Выслушай плачевную и смехотворную историю. Я явился по вызову в курию -в курию, которая от Римской сохранила только имя; явился, совершенно незная, что там со мною собираются делать, и одно зная достоверно, что никогдатам не должен бы был появляться. "Так что же, - спросишь, - тебя тянуло?"Ровным счетом ничего, кроме привязанности к друзьям; я ведь давно пресек всебе большую часть порывов и желаний, и мне теперь важнее уклониться отподарков судьбы и расточить их, чем накопить. У нас с курией нет ничегообщего; нравом я с ней никогда не сходился, а если питал когда алчность,которая в союзе с надеждой способна удерживать нас даже в ненавистныхместах, то вся она давно улетучилась. Поистине надежда и алчность свиваютсяв цепь, сковывающую человеческий дух, и, выпав из-под власти разума, онтерпит тогда много горечи и унижения. Нет, я пришел, влекомый не какой-нибудь алчностью, не надеждой, апривязанностью, как уже сказал; знал, куда пришел, только о причине вызоване знал и вспоминал слова Аннея: "Позорно не поступать, а уступать и средиводоворота событий растерянно спрашивать себя: как я тут оказался?" Этислова не выходили у меня из головы, как и мысль о бегстве. Но что былоделать? Меня наперебой звали два князя церкви, властные управляющиеХристовы, на пастбищах стада господня подобные ныне двум могучим волам, одиниз них обязал меня старыми благодеяниями, другой - неожиданной и непривычнойв незнакомом человеке благосклонностью, имевшей поводом только голос молвы.Было бы гордыней пренебречь приглашением мужей, которых почитают короли игосудари, а главное, мужей, облеченных высшей пастырской властью, - хотябудь я тем, чем и хочу, и стараюсь, и, признаться по правде, еще надеюсьбыть, позволительно было бы всем пренебречь ради сбережения душевного покоя. Послушай, однако, не о том, что должно было бы произойти, а о том, чтопроизошло. Что бы ты думал? Вся сцена поджидавшей меня ловушки открылась мнесразу по приезде. Перечислять все виды козней, в сетях которых не бездушевного негодования, не без воздыханий друзей я провел целый год там, гдеменьше всего хотел находиться, - получился бы длинный рассказ. Все прилагаликрайние усилия к тому, чтобы я стал богат, но обременен заботами, а вернее,чтобы я стал поистине нищим и несчастным горемыкой. Только я один стойкосопротивлялся и отказывался от золотого ярма не меньше, чем если бы оно былодеревянным или свинцовым. Я свидетельствовал перед Богом и людьми, что уменя отнимают свободу и досуг, лучше влечения к которым - природа,счастливее достижения которых - судьба не могли бы мне подарить ничего; чтоменя лишают всех радостей жизни и скромных моих трудов, без которых не знаю,смогу ли жить; что от юности я относился к золоту с презрением и мало егоимея, и долго умея обходиться без него, если только можно назвать что-тодолгим в скоротечной жизни смертных; что жадность до золота станет во мнепрямо-таки безобразной, если я и много буду его иметь, и достигну возраста,обыкновенно смягчающего и умеряющего порывы страстей, когда алчность темболее позорна, чем скромнее и краткосрочнее становятся человеческиепотребности; что припасами надо запасаться смотря по длине пути; что иполуденные часы, и труднейшая часть пути у меня уже за спиной и пора думатьне столько о дороге, сколько о ночлеге; что к тому же когда-то у меня быломного друзей беднее меня, у которых желание достатка и дажеприобретательство могли бы показаться извинительными, прежде всего мой брат,но как тогда он нуждался во многом, так теперь не нуждается совершенно ни вчем, ради Христа оставив все на свете; что о нуждах моих близких, такимобразом, в конечном счете позаботилась отчасти смерть, отчасти благоприятныйповорот фортуны, отчасти монастырь; что я уже почти одинок, далекопродвинулся в днях моих, и возмечтать вдруг о больших богатствах, о которыхи окруженный спутниками, и молодой, и более бедный я не мечтал, было быпостыдно для меня и недостойно моего имени; что, наоборот, именно сейчас яимею вполне достаточно и тотчас все потеряю, стоит открыть лазейку дляалчности; что вместе с богатствами придут новые нужды и тяжкие