Как создаются религиозные мифы

До сих пор речь шла о том, кто заинтересован в появле­нии религиозных мифов. Теперь рассмотрим, как происхо­дит этот процесс.

Итак, в коллективной памяти общества с годами откла­дывается образ идеального общественного, религиозного или политического деятеля, национального героя. Этот образ отделяется от живой личности, идеализируется и принима­ет черты мифического эталона. Общество ожидает от сего­дняшнего кандидата на эту должность соответствия прото­типу, сумевшему в свое время именно в этом статусе стать успешным исполнителем потребностей общества. Человек получает признание своего статуса в группе, обществе, государ­стве только тогда, когда коллектив согласится символически отождествить его с его мифическим, прототипом. В этом суть существования политической власти и ее легитимизации (признания народом).

Идеал, эталон обычно поэтизируется, и люди годами, десятилетиями, веками ждут, когда появится кто-то, достой­ный этого эталона. Очень часто, не дождавшись героя или чаемого события и терпя какие-нибудь бедствия, люди начи­нают слепо верить в нечто лишь потому, что этого им очень хочется. Так начинается процесс выдачи желаемого за дей­ствительное — отождествления образа не вполне достойного человека с мифическим прототипом. В особые периоды ис­пытаний, в пору смертельной опасности человек склонен к тому, чтобы абсолютизировать и сам идеал, и претендента на соответствие ему. И здесь-то и проявляется соблазн придать естественному мифу религиозный характер.

Долгие и безрезультатные ожидания героя-спасителя могут породить и часто порождают у людей веру в то, что божество, принимающее участие в земных делах людей, может само явиться в облике человека. Так миф, сотворен­ный человеком, становится религиозным мифом, а его слу­житель начинает истолковывать действия человека, поведе­ние животных, буйство природных стихий как направляе­мые непосредственно божеством. На самом же деле человек уподобляет действия Бога своим собственным действиям или поведению животных, в результате формируется антропо­морфный (человекообразный) или зооморфный (например, в

виде тельца, агнца или птицы) образ Всемогущего Творца. В этом случае Тот, Кто вечен и самодостаточен, Кто сотво­рил мир из ничего, Кто дал этому миру жизнь и все законы, оказывается пребывающим среди людей духом, подвласт­ным людям через культовые действия и льстивое угождение. Другим механизмом создания религиозных мифов высту­пает суеверие — духовное невежество людей, которые, не об­ладая необходимыми познаниями, готовы усматривать в каждом событии прямое вмешательство потусторонних сил. Этим силам придается такой облик, который отвечает дан­ной ситуации: если идет речь о падеже скота, значит, должен быть бог-покровитель скота, наделяемый какой-нибудь зве­риной головой: быка, барана и т. п. Внешний образ и функ­ции каждого из таких богов символически отражают реаль­ный человеческий опыт:

Где зреет зерно, там — Деметра. Где гремит битва, там место Аре-са, где люди сгорают от любви друг к другу, там царствует Афроди­та, где действует практический ум или высказывается мудрый совет <...> там правит Афина. <...> Все идеальное содержание души здесь од­новременно принимает материальную форму, превращается в кон­кретное существо и образует с материальным содержанием природы целостность, которая несет в себе при этом идеальные черты бога.

Это приводит к тому, что и раздор (Эрис), мир (Ирина), справед­ливость (Дике), порядок (Евномия), устав (Темис), сон (Гипнос), память (Мнемозина) представляются персонифицированно. <...> присутствие бога Гермеса заметно и в том случае, если во время званого обеда вне­запно возникает тишина (которую сегодня в шутку объясняют тем, что через комнату пролетел ангел)¹.

Яркие примеры подмены человеческих действий действи­ями человекообразных богов — это «Илиада» и «Одиссея» Гомера: там боги постоянно вмешиваются в ход сражения эллинов с троянцами и в ход странствий Одиссея, так что трудно различить, где художественный вымысел, а где ре­альная история.

Ключ к разгадке любого мифа — это знание его архети­па. Рассмотрим «Одиссею»: почему дочь бессмертного Зев­са Афина помогает земному и смертному Одиссею перехи­трить своего отца, навлекая на себя же его гнев?

Чтобы ответить на этот вопрос, следует вспомнить, что Афина считалась «матерью мудрости» (позднее это божест-

ХюбнерК. С. 113-114.

