ПИСАТЕЛЬСТВА Чудно сказать: хочу писать и не знаю, что и кому писать, но все равно -жестокое удовольствие! - бумага, перо, чернила и бессонные ночи мне милеесна и отдыха. Да что там! Я не терзаюсь и не тоскую только когда пишу, и так- путаница неслыханная - на покое труждаясь, в трудах успокаиваюсь. Суроваядуша, железная и, ты скажешь, поистине родившаяся от Девкалионовых камней:зарылась целиком в бумаги, довела до изнеможения пальцы и глаза - не чуетхолода и жары, довольствуется какой-нибудь легонькой накидкой, пугается,если что грозит ее отвлечь, и тонет в работе, не давая поблажки усталымчленам; а стоит по воле необходимости отвлечься, начинает вдруг уставать,мучаясь от отдыха. Словно ленивый осел, немилосердной плетью погоняемыйвверх по каменистой горе, она с неменьшей жадностью рвется к начатому делу,чем тот - в сытое стойло, и не хуже подкрепляется непрерывной денной инощной работой, чем тот - кормом и сном. Что делать, раз я не могу ниперестать писать, ни вытерпеть отдых? Вот и пишу тебе, не потому, что тебеэто там уж нужно, а потому, что поблизости не оказалось никого другого,более жадного до новостей, особенно обо мне, более проницательного натаинственные, более понятливого на трудные вещи и менее падкого на небылицы,чем ты. О моем состоянии и всегдашнем мучении ты, стало быть, узнал;прибавлю маленькую историю, которая покажется тебе еще забавней иподтвердит, что я говорю правду. У меня был друг, с которым меня связывала высшая степень товарищескойблизости. В тот год, когда, взявшись за свою "Африку" с жаром, какой никогдане палил Африку даже при вхождении солнца в созвездие Льва, я начал труд,который уже давно у меня на руках и который, по-моему, один только илиутолит, или угасит жажду мятущегося сердца, если для меня есть какая-тонадежда на спасение, этот мой друг увидел, что я без всякой меры поглощенработой, внезапно ко мне обратился и попросил об одной услуге, для него-деприятной для меня пустячной. Когда, ни о чем не подозревая, я согласился,ибо ни в чем не мог ему отказать и знал, что он никогда ничего не попроситбез самых дружеских намерений, он сказал: "Дай мне ключи от твоего сундука".В недоумении я подал их ему, а он положил туда все мои настольные книги ивсе письменные принадлежности, тщательно запер и удалился со словами:"Назначаю тебе десять дней каникул и настоящим деянием повелеваю в течениеих ничего не читать и не писать". Я понял, какую со мной сыграли шутку, иостался в его глазах - отдыхающим, в моих - изувеченным. Что ты думаешь? Тотдень тянулся длиннее года и измучил меня; весь грядущий день с утра довечера я страдал головной болью; на рассвете третьего дня почувствовалпервые признаки лихорадки. Друг пришел, увидел мое состояние и вернул ключи:тут я мгновенно выздоровел, а он, поняв, по его словам, что я питаюсьработой, впредь от подобных просьб воздерживался. Что тут сказать? Разве неправда, что, подобно многим другим болезням,"недуг писательства неизлечим", как говорит сатирик? А я еще прибавлю: незаразная ли это болезнь? На скольких, по-твоему, людей перекинулась от меня,беседующего с тобой, эта чума? Мы еще помним времена, когда мало кто имелобыкновение писать, теперь непишущих нет, и пишут большей частью стихи. Вотношении современников некоторые считают, что не последняя доля вины лежитна мне. Я уже слышал это от многих, но только совсем недавно по тысячепризнаков, словно проснувшись, стал впервые замечать, что это правда и что,добывая себе таким путем желанное выздоровление от прочих недугов души, - вотношении этого никакой надежды нет, - в то самое время, как я стараюсьоблегчить свое состояние, я нечаянно причиняю вред себе и многим