Итак, что мы теперь делаем, брат? Вот, уже почти все испытали, иникакого покоя. Когда нам его ожидать? Где искать? Время, как говорится,протекло сквозь пальцы; наши былые надежды в могиле вместе с друзьями.Тысяча триста сорок восьмой год оставил нас одинокими и беспомощными, ведьунесенного им не отыскать ни в Каспии, ни в Эгейском, ни в Индийском море;непоправимы злейшие потери, неизлечимы нанесенные смертью раны. Одноутешение: пойдем и мы за теми, кого пропустили вперед. Сколь кратким будетожидание, не знаю; знаю только, что долгим оно быть не сможет. Да впрочем,даже самое коротенькое, оно не сможет не быть тягостным. Но хоть вначале бы удержаться от жалоб! О чем твоя, собрат мой, сейчасзабота, что ты наедине с собой взвешиваешь, не знаю; а я уж складываю жалкиепожитки и, как делают отъезжающие, озираюсь, что взять с собой, что поделитьсреди друзей, что предать огню. Ничего на продажу у меня нет. И все-таки яобогатился, вернее, обременился больше, чем думал: у меня дома скопилсябольшой склад писаний разного рода, валяющихся в полном небрежении. Роясь вдавно уже тронутых плесенью сундуках, я среди облака пыли развернулполусъеденные тлением письмена. Навредила мне и назойливая мышь, ибеспримерно прожорливая моль, и паук, Палладии соперник, похозяйничал у меняза мое увлечение делами Паллады. Только чего не пересилит упорныйнеотступный труд. Кругом обложенный грудами писанины, заваленныйрастрепанными листками, я сперва ощутил было сильнейший порыв спалить разомвсе и избежать тем неблагодарного труда разборки; потом за одними мыслямипотянулись другие, и я сказал себе: "А что тебе мешает, словно усталому отдолгой дороги путнику, оглянуться с возвышения назад и шаг за шагомперебрать в памяти заботы и тревоги своей юности?" Это соображение взяловерх; вспоминать о том, что в какое время я думал, показалось мне хоть и невозвышенным, но по крайней мере не неприятным делом. Когда я начал, однако, наугад рыться в беспорядочной груде, перед моимиглазами замельтешила невероятно пестрая и путаная вереница предметов; одноиз-за перемены не столько в их облике, сколько в направлении моегособственного ума я сам уже теперь едва узнавал, другое будило во мне нелишенную странной сладости память об ушедшем времени. И часть была написанасвободным прозаическим слогом, часть стеснена Гомеровыми удилами, коль скоромы редко пользуемся Исократовой уздой, а часть, предназначавшаяся дляуслаждения слуха простого народа, держалась еще и своих законов, - этот родсочинения, возродившийся, как считается, у сицилийцев не много веков назад,быстро распространился по всей Италии и за ее пределами, а в старину онпроцветал у древнейших греков и латинян, ведь народные поэты и в Аттике, и вРиме, мы читаем, пользовались только ритмическим стихом. Так или иначе, эта свалка всевозможных разностей задала мне работы нанесколько дней, и, хоть немалое увлечение и присущая нам всем любовь кизобретениям собственного ума захватили меня, победила все-таки забота оболее важных делах, на все это довольно долгое время мною заброшенных, тогдакак они на мне и многие их от меня ждут; победила память о краткости жизни.Признаюсь, я испугался неожиданных напастей. В самом деле, что быстротечнейжизни, что неотступней смерти? Подумалось, каким важным предприятиям яположил начало, сколько мне еще остается работать и какие просиживатьбессонные ночи; безрассудством, даже безумием показалось в наш краткий иненадежный век брать на себя новые заведомо долгие труды и разбрасываться намногое умом, которого едва хватит на одно, тем более что, как тебе известно,меня ждет еще и другой труд, настолько же более славный, насколько болеевесома похвала за поступки, чем за слова. Что долго говорить? Ты услышишь