 

78

79

во предстало в ипостаси христианской Софии). В этом суть архетипа этого мифа — он повествует о действиях, соверша­емых в земном мире «мудростью божьей», которая имеет облик человекообразного существа и поименована Афиной и о которой сочинен художественный миф. Если Афина — это самый высокий образец, архетип мудрости, то кто явля­ется «земным сыном» «матери мудрости», т. е. земным во­площением небесного образца? Достаточно узнать прозвище Одиссея — «хитроумный», и тогда все станет на свои места.

Реальный земной человек Одиссей, оказывающийся в безвыходных, казалось бы, ситуациях, проявляет и мужество и хитрость, чтобы с достоинством преодолеть всё и вернуть­ся к своей семье на родной остров Итаку. Но препятствия столь сложны, что обычному человеку совладать с ними крайне трудно. Нужны «сверхчеловеческие» усилия и «сверх­человеческое» хитроумие, и Одиссей героически преодоле­вает сам себя и побеждает несчастливое стечение обстоя­тельств и действие слепых стихий.

Гомер хочет описать его подвиги и от имени читателя за­дается вопросом: возможно ли это без сверхъестественной помощи? И отвечает: нет, боги, в которых верит большинство греков, должны здесь как-то проявить себя, а люди должны в них верить, поклоняться им. Поэтому мудрость Одиссея как бы отделена от него, спроецирована на небо в каче­стве небесного эталона высшей мудрости, персональным носителем которого является на Олимпе мифическая бо­гиня Афина. Ее помощь якобы и принесла Одиссею побе­ду, поэтому к. этой богине можно обращаться с молитва­ми, хотя из самой поэмы со всей очевидностью следует, что Одиссей сам перехитрил и победил всех богов, включая и Зевса, уготовившего ему совсем другой конец. По большому счету, он перехитрил и саму Афину, поскольку достиг своей цели, а богиня лишь содействовала ему как главному персонажу.

Присутствие мифической Афины нужно было Гомеру для того, чтобы эмоционально убедить невежественных гре­ков почитать всех богов и их земных служителей. Каста свя­щенников, еще более заинтересованная в укреплении куль­та богов, разработала на основе «Одиссеи» сложнейший ри­туал Элевсинских мистерий, длившихся несколько дней. Так Одиссей и стал как бы земным носителем небесной благода­ти великой матери Афины, которая всякий раз вступалась за своего героического «сына». В этом и состоит разгадка инте-

ресующего нас мифа — его рациональное прочтение, его де­мифологизация!Аналогичным образом можно расшифровать любой другой миф, хотя, разумеется, встречаются сюжеты значительно более сложные.

Применение метода демифологизации показывает, что в мифе, независимо от его структуры и сюжета, вообще отсут­ствует не только какая-либо мистика, но и религия как тако­вая. Ведь если верить в то, что Афина — реально существу­ющее божество, становятся непонятными все отношения богов-олимпийцев между собой. Все они плетут столь ковар­ные интриги друг против друга их переменным успехом творят друг другу такие пакости, что возникает вопрос о том, куда же подевалось все их хваленое могущество и почему в их среде отсутствует элементарный, по человеческим мер­кам, порядок. Более того, разумный человек может смело разрушить их козни и устроить свою судьбу — и, главное, он в силах самостоятельно сделать это! -

Таким образом, при анализе действий героев и «Одиссеи», и «Илиады» мы не усматриваем никаких иных мотивов их поступков, кроме земных: они не размышляют о Боге, о веч­ности, о своем назначении. Для суеверного сознания древне­го грека победа над непредсказуемым роком могла быть добыта только с помощью сверхчеловеческих существ — богов, поэтому для эмоциональной убедительности Гомер и отмечал своих героев внешним знаком «богоугодности», оперируя понятиями и образами своей эпохи.

Миф — это всегда история в образах. Но перенесение художественных образов в божественную сферу ведет к кощунственному искажению картины бытия. Так, во всех религиозных мифологиях рождались образы и «человекобо-гов», и «богочеловеков», бывших сыновьями какого-нибудь бога и земной женщины и потому состоявших в родственных отношениях с обитателями Небес (например, богочеловек и спаситель греков Геракл — сын верховного бога Зевса и Да-наи, на которую тот сошел в виде золотого дождя).

