Футуристические и нетеистические религии

Первоединое, абсолютная субстанция («материя», «кос­мос», «вселенная» и т. п.) не имеет сама по себе никако­го личностного выражения. Это — обожествленная приро­да, из недр которой развивается человеческий разум, посте­пенно овладевающий стихиями и становящийся господином вселенной (пятиконечная звезда — пентаграмма, ставшая официальным символом и у американских масонов, и у со­ветских коммунистов, — знак сверхчеловека, побеждающе­го стихии).

Если человек верит в будущий рай на этой земле, то про­шлое теряет всякую ценность, и единственным критерием правильности человеческих деяний выступают ведущие в завтрашний день очевидные победы, триумфы, чудеса. При этом самоценность теряет и настоящее, поскольку в нем зна­чимы только события, спроецированные в будущее. Человек утрачивает ценность как личность и становится лишь винти­ком в машине, создающей технократический рай, или удоб­рением для светлого земледельческого рая. 58

Футуристическая вера вызывается к жизни скорее экстре­мальными условиями, нежели кем-то придуманными учени­ями, поэтому в религиозном виде она имеет место, как пра­вило, в общинах-коммунах с социально-утопической направ­ленностью или в замкнутых «тоталитарных» сектах, прини­мая форму фанатичной веры в очень близкий конец света, за которым последует реализация мистической утопии. Зна­менитая фраза апостола Павла «<...> если кто не хочет тру­диться, тот и не ешь» (Библия, 2 Фес. 3: 10) обращена как раз к тем христианам-утопистам, которые в ожидании близкого конца света избавились от имущества, сдав деньги в общи­ну, и прекратили всякую деятельность. Сегодня ярким образ­цом футуристической секты в России является «Церковь

Виссариона».

В обычной жизни футуристическая религия сама по себе не имеет существенного влияния, ограничиваясь лишь узки­ми группами радикалов или окончательно разуверившихся в жизни людей. Однако в форс-мажорных обстоятельствах, при утрате веры народа в официальную религию, футурис­тическая вера может стать средством материализации како­го-нибудь «бродящего по Европе призрака». Всегда находят­ся люди, верящие в социал-романтическую утопию, в то, что общими волевыми усилиями можно «сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор». Французский поэт Бе­ранже в песне с примечательным названием «Безумцы» на­писал:

Господа! Если к правде святой Мир дороги найти не умеет — Честь безумцу, который навеет Человечеству сон золотой! <...>

Если б завтра земли нашей путь Осветить наше солнце забыло — Завтра ж целый бы мир осветила Мысль безумца какого-нибудь¹.

Материализация утопии всегда принудительна: в отсутст­вие религиозных чудес вера в «светлое будущее» может быть укреплена исключительно всеобъемлющим страхом перед физической расправой за утрату такой веры. В своей свет­ской редакции утопия имеет все признаки религиозного

¹ Пер. с французского В. Курочкина.

59

мифа и культа, при этом в ней может отсутствовать пред­ставление о Боге вообще, в связи с чем в современной науке и стал использоваться термин «нетеистическая» (т. е. «без­божная») религия. Классическим примером такой религии является коммунизм, каким его представляли и реализовывали на практике во Франции и в России — с периода «бого­искательства» большевиков 1905 — 1906 годов и до разобла­чения культа Иосифа Сталина. В футуристической религии «будущее» присутствует в виде некой квазирелигиозной идеи, социал-романтической утопии, реализовать которую должен какой-нибудь народоводитель, сверхчеловек, прише­лец-терминатор.

Самым ярким глашатаем новой футуристической нетеи­стической религии и «властителем дум» молодежи стал Вла­димир Маяковский, который «во весь голос» рапортовал о своей харизматической миссии: «Слушайте! Проповедует се­годняшнего дня крикогубый Заратустра!»

«Новый Заратустра» выразил эсхатологическую идею последней битвы политизированного добра (коммунизма) с мировым злом вполне в иудейско-мессианском духе: «Мы разливом второго потопа перемоем миров города!» Здесь очевидным образом проглядывают не только библейские мотивы, но и совмещенный с ними миф о новых человеко-богах — очистителях авгиевых конюшен.

Квазирелигиозная сущность революции отчетливо выра­жена в популярнейшем «Левом марше»:

Довольно жить законом, Данным Адамом и Евой. Клячу истории загоним... Кто там шагает правой? Левой, левой, левой!