другим. И,боюсь, справедливой была жалоба старого отца семейства, который как-топодошел вдруг ко мне и печально, чуть не со слезами на глазах сказал: "Явсегда любил тебя, а ты мне вот чем отплатил: из-за тебя гибнет мойединственный сын". Пораженный, я покраснел было от стыда; меня взволновал ивозраст человека, и скорбная складка губ, знак глубокого страдания. Придя всебя, я ответил, как оно и было в действительности, что не знаю ни егосамого, ни его сына. "Что из того, - возразил старик, - что ты его незнаешь? Зато он тебя хорошо знает! На немалые деньги я отдал его учитьсягражданскому праву, а он говорит, что больше хочет идти по твоим стопам. Такя лишился заветной надежды; вижу, что из него не получится ни правоведа, нипоэта". Эти его слова развеселили меня и всех окружающих, он же отошел,ничуть не успокоившись. Сейчас я понимаю, что он заслуживал не смеха, а сострадания и совета, ичто эта и подобные обиды не лишены основания. В самом деле, когда-то сыновьятаких отцов, заботясь о пользе для себя и близких, привыкали к тревогам итрудам хозяйства, торговли или шумного форума; теперь все мы заняты одним,теперь осуществились слова Флакка: "Пишем все мы стихи, умеем иль нет, безразбора". Несладкое утешение - видеть, что многие разделяют с тобой твои муки. Япредпочел бы болеть один, а то на меня ложатся уже и свои, и чужиестрадания, и, если хочу разок вольно вздохнуть, мне не дают! Ежедневно намою голову льется поток писем со стихами из всех углов земного круга. Малонаших: меня начинают уже трепать чужеземные поэтические бури, не толькогалльские, но и греческие, и тевтонские, и британские; сужу обо всехталантах, ничего не зная о своем собственном. Если отвечать на каждое письмо- буду самый занятый из всех смертных, если ругать - придирчивый завистник,если хвалить - льстивый лжец, если молчать - высокомерный гордец. По-моему,люди боятся, как бы моя болезнь не утихла; чтобы удовлетворить их желание, ядолжен еще прибавлять им терзаний, себе - пожара. Это бы еще ничего, но даже в самой Римской курии - кто бы поверил? -вдруг вспыхнула таившаяся до последнего времени болезнь. Чем, думаешь,заняты правоведы, чем - врачи? Юстиниана и Эскулапа они уж знать не знают,воплей клиентов и больных не слышат: оглохли, ошеломленные громкими именамиГомера и Вергилия, и под шум аонийского источника бродят по рощам киррейскихдолин. Впрочем, что ж я молчу о куда большем диве? Плотники, суконщики,земледельцы, забросив плуги и прочие орудия своих искусств, бредят музами иАполлоном. Невозможно сказать, как широко разлилась уже эта чума, косившаясовсем недавно очень немногих. Спрашиваешь о причине? Она в том, что поэзия - очень сладостная вещьдля вкусивших ее. Но только редчайшие таланты ею овладевают, потому что онатребует и свободы от забот, и исключительного презрения ко всему в мире, иотрешенной высоты духа, и особой природной одаренности; недаром опыт иавторитет мудрейших людей подтверждают, что школой здесь добьешься меньше,чем в любом другом искусстве. Поэтому тебе, может, забавно, а мне горько -на площадях все поэты, на Геликоне ни одного не найдешь: краешком губ кпиерийскому меду прикоснулись все, в рот никому не попало. Но какой же,подумать только, великой и пленительной вещью она может быть для истинныхобладателей, если даже тех, кому обладание ею снится, она так влечет, что ижадных до наживы дельцов заставляет забывать о сделках и деньгах! Среди великой тщеты нашего века, среди бесконечного потерянного времения с одним могу поздравить свое отечество: здесь между сухих плевел исорняков, заполнивших все лицо земли, возвышается несколько талантливыхмолодых умов, которые, если меня не обольщает моя любовь