Поэтому в религии Единобожия, Всемогущий Бог запре­щает человеку во избежание заблуждений создавать образы Себя, то есть уподоблять Творца чему-либо сотворенному, ограниченному. Когда для благочестивого напоминания о Всевышнем Аарон (по-арабски: Харун; мир ему) отлил золо­того тельца, народ сразу же забыл об Аллахе и стал прино­сить жертвы этому тельцу как богу. И Господь повелел Сво-

 

80

81

ему пророку Моисею {мир ему) решительно исторгнуть вся­кое образопоклонство и дал людям заповедь, ставшую Боже­ственным законом¹:

Твердо держите в душах ваших, что вы не видели никакого об­раза в тот день, когда говорил к вам Господь на [горе] Хориве из среды огня, дабы вы не развратились и не сделали себе изваяний, изо­бражений какого-либо кумира, представляющих

мужчину или женщину,

изображения какого-либо скота, который на земле,

изображения какой-либо птицы крылатой, которая летает под не­бесами,

изображения какого-либо [гада], ползающего по земле, изображения какой-либо рыбы, которая в водах ниже земли; и дабы ты, взглянув на небо и увидев солнце, луну и звезды [и] все воинство небесное,

не прельстился и не поклонился им и не служил им <...> (Библия, Втор. 4: 15 - 19).

Через Своего последнего Пророка Мухаммада Всевыш­ний Творец подтвердил сказанное через предыдущих проро­ков {мир им всем):

Господь не постижим ни умозрительно, ни зримо.

(Коран 6: 103)

Не проводите же подобий, относящихся к Аллаху. <...>

Аллах, поистине, [всё] знает,

Вам не известно [ничего].

(Коран 16: 74) Все религии, основанные на антропоморфных представ­лениях о Боге и поселяющие Его в доступном человеку мире, являются пантеистическими. Если крестьянин обращается к некоему существу, полагая его способным самостоятельно вызвать или устранить гром и дождь, то принципиально не важно, как он именует этого повелителя дождя — древнерус­ским Перуном или иудейским Илией, ибо сознание этого крестьянина обращено к повелителю дождя, который спосо­бен нарушить (изменить) законы, установленные Творцом. Имя этого повелителя — лишь знак, за которым стоит субъ­ект, якобы способный действовать самостоятельно, помимо воли Единственного Бога. Он может мыслиться и партнером, соучастником, сотоварищем (по-арабски: «шарик»), помощ-

¹ По-арабски: шариатом. 82

ником Бога Творца, даже Его ипостасью — прибогом, но и в этом случае он якобы имеет способность влиять на решения Бога, т. е. является субъектом принятия божественных реше­ний! Священники изготавливают его «священный образ», и начинается культ образопоклонства, когда с просьбой: «По­моги!» обращаются не к самому Богу, а к иному субъекту. Именно на основе такого пантеистического мировосприятия и творятся все религиозные мифы и культы.

Миф — человеческое изобретение. Он хранит всю сово­купную память человечества, содержит в себе критерии при­нятия тех или иных коллективных решений. Тем самым, миф является средством массовой коммуникации, это важ­нейший механизм самоорганизации общества в культуре, в национальной жизни и политике. И если рассматривать его только как продукт художественного творчества, то он зай­мет свое достойное и почетное место в истории человеческой цивилизации. Но миф становится кощунственным «ширком», если он начинает повествовать нечто о Всемогущем Боге, соразмеряя Его с тварными вещами.

3.3. ОБЩНОСТЬ РЕЛИГИОЗНЫХ МИФОВ

Религиозные мифы являются художественным обобще­нием реальных жизненных историй и ситуаций, то есть име­ют в своей основе типовые и типичные сюжеты. Так, одна и та же пьеса может разыгрываться в разных странах по-раз­ному, что зависит от уровня актеров, зрительского ментали­тета, местных традиций, языка и т. Но общая идея пьесы, ее мораль остаются теми же и на другом языке, и у героев с иными именами. То же самое происходит и с религиозны­ми мифами — они представляют собой типы различных жиз­ненных ситуаций, облеченных в разные фольклорные одеж­ды с некоторыми внешними видоизменениями.

Проще говоря, когда не профессиональный богослов, а обычный человек отмечает религиозный праздник, то он ра­дуется не фактологии некой теологической теории, которой он, как правило, не владеет, а символам знакомого ему добро­го события: удачному рождению ребенка, избавлению от опас­ностей дорогих ему людей, наступлению хорошей погоды и т. п., то есть типичной ситуации со счастливым концом. И ра­дуется он потому, что эта добрая история дает ему надежду на аналогичные изменения в лучшую сторону и в его жизни.