вещь, которая кому-то покажетсянеправдоподобной, но это так: тысячу, если не больше, разрозненныхстихотворных сочинений всевозможного рода и писем к друзьям - не то что мнетам ничего не приглянулось, а просто они обещали больше труда, чемудовольствия, - я передал на исправление Вулкану. Не без вздоха, конечно, -что стыдиться своей человеческой слабости? - и все-таки надо было помочьудрученной душе пускай хоть горьким лекарством и облегчить как бы слишкомглубоко осевший от груза корабль, выбросив даже некоторые ценные вещи. Впрочем, они еще горели, когда я заметил, что в углу валяется ещенебольшое количество бумаг; отчасти случайно, помимо моих стараний,сохранившиеся, отчасти переписанные в свое время моими помощниками, ониустояли против всепобеждающего тлена. (Я сказал "небольшое", но боюсь, непокажется ли оно читателю большим, а переписчику - непомерным.) К ним яоказался снисходительней, согласился оставить им жизнь, приняв во вниманиене их достоинство, а свое удобство, - они не грозили мне никакойдополнительной работой. Взвесив же наклонности ума двух своих ближайшихдрузей, я решил распределить все на чаше весов таким образом, чтобы прозаотошла к тебе, а стихи к нашему Барбату; так и вы ведь некогда хотели, и я,помнится, вам обещал. Словом, круша в едином порыве все, что подвертывалосьпод руку, и не собираясь, по своему тогдашнему настроению, щадить и это, ябудто увидел вдруг одного из вас по левую, другого по правую сторону отсебя; схватив меня за руки, вы дружески увещевали меня не сжигать в одномогне и свое обещание, и ваши надежды. Вот что стало главной причинойспасения этих бумаг; иначе, поверь мне, они сгорели бы вместе с остальными. Какой бы ни была причитающаяся лично тебе доля этих остатков, ты, знаю,будешь не только не придирчивым, но и увлеченным читателем. Не дерзаюхвалиться вместе с Апулеем из Мадавры: "Не поленись, читатель; останешьсядоволен", - где мне взять уверенности в себе, чтобы обещать читателюдовольство или развлечение? - но ведь читать будешь ты, мой Сократ, и,преданный друг, возможно, получишь удовольствие, радуясь писаниям человека,который тебе душевно близок. Не все ли равно, какова красота формы, еслисудить о ней будет только любящий друг? Излишняя приправа к тому, что и таквкусно. И если что-то мое здесь тебе понравится, это мое я признаю твоим:хвала не моему уму, а твоему дружескому расположению. Ведь тут явно нетникакой особой силы слова; ее у меня вовек не было, а и была бы, сампринятый мною стиль ее не допускает, потому что даже Цицерон, всехпревосходивший красотой слога, не дал ей воли в своих письмах и в тех своихкнигах, которые написаны, как он сам говорит, в "ровном и умеренном родеречи". Возвышенную силу, блестящий, стремительный и изобильный поток своегокрасноречия он упражнял в своих судебных выступлениях, - род речи, несчетноечисло раз применявшийся Цицероном в защиту друзей, часто - против враговреспублики и своих личных недругов, Катоном - часто в защиту других, "сорокчетыре раза" в свою защиту. Мне этот род речи неведом: я и отгосударственных должностей всегда был далек, и слава моя, хоть еенепрестанно треплет сплетня и тайные наговоры, до сих пор еще неподвергалась гласному нападению, когда пришлось бы отвечать ударом на ударили защищаться в судебном прении. Не мое призвание и подавать словеснуюпомощь в защите от подобных нападок другим: ни склонять на свою сторонусудей, ни сдавать внаем язык я не выучился из-за решительного противлениянесговорчивой натуры, заставившей меня любить тишину и одиночество,враждовать с людной площадью, презирать серебро - что очень кстати, потомучто я оказался так избавлен от потребности, которая иначе обрекла бы меня нажалкую нужду. Итак, не найдя у меня ни ораторской силы речи, в которой у меня нет нинужды, ни излишка и изобилие которой я все равно не знал бы куда приложить,ты с безотказной благосклонностью друга примешь мой скромный, домашний иповседневный склад речи и одобришь его за близость к тому языку, которым мыпользуемся в обычной беседе, и за сообразие содержанию. Но не все мои судьибудут такими; не все ведь сходно чувствуют, не все одинаковое любят. Да икак всем понравлюсь я, всегда старавшийся нравиться немногим? Есть у истинного суждения три отравы: любовь, ненависть, зависть.