заботы; что,наконец, я молю и заклинаю позволить мне идти своим жизненным путемпо-своему и не ставить помех моим уже усталым и спешащим к цели ногам,снизойти к моим трудам, пощадить мою застенчивость, чтобы я не изменил своимзанятиям, не явил жалкое зрелище старческого сребролюбия и не оказалсявынужден мыкать тягостную и зависимую старость по совету тех самых, вокружении которых провел веселую и свободную юность; что так старательноискать себе лишних забот и поводов для душевных мук - суета сует; что их именя вечное успокоение поджидает у дверей, и тот самый день, который застаетнас в хлопотах и тревогах, может оказаться последним и, во всяком случае,недалеко отстоит от последнего; что быстро близится срок, который положитконец заботам и пустым упованиям людей. Я настаивал на этом, часто с негодованием, нередко и с мольбами и чутьне слезами; против меня стояла упрямая когорта друзей, советы и просьбымногих и мнение толпы, всегда льнущее к земле. Между тем предстал я пред очитого, кто перстом досягает до неба и тиарой подпирает звезды; он казалсяобрадован моему приходу и высказал многое, откуда было достаточно ясно, чтоон на стороне не моей свободы, а общего мнения. Что долго говорить? Одинпротив настойчивого и речистого множества, я мало что мог сделать и, почтипобежденный, мрачный, шел под ярмо. Спасение принесла судьба. Обо мне держалось мнение как о не совсемпосредственном риторе, но в гораздо большей мере - как о молчаливом инадежном человеке; насколько оно истинно, видней тем, от кого пошла подобнаямолва. Так или иначе, я показался годным быть секретарем верховногопервосвященника, для того меня и вызывали. Сказали, что есть только однопрепятствие: мой стиль возвышенней, чем того требует смирение римскогопрестола. Когда это мне сообщили непосредственно те, кто больше всегохлопотал о моей обеспеченности, я сначала был совершенно ошеломлен и оробел,приняв такие слова за иронию и насмешку над приземленной простотой, которуюя знаю за собой как во многих других вещах, так и в стиле речи. Потом,получив клятвенные заверения, я удостоверился, что таково действительномнение первосвященника и коллегии кардиналов и что от меня требуется толькосмирить свой ум, пользуюсь их же словами, и понизить стиль, а позднее то,что слышал от двоих, услышал от многих отцов почти столь же высокогоположения - и меня охватила радость, какая вряд ли посещает человека,видящего вдруг на пороге своей ненавистной темницы нежданного освободителя:мне показалось, что передо мной распахнулся путь к бегству, и я не ошибся. И вот, на просьбу сочинить что-либо, в чем проявилась бы мояспособность летать близко к земле и применяться к смиренному течению мысли,- а в крайней легкости этого меня постоянно уверяли люди, подталкивавшиеменя к высокой, но тесной темнице, - едва мне назвали первую тему длясочинения, я во всю силу своего скромного ума расправил крылья, на которыхможно было бы "от праха вознестись", как говорит Энний, а после него Марон,и взлететь достаточно высоко, чтобы уводившие меня в плен потеряли меня извиду. Хоть задание было вовсе не для Пиерид, казалось, мне помогают музы иАполлон благосклонно снизошел к нам: продиктованное мной многим показалосьнедостаточно понятным, хоть ясней нельзя было ничего придумать, а кое-комугреческим или даже варварским языком. Каким же умам вверены верховные дела! Мы знаем со слов Туллия, что есть три стиля, которые он именуетфигурами: торжественный, называемый у него высоким, умеренный, который онименует средним, и смиренный, который он зовет простым. Первый из них в нашвек почти никем не употребляется, второй употребляется немногими, последний- многими; все, что ниже, вообще не стоит ни на какой ступени подлинногоискусства речи, будучи просто плебейским, грубым и рабским словоизлиянием,которое хотя бы за тысячу лет непрерывной привычки к нему и стало ужестаринной, все равно достоинства, не присущего ему от природы, он времени неприобретет. Я о себе сужу так, что если мне удается на письме держаться хотябы смиренного стиля, то это хорошо; если кто попросит подняться выше, то явижу, по каким ступеням надо