83

Мать, потерявшая сына, по нескольку раз пересматривает индийскую мелодраму, в которой пропавший 30 лет назад сын героини чудесно нашелся, и зрительница плачет, по­скольку находит утешение либо в ожидании подобного же чуда в собственной жизни, либо от сознания, что не все в мире трагично и есть надежда на будущую встречу на том свете. Аналогично этому события развиваются в религиоз­ной мифологии — той же драме, но с участием потусторон­него мира: мать внимает религиозному мифу, в котором убитый силами ада чей-то сын воскрес, и начинает верить в подобное воскресение своего собственного ребенка, надеет­ся на его и свою будущую блаженную жизнь. Человек скло­нен слушать истории про всевозможные чудеса и легко ве­рить им, поскольку в жизни бывают счастливые случайнос­ти, а созерцание чужих чудес укрепляет надежду на то, что аналогичное может произойти и с ним.

Дж. Хендерсон так описывает ощущения, которые испы­тывает человек, воспитанный в христианской или языческой традиции, во время празднования Рождества и Пасхи:

В праздник Рождества наружу выплескиваются наши чувства по поводу мифологического рождения ребенка-полубога, даже если мы и не верим в непорочное зачатие Христа или вообще не являемся веру­ющими. Сами того не подозревая, мы сталкиваемся с символикой воз­рождения. Это отзвук безмерно более древнего празднества солнцесто­яния, несущего надежду обновления задержавшегося жизненного пей­зажа, обычного для северного полушария. Какие бы умудренные мы ни были, нам нравится этот символический праздник, так же как и сим­патичная пасхальная традиция красить яйца и дарить подарки от имени кролика, в которой мы с удовольствием участвуем вместе с детьми.

<...> видим ли мы связь между историей рождения, смерти и вос­кресения Христа и народной символикой Пасхи? <...> Распятие Хрис­та <...> вписывается <...> в ту же схему символики плодородия, кото­рая прослеживается в обрядах, связанных с Осирисом, Таммузом, Орфеем и Бальдром, то есть тоже «спасителями» своего рода. Они также были божественного или полубожественного происхождения, процветали, погибали и возрождались. Фактически они представляли циклические религии, в которых смерть и возрождение божества — верховного правителя — были вечно повторяющимся мифом¹.

Мирча Элиаде отмечал:

Для христиан всех конфессий центром религиозной жизни являет­ся драма Иисуса Христа. Имевшая место как историческое событие, эта

¹ Цит. по: Юнг К.-Г. Человек и его символы. С. 106 — 107.

84

драма сделала возможным Спасение. Следовательно, имеется только один способ обрести Спасение: ритуально воспроизвести, повторить эту драму, высший ее образец, каковым является жизнь и учение Иисуса. Подобное религиозное поведение характерно для подлинно мифологи­ческого мышления <...>'.

Проиллюстрируем эту мысль выдержками из текстов еги­петских пирамид. Изображаемые в египетской иконографии и в ритуале по левую и правую сторону от тела умершего Осириса две жены — приснодева-богоматерь Исида и ее сес­тра Нефтида — поют умершему и воскресающему Осирису:

Хотя ты умер, да оживешь ты! <...>

Да пробудится бог! Да восстанет бог!

О Осирис! Восстань! <...>

Пробуждается Осирис,

Встает бог, овладевает своим телом. <...>

В преисподней сущие целуют землю,

И жители некрополя склоняются.

Предки ликуют, когда видят его,

И находящиеся там — в страхе пред ним.

Обе земли вместе восхваляют его

При приближении его величества².

В греко-римскую эпоху культ Осириса и Исиды вышел далеко за пределы Египта — и греки и римляне

<...> при жизни участвовали в обетованиях будущей жизни при усло­вии, что примут подобие смерти Осириса: как истинный бог, этот жив навеки, так же истинно жив будет [человек], посвященный [в его культ] после смерти своей. <...> Посвященный надевал облачение, сверкав­шее, как день, подобное покрову воскресшего Осириса: это прообраз его «славного» тела, исшедшего из земной оболочки³.

Во фригийских мистериях, где популярнейший в Римской империи бог Аттис играл ту же роль, что и Осирис в ритуа­ле Исиды, перед днем весеннего равноденствия — 24 мар­та — статую Аттиса хоронили в земле и объявляли всеобщую скорбь и молчание. А 25 марта жрец возглашал:

Жив Аттис, жив! Радуйся, Жених, Свет Новый, радуйся!⁴

¹ Элиаде М. Аспекты мифа. С. 169.

