И ПРОФЕССОРУ СВЯЩЕННОГО ПИСАНИЯ, О СВОИХ ДУШЕВНЫХ ЗАБОТАХ Сегодня я поднимался на самую высокую в нашей округе гору, которую небез основания называют Вентозой, движимый исключительно желанием видетьзамечательную высоту этого места. Много лет я думал взойти туда; еще вдетстве, как ты знаешь, я играл в здешних местах по воле играющей человекомсудьбы, а гора, повсюду издалека заметная, почти всегда перед глазами.Захотелось наконец сделать то, что я мысленно проделывал каждый день, темболее что накануне при чтении римской истории мне у Ливия попалось то место,где македонский царь Филипп (тот, что вел войну с римским народом)взбирается на фессалийскую гору Гем, веря молве, согласно которой с еевершины можно видеть два моря, Адриатическое и Черное, - правда это илиложь, достоверно установить не могу, потому что и гора от наших краев далекаи разноречие писателей ставит дело под вопрос: всех приводить не буду, нокосмограф Помпоний Мела без колебаний передает это как факт, а Тит Ливийсчитает молву ложной; будь мне так же легко обследовать ту гору, как нашу,долго оставаться в неопределенности я бы не стал. Впрочем, оставлю ту и вернусь к этой. Можно, подумалось мне, извинитьживущего частной жизнью молодого человека за то, в чем не винят и старогоцаря. Однако, размышляя о спутнике, я, к своему удивлению, не обнаружилсреди своих друзей почти ни одного, пригодного во всех отношениях: так редкодаже среди дорогих людей бывает полное согласие во всем, что касаетсяжеланий и привычек. Этот ленивей, тот энергичней, этот медлительней, тотподвижней, этот меланхоличней, тот веселей, наконец, этот безрассудней, тотблагоразумней, чем мне хотелось бы; в одном пугала неразговорчивость, вдругом назойливость, в одном грузность и полнота, в другом худоба итщедушность, у одного смущала хладнокровная невозмутимость, у другогонеуемная пылкость - все это, даже неприятное, легко сносишь дома, ибо любовьвсе терпит и дружба не страшится никакой ноши, но в пути те же самыекачества становятся обременительней. Так, думая о пристойном развлечении иозираясь по сторонам, разборчивая душа взвешивала все по отдельности - безвсякого оскорбления для дружбы - и молчаливо отстраняла то, в чем предвиделаотягощение предпринимаемого пути. И что же ты думаешь? В конце концовобращаюсь к домашней помощи и открываю замысел единственному моему младшемубрату, которого ты прекрасно знаешь. Ничему он не мог бы обрадоватьсябольше, благодарный, что ему отведено при мне сразу место и друга, и брата. В намеченный день отправившись из дома, мы к вечеру пришли в Малавсану- деревеньку на северных отрогах горы. Пробыв там день, мы только сегоднянаконец в сопровождении двух моих слуг поднялись на гору, и не без труда:это очень крутая и почти неприступная каменистая громада; но хорошо сказаноу поэта: "неотступный все побеждает труд". Долгий день, ласковый ветер,душевная бодрость, телесная крепость и ловкость и все подобное было настороне путников, против нас была только природа местности. На склоне горы встретился нам пожилой пастух, который многословноотговаривал нас от восхождения, вспоминая, как лет пятьдесят назад сам втаком же порыве юношеского задора поднимался на самую вершину и ничегооттуда не вынес, кроме раскаяния, усталости и изодранных камнями и колючкамитела и одежды; причем никогда ни прежде, ни позднее не было у них слышно,чтобы кто-то решился на подобное. Он разглагольствовал, а мы, по молодостилет недоверчивые к предостережениям, от задержки только разгорались жаждой.