Относительно первого смотри не заставь нас излишком своей любви обнародоватьто, что лучше утаить: тебе - любовь, а другим, гляди, затуманит глаза чтоиное; между слепотой любви и слепотой зависти разница в причине огромная, вследствиях - никакой. Ненависти, названной мною на втором месте, я,разумеется, не заслуживаю и не боюсь. А может быть, ты захочешь при себе хранить мои безделки, сам их читатьи только вспоминать по ним нас и случавшееся с нами? Тогда ты окажешь мнежеланнейшую услугу, потому что и просьба твоя окажется исполнена, и мое имяне пострадает. Ведь в самом деле, если не льстить попусту самому себе, токак надеяться, что даже друг, если только он не наш альтер эго, сможет безраздражения читать такую противоречивую разноголосицу, не связанную однимстилем, единым намерением пишущего, потому что из-за разнообразия предметовмоим пером, естественно, тоже водило разное душевное настроение, - редкорадостное, часто скорбное? Эпикур, в мнении толпы презренный, на суд великих умов возвышенныйфилософ, посылал письма только двум-трем людям: Идоменею, Полиэну иМетродору; почти то же - Цицерон: Бруту, Аттику и своим Цицеронам, то естьбрату и сыну; Сенека не писал, почитай, никому, кроме Луцилия. Ясное изаведомо успешное дело - писать, зная душу собеседника, привыкнув к складуего ума, помня, что тому важно слышать, что тебе пристало говорить. Мнетакое было недоступно. Почти вся моя жизнь до сих пор проходила в скитаниях. Сравниваю своиблуждания с Одиссеевыми; будь блеск имени и подвигов одинаковым, егостранствия не оказались бы ни продолжительнее, ни длиннее моих. Он ушел изстен отечества уже пожившим, а хоть ничто вообще ни в каком возрасте непродолжительно, в старости все делается особенно кратким. Я, родившись всемье изгнанников, в изгнании появился на свет - с такими муками для материи с такой опасностью для себя, что не только повивальные бабки, но и врачидолго считали ее бездыханной; так мои бедствия начались еще прежде моегорождения, и на самый порог жизни я пришел под крылом смерти. Свидетель тому- небесславный город Италии Ареццо, где вместе со многими достойными людьминашел себе прибежище мой изгнанный из отечества отец. Оттуда я был увезен наседьмом месяце жизни и носим по всей Тоскане десницею одного крепкогомолодца, который - как сладко мне вспоминать вместе с тобой о своих раннихтяготах и тревогах! - обернув меня в плат, словно Метаб Камиллу, и подвесивна сучковатую дубину, таскал в таком положении, чтобы не помять младенческоетело. При переходе через реку Арно он свалился с оступившейся лошади и самчуть не погиб в сильном потоке, спасая доверенную ему ношу. Конец тосканскихблужданий, Пиза; оттуда снова семи лет от роду я был отторжен и морскимпутем вывезен в Галлию, причем недалеко от Марселя под налетевшим студенымсеверным ветром пережил кораблекрушение и едва не был отозван назад от самыхворот новой жизни. Только куда я несусь, забыв, о чем начал говорить? Так вот,неудивительно, что с тех пор до сего дня у меня или совсем не быловозможности осесть и передохнуть, или таковая очень редко выдавалась; исколько среди скитаний я пережил бед и тревог, никто после меня не знаетлучше, чем ты. Захотелось