² Цит. по: Там же. С. 264.
³МорэА. С. 72.

⁴ Цит. по: Торчинов Е. А. С. 115.

85

Могила Аттиса отверзалась, статую бога, «восставшего из мертвых», поднимали на всеобщее обозрение, а жрец пома­зывал уста скорбящих елеем. Этот день праздновался как день воскресения бога, проходил как карнавал и назывался «праздником радости». По улицам шли торжественные ше­ствия («крестные ходы»), священнослужители, облаченные в светлые сверкающие одежды, возглашали «Аттис вос­крес!», а певцы пели:

Исполнитесь доверия, о новообращенные!

Ибо спасен бог, и для вас из испытаний ваших так же произойдет

спасение¹.

Не менее впечатляюще выглядели ритуалы оплакивания умершего и воспевания воскресшего бога Адониса, распро­страненные в Элладе, Сирии и Финикии.

В православном христианстве и сегодня накануне Пасхи — «воскресения Христа из мертвых» — священники провозгла­шают день всеобщей скорби и молчания и поют:

Во гробе полагается бессмертный, как смертный. <...>

Да молчит всякая плоть человеческая <...>

ибо Царь царствующих и Господь господствующих приходит

на заклание,

чтобы дать себя в пищу верующим! <...>

сия суббота есть преблагословенная,

ибо Христос, уснув в нее, воскреснет на третий день².

В самый день воскрешения «сына Божьего» православные священнослужители достают из гроба изображение Христа и совершают торжественные шествия в светлых сверкающих облачениях, возглашая: «Христос воскрес!», и поют гимны, весьма схожие с теми, что приведены выше.

А вот текст молитвы деве богоматери античного периода:

О, святейшая человеческого рода вечная заступница,

смертных постоянная охранительница,

что являешь себя несчастным в бедах нежной матерью! <...>

На море и на суше ты людям покровительствуешь,

в жизненных бурях простираешь десницу спасительную. <..>

И я для воздания похвал тебе — нищий разумом,

для жертв благодарственных — бедный имуществом,

нет у меня слов, чтобы выразить,

что я в твоем величии чувствую.

¹ Цит. по: МорэА. С. 151.

² Цит. по: Булгаков С. В. С. 553.

Ведь тысячи уст не хватило бы для этого <...>

то единственное,

что в состоянии сделать неимущий благочестивец,

то и сделаю:

лик твой небесный и божественность святейшую

в глубине моего сердца запечатлею на веки вечные¹.

Современному человеку может показаться, что это отры­вок из христианской молитвы богородице — Деве Марии (ис­торическим прототипом которой является праведная иудей­ка Марйам). Однако мы процитировали не христианский молитвослов, а сочинение знаменитого античного автора Апулея «Золотой осел, или Метаморфозы», и приведенная в нем молитва обращена к другой, более древней пресвятой деве богоматери, которую миллионы людей в течение нескольких тысячелетий называли Исидой и изображали склоненной с богомладенцем Гором — спасителем человече­ства — на руках. Характер текста говорит о явном влиянии греческой культуры на культ Осириса—Исиды.

Можно сказать, что во все эпохи верующий язычник вос­певал и воспевает обобщенные черты идеального, эталонно­го существа, существующего в его подсознании, именуя это существо в соответствии со сложившимися в том или ином обществе традициями: Иштар (в переводе с аккадского на русский: «Царицей Небесной»), Кибелой, Исидой, Марией и т. д.

Приведенные выше гимны наглядно показывают внутрен­нее (а во многом и внешнее) сходство египетского ритуала с ритуалами иных религий. В основе наиболее популярных в древних Афинах, наиболее значимых Элевсинских мистерий лежал тот же самый цикл: ритуально проигрывалась ситуа­ция страдающего, умирающего, сходящего в ад и воскреса­ющего божества — разумеется, с другими именами, фольк­лорными подробностями и особенностями. Так, сошедший в ад и воскресший греческий бог Орфей сумел «пройти» сквозь затворенные двери средневековой инквизиции и по сей день оживает в мистериях театра. Общим остается сам архетип спасителя-богочеловека, облекаемый в фольклор­ные одежды, насыщаемый национальными именами, геогра­фическими подробностями и вероучительными деталями и проигрываемый в культовой мистерии.