Заметив, что зря старается, старик немного проводил нас по ущелью средиотвесных скал, указал перстом на крутую тропинку и много еще напутствовал идолго охал вослед уходящим. Оставив при нем лишнее из одежды и вещей, мынастроились исключительно на восхождение и начали проворно взбираться. Но, как часто бывает, за сильным порывом быстро следует утомление, ивот, недалеко отойдя от того места, мы приостанавливаемся у какого-тообрыва; отсюда снова уходим и продвигаемся вперед, но медленней. Причемименно я отмерял горную тропу все более осторожной стопой, тогда как браткратчайшим путем взбирался все выше по самому хребту горы; я, малодушничая,льнул к низинам, а на его призывы и указания прямого пути отвечал, чтонадеюсь на более легкий подход с другой стороны горы и меня ничуть не пугаетдлинный путь, если он ровней. Выставляя это в оправдание своей вялости, я плутал по ущельям, когдадругие уже достигли высоты, и никак не открывался мне более легкий доступ;наоборот, и путь удлинялся, и лишнего труда прибавлялось. Все же, когда мне,расстроенному утомительным петлянием, стало стыдно блуждать в низинах, ярешительно положил устремиться ввысь, а когда, усталый и мрачный, догналдожидавшегося меня и подкрепленного долгим отдыхом брата, мы какое-то времяшли наравне. Едва мы оставили то возвышение, и вот, забыв, как только что метался, яопять оказываюсь отброшен вниз и опять, огибая скалы в поисках легких долгихпутей, пребываю в продолжительном замешательстве. Я все оттягивал тяготувосхождения, но не человеческой изобретательности отменить природу вещей, иничему телесному не достичь высоты, опускаясь. Коротко говоря, не безнасмешек брата и к моей великой досаде на себя самого за несколько часов яотставал таким образом раза три, если не больше. Тогда, в который раз обманувшийся, я присел в каком-то ущелье.Переносясь летучей мыслью от телесного к бестелесному, я укорял себяпримерно такими словами: "Подобное тому, что ты многократно испытал сегодняпри восхождении на эту гору, да будет тебе известно, случается и с тобой, исо многими устремляющимися к блаженной жизни; люди только не осознают это стой же ясностью, потому что телесные движения на виду, а душевные невидимы исокровенны. Поистине жизнь, которую мы именуем блаженной, расположена ввозвышенном месте; узкий, как говорится, ведет к ней путь. Много на немвосхождений; надо переходить сияющими ступенями от добродетели кдобродетели; на вершине конец всего и жизненный предел, на который нацеленонаше странствие. Туда прийти хотят все, но, как говорит Назон, "мало хотеть;жаждать так надлежит, чтобы цели достигнуть". Безусловно, ты - разве что издесь, как во многом другом, обманываешь себя, - не только хочешь, но ижаждешь. Что же тебе мешает? Разумеется, не что иное, как более легкий и напервый взгляд удобный путь земных и низших удовольствий; однако потом тебепридется, много проблуждав среди них, или взбираться к той же вершинеблаженной жизни под грузом безобразно утяжелившихся задач, или обессиленнымуснуть в ущелье своих грехов, и, если - страшно подумать - тебя тамзастигнет тьма и тень смертная, провести бесконечную ночь в вечных муках". Ты не поверишь, как эта мысль взбодрила и дух мой и тело на остатокпути. О, если бы моя душа проделала путь, по которому я днем и ночьютомлюсь, хотя бы так, как, превозмогши наконец трудности, прошел ясегодняшний путь своими телесными ногами! И уж не знаю, не более ли простымдолжно быть то, что крылатый и бессмертный дух без всякого пространственногоперемещения может совершить в мгновение трепетного ока, чем то, что вовременной последовательности приходится исполнять с помощью обреченного насмерть и болезненного тела под тяжкой ношей его членов. Выдающуюся над всеми вершину поселяне называют Сынком, почему не знаю,подозреваю только, что по антонимии, как иногда бывает: в самом деле, онакажется как бы отцом всех соседних гор. На ее маковке есть небольшаяплощадка; только там мы, усталые, присели отдохнуть. Раз уж ты выслушал,какие тревоги поднимались у меня в душе по мере нашего подъема, то выслушай,отец, остальное и изволь посвятить час своего времени отчету о делах целогомоего дня. Прежде всего, взволнованный неким непривычным веянием воздуха иоткрывшимся видом, я застыл в каком-то оцепенении. Озираюсь: облака осталисьпод ногами, и уж не такими невероятными делаются для меня Афон и Олимп, разслышанное и читанное о них я наблюдаю на менее знаменитой горе. Направляюлучи глаз к италийским краям, куда больше всего тянусь душой; вздыбившиесяснежные Альпы, через