вспомнить об этом только ради напоминания тебе,что я среди бед родился и среди бед состарился, - если точно уже состарилсяи мне не припасено на остаток дней что-то еще худшее. - Поистине все эти,хоть и общие для вступающих в здешнюю жизнь, вещи - ведь жизнь человеческаяна земле не просто воинское служение, а бой, - для разных людей все-такиразные, род битвы далеко не одинаков, и пусть любому тяжело, на каждоголожится очень неодинаковый груз. Вернусь к делу. Среди жизненных бурь ни в одной пристани не бросаяякорь подолгу, я нажил себе не знаю сколько истинных друзей, - их ираспознать трудно, и вообще они крайне редки, - но зато бесчисленноемножество знакомых. Писать мне приходилось поэтому многим людям, далекоотстоящим друг от друга строем души и положением и настолько несхожим междусобой, что сейчас при перечитывании мне кажется, будто иногда я говорилпротивоположные вещи. Всякий, с кем в жизни случалось подобное, признает,что противоречить себе мне было прямо-таки необходимо. Первая заботапишущего - смотреть, кому пишешь; тогда сразу понятно, и что, и как писать,и прочие обстоятельства. По-разному надо говорить с сильным человеком и сробким, с неопытным юношей и с исполнившим долг жизни старцем, с купающемсяв изобилии и с бедствующим, с ученым, сияющим образованностью и умом, и счеловеком, который тебя не поймет, если заведешь речь о чем повозвышенней:бесчисленны породы людей, умы несхожи, как лица, и если даже желудок одногои того же человека не всегда просит одной и той же пищи, тем более ум недолжен всегда питаться одним и тем же стилем. Работа двойная: понять, что зачеловек тот, кому хочешь писать, и в каком состоянии он будет, читая то, чтоты решил ему писать. Меня эти сложности часто заставляли быть непохожим на самого себя. Отнесправедливых судий, готовых обратить это мне в вину, я отчасти ужеоградился благодаря огню, отчасти ты меня оградишь, если скроешь у себя этимои письма и утаишь мое имя. Если не сумеешь спрятать их от немногих ещеживущих ныне друзей, - ведь у дружбы рысьи глаза и для дружеского взора нетничего непрозрачного, - посоветуй им, если у них окажется что из вошедшего вэто собрание, выбросить как можно скорее и не смущаться по поводурасхождений в содержании или выражении. В самом деле, не подозревая, чтотебе когда-то захочется иметь их сведенными в одно собрание, а я на этосоглашусь, и избегая труда, я то и дело повторял выражения одного письма вдругом; как говорит Теренций, тратил свое на себя. Поскольку все писалось втечение долгих лет и рассылалось в разные стороны света, неприметная вкаждом отдельном члене нескладица грозила теперь стать очевидной вскрепленном воедино теле; уместное при однократном употреблении в одномписьме слово, часто повторяясь в целом собрании, начинало раздражать, -значит, его надо было где-то оставить, в прочих местах убрать. Многие изповседневных забот, во время писания, возможно, достойных упоминания, носейчас скучных для сколь угодно увлеченного читателя, я тоже опустил, помня,за что Сенека смеялся над Цицероном. Хотя вообще-то в своих письмах я большепоследователь Цицерона, чем Сенеки: Сенека сгрудил в посланиях к Луцилиюнравственную философию почти всех своих книг, а Цицерон, философствуя вкнигах, в письмах говорит о повседневных вещах, включая новости иразнообразные слухи своего времени. Что думает о Цицероновых письмах Сенека,его дело, но для меня они, признаюсь, захватывающее чтение, освежительноепосле трудных и требующих напряжения вещей, которые в большой массепритупляют внимание, вперемешку с другими приятны. Много чего ты найдешь поэтому здесь, написанного запросто друзьям, втом числе тебе, то об общественных и частных делах, то о наших печалях -слишком частой теме -или о других вещах, какие подсказывал случай. Я толькоодно почти то и делал, что давал знать друзьям о состоянии своего духа и обовсем доходившем до моего сведения; меня поддерживало, что то же говоритЦицерон в первом письме к брату: "Собственно, смысл переписки в том, чтобычеловек, которому пишешь, стал осведомленней о ранее неизвестных ему вещах".