¹ Цит. по: РановичА. Б. С. 151 - 152.

 

86

87

Выдающийся собиратель и исследователь русских и сла­вянских мифов А. Н. Афанасьев отмечал:

Как Илья-пророк сменил в народных поверьях и мифических ска­заниях Перуна, так точно древнее поклонение языческой богине весен­них гроз и земного плодородия — Фрее, или Ладе, — было перенесено на Пречистую Деву Марию. Поэтому сербы называют богородицу «Огненной Марией» и в песнях говорят о ней как о «сестре Ильи Гро-мовитого». <„.>

[Налицо] сближение языческого мифа о возжжении Перуном солн­ца, вновь нарождающегося при зимнем повороте, с рождеством «пра­ведного солнца» Христа от Пресвятой Девы Марии¹.

Мы видим, что, несмотря на различия имен богов, фигу­рирующих в разных религиозных мифологиях, всем этим персонажам присущи одни и те же функции. Если бы эти боги существовали, мы могли бы сказать, что у них есть некий общий прототип, называемый у разных народов раз­ными именами. Однако языческие боги присутствуют толь­ко в сознании человека. Чем же тогда объяснить такое явное сходство богов и духов, населяющих, казалось бы, внешне самобытные мифологии?

Объясняется это тем, что индивидуальное человеческое со­знание подчиняется общим законам, и поэтому в зависимос­ти от реальной потребности творит схожих мифических субъ­ектов, дает им имена, характерные для данного этноса, и придает им образы, рожденные народной культурой, обле­кает в фольклорные одежды. Чем больше религиозных мифов, рожденных народами, когда-либо населявшими зем­лю, удается сопоставить, тем с большей очевидностью стано­вится ясным, что в разных религиях налицо одни и те же истории и очень похожие персонажи, выполняющие одни и те же функции. Это значит, что пантеизм, будучи ре­лигией художественного вымысла, рождает по единым законам человеческого сознания разные по внешности, но типовые по содержанию религиозные мифы и типовых (архетипических) мифических героев!

Культы Осириса (Египет), Орфея (Греция), Аттиса (Рим), Зороастра и Митры (Персия — Рим) и многие другие строи­лись по одной и той же схеме боговоплощения: чудесное рож­дение богомладенца (как правило, от девы) —> страдания за людей и смерть —> схождение в ад —> телесное воскрешение.

¹ Афанасьев А. Н. С. 245. 88

Разумеется, имело место и прямое заимствование более поздними культами предшествующих форм (религиозный синкретизм). Часто в существующие молитвы и гимны про­сто подставлялись новые имена. В современном православ­ном богослужении Христос многократно называется «солн­цем», что свидетельствует об определенной взаимосвязи элементов нынешнего ритуала с древнейшими культами бога солнца, родившегося в день зимнего солнцеворота — пример­но 25 декабря.

Заимствовались не только сюжеты мифов, но и конкрет­ные символические детали. Так, древние египтяне считали, что душа умершего фараона отправляется на небесной ладье в параллельный, «горний» мир, находящийся на Орионе:

О фараон, ты — Великая звезда, собрат Ориона, которая пересека­ет небо с Орионом, которая правит Дуатом (миром небытия. — А. П.) с Осирисом <,..>.

Небесные тростниковые лодки поданы мне, и с их помощью я могу отправиться к Ра (поднимающемуся солнцу), к горизонту. Я правлю лодкой на восточной стороне неба <...>'.

Образ ладьи, корабля, плывущего в иной мир, был заим­ствован жрецами более поздних религий и сделался также и их символом. В христианскую эпоху он вознесся на верши­ны храмовых куполов, при этом парус принял форму крес­та — как средства, будто бы дарующего вечность, а ладья фа­раона обрела форму, напоминающую полумесяц. И даже через несколько тысячелетий, в 1997 году н. э., православный архимандрит Амвросий Юрасов пишет: Все храмы символизируют собой корабли.

Идет храм-корабль в житейском море, а пристань — потусторонний

мир².

Поэтому еще в древности ученые вполне рационально подходили к наличию различных мифических пантеонов и с холодным расчетом вычисляли соответствие друг другу всевозможных богов, богинь, демонов и духов по их «небес­ным» функциям. «Отец истории» Геродот говорит достаточ­но прямо:

Гесиод и Гомер <..> установили для эллинов генеалогическое дре­во богов, дали им имена и прозвища, разделили между ними почести и круг деятельности и описали их образы³.