которые, разрушая, если верить молве, уксусом скалы,перешел некогда жестокий враг римского имени, кажутся совсем рядом, хотьотдалены большим расстоянием. Правду сказать, дымку италийских просторов ябольше угадывал душой, чем различал глазами; меня охватило жгучее желаниеснова видеть и друга и отечество, однако при всем том я готов был осуждатьсебя за разнеженность еще не вполне мужественного чувства к тому и кдругому, хоть и доказательства противного в обоих случаях были,подкрепленные поддержкой важных свидетелей. Потом другие думы захватили душу, перенеся ее от мест к временам. Ястал говорить себе: "Сегодня исполняется десятый год с тех пор, как, оставивребяческие занятия, ты ушел из Болоньи; о Боже бессмертный, о неколебимаяпремудрость, сколько крутых перемен в твоем характере видел этот промежутоквремени! О бесконечном множестве их молчу; я еще не достиг пристани, чтобыбезопасно вспоминать о прошедших бурях. Возможно, придет время, когда яперечислю все на свете по велению Того, кем все на свете управляется, сказавсперва словами твоего Августина: "Хочу припомнить былые свои мерзости иплотские извращения моей души, не потому, чтобы я любил их, а для того,чтобы любить Тебя, Бога моего". Конечно, мне предстоит еще много опасной итяжкой работы. Что я некогда любил, того уж не люблю; нет, лгу: люблю, ноболее скупо; вот и опять солгал: люблю, но стыдливей, печальней; наконец-тосказал правду. Да, так: люблю, но то, что желал бы не любить, что хотел быненавидеть; все равно люблю, но подневольно, обреченно, тоскуя, в слезах, насамом себе ощущая смысл знаменитого Овидиева стиха: "Возненавижу тебя; несмогу-полюблю против воли". Не протекло еще трех лет с тех пор, как тойизвращенной и негодной воле, которая безраздельно царила на престоле моегосердца, начала противиться и противодействовать другая, и уже давно на поляхмоих размышлений между ними завязалась мучительная и посейчас еще неяснаяисходом борьба за власть над внешним и внутренним человеком". Так перебираля в уме прошедшее десятилетие. После обратился заботами к предстоящему и спрашивал сам себя: "Еслитебе случится протянуть в этой летучей жизни еще два пятилетия, за равныепромежутки времени настолько же приближаясь к добродетели, насколько запоследнее двухлетие благодаря схватке твоей новой воли со старой ты отошелот прежнего упрямства, то не сможешь ли ты тогда, пусть без последнейдостоверности, но хотя бы с доброй надеждой на сороковом году жизнивстретить смерть, равнодушно пренебрегши остатком клонящегося к старостивека?" Эти и им подобные мысли чередовались в моей груди, отец. Я радовалсясвоему росту, оплакивал свое несовершенство, сожалел о всеобщейпеременчивости человеческих поступков и казался совсем забывшим, куда, зачемпришел. Наконец, прямо-таки" разбуженный советом спутников, оставив заботы,более уместные в другое время, оглянуться и посмотреть на то, смотреть начто я пришел, - ведь близилось время уходить, потому что солнце ужесклонялось к закату и тень от горы росла, - я оборачиваюсь назад и смотрю назапад. Порог Галлии и Испании, Пиренейский хребет, оттуда не виден просто послабости смертного зрения, а не из-за какой-либо мешающей тому преграды,насколько я знаю; зато прекрасно можно было различить горы Лионскойпровинции справа, а слева - Марсельский залив и тот, что омывает МертвыеВоды, на расстоянии нескольких дней пути; Рона стояла у нас прямо передглазами. Когда я так все по отдельности рассматривал, то уходя чувствами вземное, то по примеру тела поднимаясь душой к более высоким вещам, мнепришло на ум заглянуть в книгу Августиновых "Исповедей", дар твоегорасположения; она служит мне памятью и об авторе, и о дарителе и всегда уменя под рукой - умещается на ладони, размерами крошечная, но бесконечносладостная. Открываю, чтобы прочесть что попадется, - а что еще попадется,кроме чувств доброго и самоотверженного сердца? Сочинение случайно открылосьна десятой книге. Брат, ожидая услышать что-то из моих уст от Августина, былвесь внимание. Бог и он, тут же