Правда, повествование не должно быть и таким сухим, чтобы исключать вставкии отступления по ходу дела. Все это послужило мне и поводом для заглавия.При размышлении о нем простое название "Письма" казалось мне отвечающимделу, но поскольку и многие древние писатели его применяли, и я сам так женазвал упомянутые немного выше стихотворные послания к друзьям, то незахотелось дважды пользоваться одним и тем же наименованием, и в головупришло новое - "Книга о делах повседневных", то есть такая, в которой малоособого изящества, много написанного будничным стилем о каждодневных вещах,хотя по мере необходимости простое и безыскусное повествование сдабриваетсявставками нравственных рассуждений, что даже у Цицерона принято. Говорить так много о такой маловажной вещи меня заставляет страх передзубастыми критиками, которые, сами не написав ничего достойного оценки,оценивают чужие таланты. Наглая дерзость, от которой можно обезопасить себятолько полным молчанием. Сложив руки и сидя на берегу, легко судить вкривь ивкось об искусстве рулевого. Огради от наглецов эти непричесанные инеосторожно выпущенные из рук листки, хоть спрятав их где-нибудь в своихтайниках. Но когда к тебе придет, - если я когда-нибудь завершу его, - не тоФидиево изваяние Минервы, о котором говорит Цицерон, а какое ни естьизображение моей души, слепок моего ума, оттачиваемый мною с огромнымусердием, то спокойно ставь его на любом видном месте. Это так. Только вот что я всего охотнее сокрыл бы глухим молчанием,если б можно было, да нелегко спрятать грызущий недуг - он прорываетсянаружу и кричит о себе. Стыдно мне своего наступающего с годамирасслабления, но сам порядок моих писем засвидетельствует, что в началежизни речь моя была сильна и сдержанна - признак крепости духа, - так чтомне нередко удавалось утешать не только себя, но и других, а потом день отодня становится надломленней и смиренней, наполняется не слишкоммужественными сетованиями. Такие места умоляю тебя скрывать с особеннымстаранием: ведь что скажут другие, если я сам краснею, перечитывая? Выходит,я был в юности мужем, чтобы в старости стать младенцем? Жалкое и ненавистноеизвращение порядка вещей; я было порывался даже изменить последовательностьписем или совсем не показывать тебе те, которые не люблю! Ни одна, ни другаяуловка с тобой, я понял, не пройдет: у тебя есть и образчики жалобныхпосланий, и день и год при каждом. Остается прибегнуть к оружию оправдания. Меня извела долгим и тяжкимпреследованием судьба. Пока еще хватало духа и мужества, я и сам крепкодержался и других призывал к стойкости; когда мощь и напор врага заставилименя дрогнуть стопою и духом, тотчас рухнула горделивая приподнятость речи,и я опустился до столь противных мне теперь стонов. Здесь меня, пожалуй,отчасти извинит привязанность к друзьям: пока они были целы и невредимы, яне стонал ни под какими ударами судьбы; как только почти все они пали ведином крушении, да сверх того и мир гибнет, остаться непоколебимымпоказалось мне скорее бесчувствием, чем геройством. До того времени развекто слышал когда от меня жалобные речи об изгнании, болезнях, суде, особраниях и тревогах форума, о разорении родительского дома, о потерянномсостоянии, об утрате наследства, об уроне для имени, о пропаже денег, оразлуке с друзьями? А ведь Цицерон среди подобных напастей обнаруживает такую слабость, чтонасколько меня