¹ Цит. по: Бъювэл Р., Джилберт 9. С. 88, 100.

² Радонеж. 1997. № 2. У хлыстов это образ общины и ее название.

³ Геродот. С. 97.

89

Характеризуя пантеон скифов, Геродот замечает:

Скифы почитают только следующих богов. Прежде всего — Гес-тию, затем Зевса и Гею (Гея у них считается супругой Зевса). <..> На скифском языке Гестия называется Табити, Зевс <...> — Папей, Гея — Апи, Аполлон — Гойтосир, Афродита Небесная — Аргимпаса, Посей­дон — Фагимасад¹.

На основании схожести функций античный историк уста­новил соответствие друг другу языческих богов из разных национальных мифологий.

Если полного тождества не достигалось и новое имя бога отрицало предыдущее как ложное, то бог со старым именем приобретал в восприятии язычника имидж врага, злой силы, антибога.

В процессе исторического развития <..'.> при подавлении какого-нибудь культа светской или церковной властью и утверждении новой религии древние боги продолжали существовать в виде «демонов», —

констатирует Макс Вебер².

Например, когда киевский князь Владимир привел в Зем­лю русскую византийских миссионеров с проповедью рим­ского христианства, на Руси были популярны образы Триглавы. Русская Триглава являлась символом национальной идентичности русского народа и конечно же не соответство­вала греческому философскому мифу о «святой троице», ко­торая была символом национальной идентичности совсем другого народа — жителей Римской империи, но внешне на­поминала ее. И потому иностранные миссионеры объявили русскую троицу «сатанинской», велев своим русским поддан­ным изображать ее в виде огнедышащего трехглавого змея, дракона, побеждаемого христианским богатырем. Этот не­гативный, демонизированный образ вошел в разрешенные цензурой былины, а затем и в официальные сказки для де­тей и жития христианских святых.

Для последователей пантеистических религий их мифы представляются им уникальными и присущими только их религии. Явная схожесть с другими религиозными мифами и культами объясняется ими обычно либо как еретическая пародия на них более поздних религий, либо как «предзре-ние» предшествующими религиями истины, во всей полноте открывшейся только им одним.

Например, Ахтулей перечисляет в «Метаморфозах» основ­ные этапы событий в Элевсинских мистериях:

<...> «крещение, смерть, возрождение, нисхождение в ад, преобра­жение в солнце». <...> Новообращенный прежде всего получает кре­щение, которое смывает с его души и тела всякие скверны. Святая вода Нила делает его тем, чем она делает всякого умершего египтяни­на, который подвергся этому обряду, — равным Осирису: подобно богу, он умер для земных дел, но возрождается для загробной жизни'.

Реальное историческое христианство, нисколько не отвер­гая саму логику этих мистерий и свойства «чудотворной» воды, пыталось лишь переименовать их на свой лад, под­строив под свой миф о «священной истории» Израиля и о его духовном преемнике — христианской церкви. А сходство своего, христианского, крещения с древнеегипетским креще­нием оставалось только объяснять «происками дьявола» и «мировым заговором». Христианский святой Иустин-мученик так раскрыл причину явной внешней и внутренней схо­жести дохристианских языческих и христианских ритуалов рождества богочеловека:

<...> бесы, узнав через иудейских пророков о скором пришествии Госпо­ да, поспешили изобрести басню о боге Дионисе, чтобы распространить ее среди эллинов и других народов².

Другой знаменитый христианский апологет Тертуллиан заявлял по поводу всенародного празднования в Риме воскре­сения бога Аттиса: «Так-то подражает дьявол воскрешению Господа»³. Однако поднаторевший в софистических спорах теолог-примитивист так и не смог ответить на вопрос, от кого же дьявол и бесы могли узнать наперед о воскресении Хри­ста? Ведь ритуалы воскресения господа и спасителя Осири­са совершались в Древнем Египте за полторы-две тысячи лет до рождения Иисуса (мир ему), когда иудейские пророки еще даже не родились! Может быть, бесы, по мнению христиан­ских апологетов, еще более всеведущи, чем Сам Всеведущий Бог?

В Римской империи II — IV веков повсюду красовались статуи пресвятой девы богородицы Исиды с богомладенцем Гором на руках. Из исторических документов известно, что христианские священники наказывали верующих, которые

 

¹ Геродот. С. 201.

² Вебер М. С. 98.