Небезынтересны размышления одного из вождей социа­листической революции в России, Льва Троцкого:

Коммунистический быт будет слагаться не слепо, как коралловые рифы, а строиться сознательно, проверяться мыслью, направляться и исправляться. Человек взглянет на себя, как на сырой материал или, в лучшем случае, как на полуфабрикат, и скажет: «Добрался наконец до тебя, многоуважаемый хомо сапиенс, теперь возьму я тебя, любез­ный, в работу!»

Человек примется наконец всерьез гармонизировать себя самого. <...> Он захочет овладеть полубессознательными, а затем и бессозна­тельными процессами в собственном организме: дыханием, кровооб-60

ращением, оплодотворением — и в необходимых пределах подчинит их контролю своей воли. Жизнь, даже чисто физиологическая, станет коллективно-экспериментальной. Человеческий род, застывший хомо сапиенс, снова поступит в радикальную переработку и станет — под собственными пальцами — объектом сложнейших методов искусствен­ного отбора и психофизической тренировки. <...>

Повышаясь, человек производит чистку сверху вниз: сперва очи­щает себя от Бога, затем основы государственности от царя, затем основы хозяйственности от хаоса и конкуренции, затем внутренний мир — от бессознательности и темноты¹.

Тем самым, ниша сверхчеловека готовилась большевика­ми для политического терминатора из завтрашнего Зазерка­лья, который произведет отбор достойных жить в будущем рае и предаст колеблющихся суровому перевоспитанию ог­нем и мечом.

Однако отнюдь не только коммунизм является нетеисти­ческой религией, несущей человечеству ложные, утопические идеалы. Так, крупнейший ученый XX века Карл-Густав Юнг констатировал:

У коммунистической системы есть один большой миф. <...> Это освященная временем архетипическая мечта о «золотом веке» (или о рае), где человечество наслаждается изобилием всего и вся под великим и мудрым руководством вождя. Этому мощному архетипу <...> не суж­дено исчезнуть лишь по причине превосходства наших идей <...> ибо западная цивилизация охвачена той же мифологией. <...> Мы тоже ве­рим в государство всеобщего благоденствия, во всеобщий мир, равенст­во, в вечные права человека, в правду и справедливость и (не заявляя об этом громогласно) в Царство Божие на земле².

Любое деление на виды религиозной ориентации, конеч­но, условно, поскольку в жизни данные варианты редко встречаются в чистом виде, чаще возникают их различные переплетения и комбинации (религиозный синкретизм). По­давляющее большинство людей, не предавших себя воле Единственного Бога, живет между этими полюсами религи­озной веры, прибегая в случаях индивидуальных трудностей к услугам колдунов (экстрасенсов, целителей, предсказате­лей и т. п.), а в целом предпочитая во избежание очевидных и потенциальных неприятностей «умилостивлять» фатум, рок, Небеса (где «что-нибудь да есть») оплатой ритуалов, со­вершаемых жреческой кастой, и формальным участием в их совершении.

¹ Цит. по: Эткинд А. С. 85 — 86.

² Юнг К. -Г. Человек и его символы. С. 83.

61

Общим для всех видов типов пантеистических религий является то, что они не могут существовать без мифа, кото­рый воспринимается ими как будто бы реальная история каких-либо «богоявлений» или «боговоплощений». Для языч­ника миф заменяет отсутствие подлинного Откровения, по­скольку в мифе он ищет именно выгодное себе «откровение» какого-нибудь бога, явившего себя через людей, животных, птиц, растения, стихии или воплотившегося в них. Что же представляет собой миф на самом деле?

 

 

Глава 2 ЧТО ТАКОЕ МИФ?

КАК СОЗДАЮТСЯ МИФЫ

В процессе познания человек создает себе образы — мо­дели окружающих его предметов и существ. Эти образы закрепляются в его памяти, переходя из сознания в подсозна­ние. Но даже самый яркий образ живого существа или пред­мета, зафиксированный сознанием человека или запечатлен­ный в живописи или на фотопленке, не может нести всю информацию об этом существе или предмете. Все сотворен­ное познается в развитии, в движении, во взаимосвязи с дру­гими существами и предметами, отсюда и возникает необхо­димость показывать человека, животных, растения во взаи­модействии с другими, в той или иной жизненной ситуации, в социальном, бытовом контексте.

Так, в сознании рождается сюжет, который облекается в форму какой-либо истории. Положительный герой борется или мирится с препятствиями, с другими персонажами, в процессе чего и обнаруживает свои подлинные качества и устанавливает свои отношения с окружающим миром. Его история становится хранителем важного жизненного опыта. Этот опыт выстраивается по схеме «если... то...» — «если поступить так-то, то будет один результат, если иначе — то другой». Вспомним знаменитого древнерусского витязя на распутье с тремя указателями!