подниматься, и, несмотря на медлительность ума,могу попробовать; но если мне, стоящему в самом низу, велят опуститься, мояспособность следовать чему бы то ни было кончается. Чего от меня просят? То,чем велят мне пользоваться и что мне называют стилем, вовсе не стиль! Нет,что сказал бы теперь Ювенал, скорбящий в своем веке об утрате самой надеждына просвещение? Что - Сенека, несравненный оратор, оплакивающий упадок языкапосле Цицерона? Что - сам Цицерон, высшее цветение красноречия, который,однако, тоже в одном месте жалеет об упадке красноречия? Как хорошо, чтоэтих нелепостей не слышат они, для кого даже ничтожный отход от вершинказался бездной падения! Так - чтобы вернуться к себе самому - и решилось дело; меня отпустилина волю учиться тому, чего дай Бог не знать, - распущенной, пустой инизменной речи; велят, уже стареющему, идти в школы, от которых я в юностивсегда бежал. Ну и хорошо: зато я свободен, со скрипом отпущенный теми, ктообъявил меня рабом, и если от меня будут дожидаться желаемого им, буду вечносвободен, тем больше радуясь избавлению, чем ближе стоял к рабству. Притомсвобода тем слаще, чем причина освобождения почетней; боюсь, нет ли здесьобмана, но если все верно, чего мне еще было ждать прекраснее избавленияблагодаря тому, что я показался возвышенней, чем мог показаться, тем, ктокажется себе на самом верху? Я рад, если я таков; если нет, почему бы мне нехотеть стать таким, каким кажусь, коль скоро причиной тут будет не темнота,а высота? Если мало кто меня заметит - хорошо; чем меньше круг понимающих,тем я сам себе дороже. Не хочу, чтобы читателя заманивали мое достоинствоили богатство; зато хочу, чтобы при чтении меня первосвященник или корольбыл так же внимателен, как любой другой читатель, особенно если окажется неочень силен умом. Повторю один подходящий к делу случай, который я привел тогда в ответна более решительные настояния папы. Ты помнишь, как Александр Македонскийпросил ученого геометра яснее изложить ему какие-то глубины своегоискусства, а тот ответил: "Эти вещи темны одинаково для всех". Великолепносказано: не корона, а ум с помощью упражнения позволяет понимать написанное,иначе царство оказалось бы более желанным благом; есть много вещей, гдевеличие и власть не только не помощь, но даже большая помеха. Я недостоинвысокородного и гордого читателя? Верю; но я ведь и не обращаюсь кпресыщенным умам и изнеженным лестью ушам. Если меня читают и не бранятскромные люди, то вот и отличные плоды моих усилий. Стараюсь быть не темным,а прозрачным; хочу, чтоб меня понимали, но понимали понятливые, да чтобы ите еще прилагали и старание, и усилие ума - не надрываясь, а увлекаясь;богача, пожелай он по своей воле развлечься, не отвергаю, лишь бы он знал,что богатства ему здесь ничуть не помогут. Вот так. Если бы я писал кому другому, не разгорячился бы настолько, но пишусвоему Франциску, значит пишу себе. Хочу, чтобы мой читатель, кто бы он нибыл, имел в уме только меня, не свадьбу дочери, не ночлег друга, не интригиврагов, не повестку в суд, не хозяйство, не поле, не свои сбережения; хочу,чтобы по крайней мере на время чтения он был со мной. Если теснят дела,отложи чтение; начал читать - сбрось груз дел и домашних забот и весьсосредоточься на том, что у тебя перед глазами. Не нравится условие -воздержись от бесполезного чтения; не хочу, чтоб одновременно хлопотали оделах и занимались свободным искусством; не хочу, чтобы без всякого трудаводили глазами по строкам, не без труда мною написанным. Ждешь заключения? Я получил наконец позволение заниматься своими деламии думаю пользоваться волей так, что в важнейших делах отныне никому недоверюсь больше, чем самому себе, не склонюсь на просьбы никаких друзей,никаким ожиданиям, никакой приманке не поддамся, чтобы второй раз непоставить под удар свою свободу. Вот о чем я хотел сообщить тебе как другу,чтобы ты и попечалился и посмеялся над теперешним положением дел, а заодночтобы вместе со мной поблагодарил Того, Кто освободил меня от пышного иблестящего, но тяжкого, хоть для многих желанного, рабства. Желаю всегодоброго. [Авиньон], 9 августа [1352]
2020-11-19
80