присутствовавший, свидетели, что в месте, накотором прежде всего остановился мой взгляд, было написано: "И отправляютсялюди дивиться и высоте гор, и громадности морских валов, и широте речныхпросторов, и необъятности океана, и круговращению созвездий - и оставляютсами себя". Скажу тебе, я окаменел и, попросив жадно прислушивавшегося братане мешать мне, закрыл книгу в гневе на себя за то, что продолжаю ещедивиться земным вещам, когда давно даже от языческих философов должен былзнать, что нет ничего дивного, кроме души, рядом с величием которой ничто невелико! Тогда, поистине удовлетворившись зрелищем горы, я обратился внутреннимзрением к себе, и с того часа никто не слышал меня говорящим до самого концаспуска: те слова задали мне достаточно молчаливой работы. И я не мог видетьтут случайное совпадение, но все прочитанное считал сказанным мне и никомудругому, помня, что то же самое в свое время подозревал в отношении себяАвгустин, когда при чтении апостола, как он сам рассказывает, первым емупопалось место: "Не в пированиях и опьянении, не на ложе и в распутствах, нев ссорах и зависти; но облекитесь в Господа Иисуса Христа и попечения оплоти не превращайте в похоти"; и то же раньше случилось с Антонием, когда,услышав Евангелие, где написано: "Если хочешь быть совершенным, пойди,продай все имение твое и раздай нищим; и приди и следуй за Мной, и будешьиметь сокровище на небесах", он, как говорит записавший его деяния Афанасий,отнес это повеление Господа к себе так, словно прочитанное место писанияпредназначалось специально для него. И как Антоний, услышав это, больше ни о чем не спрашивал, и какАвгустин, прочитав то, дальше не продолжал, так и у меня на немногихприведенных выше словах кончилось все чтение, и я в молчании думал, какскудны благоразумием смертные, которые в небрежении о благороднейшей частисебя рассеиваются на многое и растрачиваются на пустые зрелища во внешнейпогоне за тем, что могли бы найти внутри себя, и изумлялся благородствунашей души, когда она не вырождается по собственной воле, отклоняясь отсвоего изначального источника и обращая в попрек себе то, что Бог дал ей впочетную награду. Можешь догадаться, сколько раз сегодня, озираясь на обратном пути, ябросал взгляд на вершину горы! И она казалась мне едва одного локтя высотойрядом с высотой человеческого созерцания, когда человек не погружает его вгрязь земной мерзости. На каждом шагу думалось и другое: если не жальподвергнуть себя таким трудам и мучениям для того, чтобы тело побывалочуточку поближе к небу, то какой крест, какая тюрьма, какая дыба сможетотпугнуть душу, которая на подступах к Богу попирает чванливую громадугордыни и свою смертную судьбу? И еще: как мало кому удается не сойти с этойдороги - или от страха перед суровыми вещами, или от влечения к приятным! Осчастливцы! Если есть их где-нибудь хоть один, то, по-моему, его имеет ввиду поэт: Счастлив, кому удалось познать вещей основанья, Кто душою презрел и все страхи, и неумолимый Рок, и зловещий гул ненасытной волны Ахеронта. О, с каким усилием надо работать, чтобы у нас под ногами оказались невозвышения земли, а надмившиеся от земных позывов желания! С такими чувствами в волнующейся груди, не чуя каменистой тропы,глубокой ночью вернулся я в деревенское пристанище, покинутое утром еще досвета, и высокая луна оказывала желанную услугу запоздалым путникам. Сейчас,пока домашние заняты приготовлением ужина, я уединился в укромной частидома, чтобы по горячим следам спешно написать тебе это; иначе, если отложу,из-за перемены места изменится, пожалуй, состояние души, и намерение писатьостынет. Видишь, любезный отец, как я не хочу ничего в себе утаить от твоихглаз, добросовестно открывая тебе не только свою жизнь, но и все помыслы;прошу помолиться о них, чтобы после чересчур затянувшейся шаткости инеопределенности они когда-нибудь установились и после напрасных ибесчисленных метаний обратились к единому, доброму, истинному, надежному,постоянному. Всего тебе доброго. Малавсана, 26 апреля [1336]
2020-11-19
108