Зафиксированный в истории опыт выражен не в сухих рациональных схемах и фразах, понятных только специали­стам, а в ярких общедоступных художественных образах-символах. Для выявления хранимого в художественной форме опыта нужно методом аналогии переходить от сим­волического образа к свойству, которое тот символически обозначает. Если в иероглифе изображен человек с сидящим у него на плече орлом, значит, это человек высокого поле­та — духовный, благородный. Если изображены человек,

63

вода, а затем — мертвый человек, то это символически обо­значает: нельзя входить в воду, не научившись плавать.

Вот как знаменитый греческий историк Геродот описыва­ет ответ скифских царей персидскому царю Дарию Велико­му в ответ на объявление им войны:

Скифские цари <...> отправили к Дарию глашатая с дарами, по­слав ему птицу, мышь, лягушку и пять стрел. Персы спросили послан­ца, что означают эти дары, но тот ответил, что ему приказано только вручить дары и как можно скорее возвращаться. По его словам, пер­сы достаточно умны, должны сами понять значение этих даров. Услы­шав это, персы собрали совет. Дарий полагал, что скифы отдают себя в его власть и приносят ему в знак покорности землю и воду, так как-де мышь живет в земле, питаясь, как и человек, ее плодами; лягушка обитает в воде, птица же больше всего похожа по быстроте на коня, а стрелы означают, что скифы отказываются от сопротивления. Такое мнение высказал Дарий. Против этого выступил Гобрий (один из семи мужей, которые низвергли мага). Он объяснил смысл даров так: «Если вы, персы, как птицы, не улетите, в небо, или, как мыши, не зароетесь в землю, или, как лягушки, не поскачете в болото, то не вернетесь назад, пораженные этими стрелами»¹.

Любая история станет близкой и убедительной для мас­сового сознания только тогда, когда в ней не будет условных и безымянных персонажей — каждое действующее лицо должно быть узнаваемо, иметь конкретное имя и нечто род­ственное в происхождении, культуре, языке, традициях. «Всеволод, сын Володимира и Лады, не умел плавать, но, не послушав родителей, пошел вброд через реку Прут и уто­нул» — в таком виде эта история легко запоминается и будет доступной даже для полностью неграмотного человека.

Словом «миф» в Древней Греции как раз и назвали вы­мышленную иносказательную историю в лицах, сюжет кото­рой художественно повествует о реальном опыте, об успехе или о трагедии. Миф (в русском языке ему близки сказ, былина) — это всегда «героический» язык. Упрощенные мифы, сведенные к одной прямой морали, именуются прит­чами (с назидательной целью), баснями (с оттенком иронии) и сказками (для детей).

¹ Геродот. С. 131 - 132. 64

2.2. МИФ - ЭТО ОБОБЩЕННЫЙ ЖИТЕЙСКИЙ ОПЫТ

В жизни каждого человека, народа, государства случает­ся великое множество историй, но почти всегда они напоми­нают или повторяют нечто уже известное. Если сопоставить схожие истории, то можно вычленить в них общий сюжет и общие типы персонажей, а затем увидеть и единую логику их поведения в схожих ситуациях. В произведениях искусства образ героя ближе к читателю или зрителю тогда, когда он менее случаен и более похож на всякого человека такого типа. То же относится и к истории, в которую попадает герой, — это должна быть типичная история, близкая всем людям, сталкивавшимся с подобными жизненными ситуациями или наблюдавшими нечто подобное у других. Поэтому, как пра­вило, популярность приобретает именно тот артист, лицо которого выражает определенный тип человека, вспомним хотя бы так называемых «характерных актеров».

Поскольку миф хранит жизненно важный опыт целых поколений людей и играет роль моста памяти между поко­лениями, то образ героя мифа отшлифовывается веками, освящается историей и выступает прототипом (прообразом, образцом) для всякого ныне живущего человека, который претендует на схожий с героем мифа статус в обществе. А история, послужившая основой сюжета мифа, оказывает­ся архетипом (высшим образцом, парадигмой) всякой исто­рии, от которой общество ожидает сегодня такого же резуль­тата, что и в мифе.

Скажем, Александр Суворов после своих громких побед над Наполеоном обрел в народном сознании мифологиче­ские черты, его имя стало нарицательным, ему приписыва­лось даже то, к чему он не имел никакого отношения, — на­пример, отеческая забота о простом народе, в то время как именно Суворов разбил Пугачева, привез его в столицу за­точенным в клетке и отнюдь не щадил его соратников.