чарует его стиль, настолько коробит от содержания; прибавьсюда его ворчливые письма с бранью и легкомысленнейшими поношениями в адресзнаменитостей, которых он незадолго до того расхваливал. Зачарованно ивместе смущенно читая у него все подряд, я не мог сдержаться и под диктовкунегодования, будто современнику и другу, как человеку близкому мне поприродному складу ума, написал ему, словно забыв о времени, и высказал, чтоменя задевает в его писаниях. Начав с Цицерона, я потом в сходном порыве подвлиянием чтения Сенековой трагедии "Октавия" писал и тому, а после по разнымповодам еще Варрону, Вергилию и так далее. Некоторые из этих писем япоместил в последней части сего собрания, и непредуведомленного читателя онимогут там удивить; а другие погибли в общем пожаре. Таков, говорю, был великий человек в своих страданиях; таков был я - вмоих. Сейчас, да будет тебе известно теперешнее состояние моего духа, - инет ничего завидного в приписывании себе того, что, согласно Сенеке,случается с неопытными, - само отчаяние сделало меня спокойней. В самомделе, чего бояться человеку, столько раз встречавшемуся со смертью? "Естьспасенье одно побежденным - не ждать спасенья". Вот увидишь: я буду день отодня действовать решительней, говорить мужественней, и если представитсякакая-то достойная стиля тема, сам мой стиль будет энергичней. Апредставится, конечно, много что; видно, один будет конец моему писательствуи моей жизни. Правда, если у других работ есть конец или надежда на конец, для этой,которую я отрывками начал в годы ранней юности и теперь вот уже в пожиломвозрасте собираю и привожу в форму книги, то любовь к друзьям, заставляющаястарательно отвечать им, не обещает никакого окончания моим письмам. Этойподати мне не облегчат никакие ссылки на многочисленные занятия, так чтознай: я дождусь освобождения от своей обязанности, и эта работа завершитсятолько тогда, когда ты услышишь о моем упокоении и избавлении от всехжизненных трудов. А пока иду по избранному пути, не ожидая его конца раньшеконца дней; вместо покоя будет мне увлечение работой. В остальном, как принято у риторов и полководцев, сгрудив более слабоев середину, я постараюсь передний строй книги и ее последние ряды укрепитьмужественностью суждений, тем более что с годами, кажется, я все-такизакаляюсь против наскоков и несправедливостей судьбы. Каким окажусь на деле,объявлять заранее не рискну, но в душе у меня решимость не сдаваться ниперед чем. Пусть целый свет, надтреснув, рухнет, - Тело, не дух сокрушат руины. Знай, моим оружием стали правила Марона и Флакка, которые я давнопрочел и часто поминал, но только теперь наконец под последними удараминеотвратимой и неумолимой судьбы учусь исполнять. Приятна мне была эта беседа с тобой, с удовольствием и чуть ли неумышленно затянутая мною. Через сколько земель и морей она донесла до менятвой облик и заставила тебя пробыть здесь со мною до сумерек, тогда как заперо я взялся в утреннее время. Вот уже подошел конец и дню, и письму. Тебе, собрат, я хотел бы посвятить эту, если можно так сказать,сотканную из разноцветных нитей ткань. В другое время, если мне случитсязаиметь постоянное жительство и покой, которого до сих пор я искал напраснои который едва мерцает мне вдали, думаю соткать в твою честь болееблагородное и уж во всяком случае по-настоящему цельное полотно. Хотелось быбыть одним из тех немногих, кто способен пообещать и подарить славу. Правда,ты и собственной силой войдешь в свет, поднявшись на крыльях своего талантаи вовсе не нуждаясь в помощи. Но, разумеется, если я сумею воспрянуть средистольких препятствий, ты когда-нибудь станешь моим Идоменеем, моим Аттиком,моим Луцилием. Желаю тебе всего доброго [Падуя, 13 января 1350]
2020-11-19
92