90

¹ Цит. по: Морэ А. С. 148 - 149.

² Цит. по: Торчите Е. А. С. 129.

3 тт       т
Цит. по: 1ам же.

91

воздавали поклонение этому образу богородицы Исиды, принимая ее за иудейско-христианскую богородицу Марию. После придания христианству государственного статуса и истребления всех икон и истуканов предшествовавших куль­тов можно было легко подогнать популярный в народе образ пресвятой девы под господствующую мифологию, дав деве другое имя и жестко узаконив ее новое житие.

Довольно яркую картину этих процессов нарисовал Мирна Элиаде. Во время нахождения евреев в вавилонском плену

иудаизм «историзовал» некоторые сезонные праздники и космические символы, соотнеся их с важнейшими событиями истории израильского народа (праздник дарохранения, Пасха, Ханука...). Отцы церкви по­шли по этому же пути: они «христианизировали» символы, ритуалы и мифы Азии и Средиземноморья, связав их со «священной историей», которая, естественно, выходила за рамки Ветхого Завета и включала теперь Новый Завет <...> и жития святых. Какое-то число космических символов — вода, дерево, виноградная лоза, плуг, топор, корабль, ко­лесница и т. д. — были уже ассимилированы иудаизмом и легко мог­ли быть интегрированы в теорию и практику церкви. <...>

Космическое христианство жителей сельских областей исполнено ностальгии по природе, освященной присутствием Иисуса, ностальгии по раю, желания обрести природу неуязвимой и преображенной, за­щищенной от постоянных потрясений, завоеваний, войн, разорений. Налицо выражение «идеала» земледельческих народов, постоянно ра­зоряемых воинственными ордами кочевников и эксплуатируемых раз­личными «хозяевами». Это также и форма пассивного протеста про­тив трагедии и несправедливости истории, против того, что зло не вы­ступает только как следствие индивидуальной воли и индивидуально­го решения, а оказывается сверхличной структурой исторического мира. <...>

Когда христианские миссионеры столкнулись с живыми народны­ми религиями, им волей-неволей пришлось «христианизировать» лич­ности богов и «языческие» мифы, никак не поддававшиеся искорене­нию. Множество богов и героев, убивавших драконов, превратилось в Георгиев-победоносцев, боги грозы обрели черты святого Ильи, мно­гочисленные богини плодородия были приравнены к Богородице или святым. <...> Христос, не переставая быть Вседержителем (Пантокра-тором), спустился на землю и посетил земледельцев, подобно тому как поступало в мифах первобытных народов Верховное Существо до того, как оно превратилось в бога отдыхающего. Это не «историче­ский» Христос, так как народное сознание не интересуют ни хроно­логия, ни достоверность событий, ни подлинность исторических пер­сонажей¹.

¹ Элиаде М. Аспекты мифа. С. 168 - 173.

92

Современной иллюстрацией на тему религиозного син­кретизма являются рассуждения православного протоиерея и профессора богословия Сергия Булгакова:

Язычество имеет предчувствия о всех трех божеских ипостасях. Бесспорно, оно знает отчую ипостась, которую чтит под разными ли­ками (Мардука, Амона-Ра, Зевса, Юпитера и др.). Вне всякого сомне­ния, оно знает и ипостась сына под образом страждущего, умирающе­го и воскресающего бога (Осирис, Атгис, Адонис — Таммуз, Эсмун, Дионис). Язычество предощущает — именно в силу своего пантеистиче­ского натурализма — излияние в мир благодати св. духа. <...>

Если теперь <...> находят соблазнительную близость между Иси-дой, плачущей над Осирисом, и Богоматерью, склоненной над телом Спасителя, то нас исполняет удивлением, граничащим с благоговени­ем, это языческое предчувствие Богоматери¹.

В этом тексте особенно ценно признание известным бого­словом самого факта явной общности христианской мифоло­гии с более древними мифами. Непредвзятый взгляд увидит в этой общности лишь поступательное развитие человеческо­го сознания, придумывающего новые мифы на фундаменте старых.

Итак, налицо единство законов человеческого сознания, творящего художественный вымысел — миф — в разных частях света, у разных народов и в разных цивилизациях по единому сюжету, с общими функциями персонажей, обла­ченных в разные фольклорные одежды. Налицо и религиоз­ный синкретизм — прямое или косвенное заимствование жреческой кастой сюжетов и компонентов мифов и культов народов прошлого.