к Италии, невпустую будут пить из Кастальского ключа. Радуюсь вместе с тобой,излюбленная музами Мантуя, с тобой, Патавий, с тобой, Верона, с тобой,Виченца, с тобой, моя Сульмона, и с тобой, Маронова обитель, Партенопей, -при том что во всех других странах новоявленные стада стихотворцев, вижу,далеко разбрелись по сомнительным путям в сухом бесплодии и жажде. Но тут, как я уже сказал, мою душу грызет совесть, ведь большей частьюэто я один подал пищу сумасшествию и навредил своим примером, что являетсянемаловажным способом нанесения ущерба. И боюсь, как бы листва моегонезрелого лавра, жадно срываемая с ветвей, хоть о лавре и говорят, что оннасылает правдивые сны, не причинила мне и многим другим ложных сновидений,выпущенных к нам в глухую осеннюю ночь через врата из слоновой кости. Но ивозмездие меня настигает, я сгибаюсь под тяжестью собственных преступлений:и дома мечусь в жару, и едва уже смею выходить на люди, потому что повсюдунавстречу бросаются безумцы, засыпают вопросами, куда-то тащат, что-торассказывают, спорят, бранятся, говорят такое, чего не ведали ни мантуанскийпастух, ни меонийский старец. Поражаюсь, смеюсь, плачу, негодую, а вдовершение всего боюсь, как бы власти не потащили меня на суд и я неоказался виновен в подрыве государства. Однако куда меня несет? Только что я говорил, что мне нечего писать, ивот соткал тебе из пустяков и безделушек целое письмо; говорил, что не знаю,кому писать, и вот ты оказался самым нужным для меня читателем! Еслиспросишь почему, то одну причину я тебе уже назвал, прибавлю другую: потомучто - вернемся от смехотворных к серьезным вещам - ты тогда скорее простишьменя за то, что, осаждаемый и одолеваемый стихами и поэтами со всего мира, ятолько своим поведением ответил на посланные с дороги тобой и нашим общимгосподином письма, в которых я заметил достоверные знаки его милости и твоейлюбви. Следуя изъявленному в них указанию и совету, я остался на месте,потому что ваше пожелание настигло меня, когда я уже собрался отправляться,и с нетерпением ждал вас, пока мог, - Бог свидетель, вовсе не из надежды нато, чт_о_ обещано в ваших письмах. Мне не стыдно похвалиться перед тобой,что я не знаю человека, меньше меня подверженного этой страсти - надежде; яведь почти никогда и не надеюсь ни на что, и ты знаешь почему: потому чтоникогда ничего не домогаюсь. Но, не говоря уже о встрече с тобой, я ожидалхотя бы еще раз перед своим отъездом увидеть дорогие мне черты славного ипрекрасного человека; предчувствую, что ст_о_ит мне однажды отъехать, какпридется пережить долгий и неприятный пост. Итак, я провел два месяца в ожидании на том месте, где меня засталиваши письма; в конце концов отвращение к курии пересилило, каюсь, я уступили отступил, - но не дальше, чем до того уединения, которое всегда ждет меняу истока Сор си и которое сладостной переменой обстановки всегда исцеляетменя, истощенного авиньонской пагубой. Здесь, стало быть, я теперь инахожусь и здесь буду до последней крайности вас ожидать. Хоть начиная смолодых лет я провел тут долгие годы, но неизвестно почему - то ли здешнийвоздух питает настроения, менее податливые на восприятие чужестранныхвпечатлений, то ли потаенная и достойная своего имени Замкнутая долина непускает в себя посторонних веяний, - от соприкосновения с нами здесь ещеникто не стал поэтом, кроме только моего управляющего, который, уже старик,начинает "Парнас во сне двуглавый видеть", как говорит Персий. Если заразараспространится, дело кончено: пастухи, рыбаки, охотники, пахари и сами ихбыки замычат одними стихами, будут пережевывать одни только стихи. - Живи,помня о нас, и здравствуй. [Воклюз, ноябрь 1352]
2020-11-19
90
