурным иполагаться на них. И хоть бы из двух зол он не выбрал худшее! Об этомговорилось в другом моем письме к нему, отправленном, когда тонущаяреспублика еще не погибла. Но довольно; я слишком разошелся и спотыкаюсь на каждом шагу своегорассказа, горюя, как ты можешь себе представить, потому, что видел в этомчеловеке последнюю надежду на италийскую свободу. Задолго до того, уже знаяи любя его, после начала его славного предприятия я разрешил себе чтить егои восторгаться им больше других, и чем больше тогда надеялся, тем большетеперь страдаю от разбитой надежды, - но признаюсь, что, каков бы ни былконец, я все еще не могу не дивиться началу. Пришел он не связанный (только этого недоставало для полного публичногопосрамления) - впрочем, по той причине, что бегство было бы безнадежным, -и, едва войдя в город, осведомился обо мне, несчастный, при курии ли я, толи ожидая от меня какой помощи (которой, насколько мне известно, я оказатьне могу), то ли просто вспомнив о нашей завязавшейся в этих самых местахдружбе. Итак, спасение этого человека, державшего в своих руках спасение иблагополучие народов, теперь в чужих руках. Его жизнь и вместе его славависят на волоске; с минуты на минуту услышишь о его позоре или гибели,согласно приговору. Что ж, погибнуть может даже непорочное тело любогосмертного. Но добродетель не боится ни смерти, ни бесславия; онанеприступна, и ей не нанесет вреда никакая несправедливость, никакие стрелы.О, если бы только он сам не исказил свой образ бездеятельностью и переменойнамерений! Тогда ему пришлось бы бояться от этого приговора лишь за тело.Впрочем, даже и сейчас ничто не угрожает его славе среди тех, кто оцениваетистинную славу и ложное бесчестие, не следуя мнению толпы, а по болеенадежным признакам, и измеряет успех знаменитых мужей приговоромдобродетели, а не судьбы. Что это так, ясно из свойства вменяемого емупреступления: его не обвиняют ни в чем из того, что в нем нравится людямдоброго образа мысли, да и вообще он, оказывается, виноват не в том, лаязакончил, а в том, что начал свое дело; его не упрекают в том, что онпристал к дурным, что притеснил свободу, что бежал с Капитолия, где мог снебывалым почетом жить, с небывалой славой умереть. В чем же тогда? Емуставят в вину то единственное преступление, осужденный за которое, онпредстал бы мне не покрытый позором, а украшенный вечной славой, а именното, что он посмел думать о спасении и свободе государства и завел речь овласти Рима и римских правах. О злодейство, достойное распятия и расклеваниякоршунами: римский гражданин скорбел оттого, что видел свою родину, законнуювластительницу народов, в рабстве у гнусных людей! Вот поистине худшеепреступление, вот за что требуют наказания! При таком-то положении дел, - чтобы уж сказать тебе наконец, ради чегоя все это начал, и тебе было бы над чем посмеяться после расстройства, -единственная оставшаяся у него надежда на спасение, как мне стало известноиз писем друзей, заключается в распространившемся среди толпы мнении, что онпрекрасный поэт и что недопустимо применить насилие к столь одаренному ипосвятившему себя столь возвышенным занятиям человеку. То есть чернь ужеусвоила себе то блестящее соображение, которым воспользовался Цицерон передсудьями в защиту своего наставника Авла Лициния Архия; не привожу его,потому что эта речь, некогда привезенная мною из отдаленных мест Германии,где в пылу юношеской любознательности я некогда путешествовал, и наследующий год посланная вам по вашей просьбе, у вас есть и вы ее внимательночитаете, как я замечаю по приходящим от вас письмам. Что тут скажешь? Радуюсь и несказанно торжествую, что еще и поныне музыв таком почете и что - это еще удивительнее - даже среди совершенно чуждыхим людей они одним своим именем способны спасти человека, ненавистного самимсудьям. Едва ли большим было доверие к ним при цезаре Августе, когда онибыли окружены высшим почетом, когда со всех концов в Рим стекались певцы,чтобы видеть преславное лицо неподражаемого государя, друга поэтов игосподина царей. Разве весомей была тогдашняя дань музам, чем теперь, когдамузы вырывают из смертельной опасности человека, не будем дознаваться,насколько достойного ненависти и какое совершившего преступление, но явноненавидимого, обвиненного и осужденного, сознавшегося и единодушнопризнанного заслужившим смертную казнь? Повторяю: радуюсь и торжествуювместе с музами, что у меня такая защита, а им такая честь. Без завистивручу столь спасительное