65

Когда в 1812 году российская армия стала отступать под напором войск Наполеона, общественное сознание востребо­вало заменить талантливого и расчетливого полководца шот­ландца М. Д. Барклая де-Толли на куда менее искусного в во­енном деле Михаила Кутузова, но который был учеником и сподвижником легендарного Суворова. Кутузов, не привне­ся ничего нового в военном отношении и лишь доведя до кон-

3 Л. В. Полосин

ца план де-Толли, сумел возбудить героический дух широ­ких слоев населения только тем, что стал для него «новым Суворовым», уже побеждавшим Наполеона. Массовое созна­ние отождествило его с образом Суворова и с позитивным опытом победы над французами, поэтому публичный имидж фельдмаршала Кутузова «работал сам по себе» (что прекрасно показал Лев Толстой в «Войне и мире»), а реаль­ному человеку Кутузову оставалось лишь внешне поддержи­вать этот имидж.

И в обычной ситуации, когда люди обсуждают меж со­бой, кого бы они хотели видеть на той или иной должности, в том или ином качестве, они невольно сравнивают обсужда­емого человека с прототипом, образом-идеалом, и решают, можно ли отождествить образ обсуждаемого человека с его прототипом или нет.

Если такое отождествление произойдет, публичный имидж начнет существовать в общественном сознании уже как бы сам по себе и вне зависимости от его носителя. Рели­гиозный деятель, военачальник, глава государства, популяр­ный артист или писатель перестает восприниматься как обычный человек и становится почти «потусторонним» пер­сонажем, вызывающим совершенно особое к себе от­ношение: перед ним заискивают, ищут его расположения, у него просят автограф и т. д.

Одновременно и сюжеты, в которых мифический герой-прототип проявляет свои лучшие качества, могут выступать эталоном-архетипом для возникающих сегодня ситуаций. Например, стихотворение Александра Пушкина «Пророк» описывает пророческую миссию и показывает, как Бог при­зывает человека к полному самоотвержению ради возвеще­ния Истины:

Духовной жаждою томим, В пустыне мрачной я влачился, И шестикрылый серафим На перепутье мне явился; Перстами, легкими как сон, Моих зениц коснулся он: Отверзлись вещие зеницы, Как у испуганной орлицы. Моих ушей коснулся он, И их наполнил шум и звон: И внял я неба содроганье, И горний ангелов полет, И гад морских подводный ход,

66

И дольней лозы прозябанье.

И он к устам моим приник,

И вырвал грешный мой язык,

И празднословный и лукавый,

И жало мудрыя змеи

В уста замершие мои

Вложил десницею кровавой.

И он мне грудь рассек мечом,

И сердце трепетное вынул,

И угль, пылающий огнем,

Во грудь отверстую воздвинул.

Как труп в пустыне я лежал,

И Бога глас ко мне воззвал:

«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею Моей,

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей».

Само стихотворение — миф о неведомом пророке, к ко­ему явился шестикрылый ангел и призвал к пророческому служению. Однако основой для этого стихотворения стала книга реального человека — пророка Исаии (мир ему):

Тогда прилетел ко мне один из серафимов, и в руке у него [был] горящий уголь, который он взял клещами с жертвенника, и коснулся уст моих, и сказал: вот, это коснулось уст твоих, и беззаконие твое удалено от тебя, и грех твой очищен. И услышал я голос Господа, го­ворящего: кого Мне послать? И кто пойдет для Нас? И я сказал: вот я, пошли меня. И сказал Он: пойди и скажи этому народу <...> (Биб­лия, Ис. 6: 1 - 9).

Пушкин обобщает приведенный текст, распространяя его
на всех верующих и делая его иносказательным. Рождается
вымышленный собирательный образ, смысл которого —
донесение до читателя истины, что человек, погруженный
в свои субъективные переживания и интересы, не может
стать послушным исполнителем воли Всевышнего. Чтобы
нести людям правду, человек должен, подражая пророку,
вверить (предать) все свои органы чувств, свой разум, всего
себя — Богу (что как раз и соответствует смыслу арабского
слова «ислам» — «преданность Богу»). Тем самым, мифиче­
ский пушкинский «пророк» — это, с одной стороны, собира­
тельный образ всякого подлинного пророка, а с другой — об­
разец поведения для любого верующего (по-арабски: «вали»).
Чтобы стать мусульманином, необходимо предать себя Един­
ственному и Всемогущему Богу так же, как это сделал пуш­
кинский пророк.
з *                                                                                                            67