имя поэта человеку, почти без надежды осужденному ина краю беды. Если ты все же спросишь мое мнение, то хоть Николай Лаврентий человеккрасноречивый, умеющий убеждать и наклонный к ораторству, способный приятнои изящно закруглить несколько (не очень много) летучих и ярких фраз,читавший, по-моему, всех общеизвестных поэтов, однако все это сделало егопоэтом не в большей мере, чем ткачом, - то обстоятельство, что он одеваетсяв сотканную чужими руками хламиду; и хоть даже одной песней еще нельзязаслужить названия поэта, а Гораций совершенно прав, когда говорит: Не скажешь, что будет довольно Стихотворенье соткать; и не всякого, кто разговорной Речью напишет, как мы, ты сочтешь непременно поэтом, - однако он ни разу не соткал и единственной песни, которая достигла бымоих ушей; он даже не прилагал к тому стараний, без чего самое простое делоне получится хорошо. Мне захотелось сообщить тебе об этом, чтобы ты пожалел о судьбе былогонародного освободителя, порадовался неожиданной возможности его спасения, апричиной спасения вместе со мной возмутился и одновременно развлекся иподумал: если - как бы этого хотелось! - Николай увернется под поэтическимщитом от великой беды, то от какой беды не смог бы уклониться Марон?Впрочем, от сегодняшних судий он погиб бы на другом основании: они сочли быего не поэтом, а чернокнижником! Скажу тебе для большей потехи: даже я,самый враждебный гадательству и магии человек на свете, за дружбу с Марономтоже одно время ходил среди наших проницательных судий в чернокнижниках.Увы, как низко скатилось у нас просвещение! О безобразное и смехотворноескудоумие! Чтобы ты еще и на другого рода примере осознал все и понял, чего, судяпо высокопоставленным, можно ожидать от нижестоящих, расскажу еще одинзабавный случай. У меня в Вавилоне есть высокий друг, заслуживающийисключительного уважения, если применить старинное и благородное выражение,каким Цицерон именует своего родственника Помпея Великого, а Плиний Старшийпользуется в обращении к Веспасиану; если же непременно надо держатьсянынешнего рабского и льстивого языка, то у меня там есть высокопоставленныйи глубокочтимый благодетель. Впрочем, как ни выразиться, не будет неправдойсказать, что он один из немногих, видный из виднейших, выдающийся средивысоких, блестящее украшение римской церкви, человек редкого благоразумия,советом которого явно можно было бы с легкостью управлять всем кругомземель, при всем том муж многих знаний и высокого ума. Но, как справедливо говорит Саллюстий Крисп, "ум силен там, где егонапрягаешь". Так вот, этот выдающийся муж в дружеских беседах, которыми онменя часто удостаивает, всякий раз при упоминании о любом человеке, умеющемсвязать три слова в обращении к народу или научившемся сочинять деловыеписьма, осторожно, если не благоговейно осведомлялся у меня: "Этот, о ком мыговорим, не поэт ли?" Я молчал, что было еще делать? Все же, когда оннесколько раз подряд задал мне тот же вопрос о каких-то схоластах, скорееоттого, что набили руку, чем от большого ума кропающих что-то напыщенное изловонное, и мне в конце концов едва удалось сдержать улыбку, он по своейприметливости уловил выражение моего лица и приступил ко мне с настойчивымтребованием разъяснений. Тогда с прямотой, как обычно и говорю с ним обовсем по его же просьбе, я в почтительных выражениях упрекнул его занетерпимое при его уме невежество в отношении такой прекрасной вещи, когдаон не умеет определить даже самые первые и расплывчатые границы искусства, вкотором обремененные государственными заботами властители мира некогда сувлечением и старанием упражняли высокий ум. Приведя несколько примеров, вкоторых ты не нуждаешься, я постарался доказать ему, что поэтов меньше, чемон думает, и за недостатком времени кратко рассказал о начале поэзии, еепутях и назначении, а особенно - опять же о невероятной редкости поэтов;этого последнего пункта Туллий касается в своем "Ораторе". Внимательнослушая, высокий человек, как в других отношениях, так и в этом отнюдь ненеспособный к обучению, казалось, жадно впитывал все, потом часто освежал всвоей памяти отдельные вещи и начиная с того дня воздерживался от подобныхвопросов. Живи счастливо и здравствуй и, если не решишь иначе, пошли сегодняшнееи вчерашнее письмо после прочтения в Неаполь к нашему Зиновию, чтобы и онсам, и наш Барбато, если он из сульмонской гавани возвратился к бурямПартенопея, разделили с нами и смех, и негодование. У истока Сорги, 10 августа [1352]
2020-11-19
82
