Зеркало и молоток: несколько неуверенных шагов в сторону более человечной психотерапии

В отличие от многих моих коллег, я никогда не рассматривал психотерапию как являющуюся «моим призванием». Я не могу припомнить того времени в своей юности, когда, рассматривая открытые для меня различные возможности профессиональной деятельности, я придавал психотерапии хоть какое-либо серьезное значение. Это была, если сказать точнее, профессия, в которую меня не­которым образом занесло, больше по непредвиденным обстоятельствам, нежели в результате запланированных действий. Тем не менее, я не буду отрицать, что ряд тем и вопросов, окружающих психотерапию, были для меня интересны и, к счастью, продолжают таковыми оставаться. Однако хотя я по большей части получаю удо­вольствие и считаю ценными для себя свои встречи с клиентами, студентами и коллегами, я все же могу представить себе и другие сферы интересов и удовольствия, которые равны, если не превосходят, то воздействие и удовольствие, которое предоставляется мне психотерапией.

Хотя я остаюсь активным, пусть часто и критичным, сторонником ценности и пользы психотерапевтических встреч, в которых я и работаю как практический психотерапевт, и делаю попытки обучать других тому, как стать психотерапевтом, я должен сознаться, что мой собственный опыт бытия в психотерапии в качестве клиента был в целом разочаровывающим и в том, что касается количества, и в том, что касается качества понимания, которое мне это дало. И действительно, попросту говоря, то, что дала мне психотерапия как клиенту, было минимальным в сравнении со столькими другими исследовательскими занятиями, в которые я был вовлечен на протяжении своей жизни. Если поместить рядом с моим опытом поездок и жизни за границей, социально-политической деятельности, пения и написания художественной литературы и поэзии, медитаций, погружения в музыку и пение, записи и анализа моих снов или просмотра сновидений других людей, спроецированных на киноэкран или на холст, или высеченных из камня, и больше всего, из позволения себе чувствовать любовь к другим и чувствовать любовь других ко мне, то полученное мной из своей личной психотерапии оказывается еле-еле значимым.

Признаваясь в этом, я вовсе не хочу оставить у читателей неверное впечатление, что я несколько цинично оцениваю психотерапию как имеющую весьма малую ценность, кроме той, что она является средством обеспечения некоторой степени личной финансовой безопасности. Только то, что моим встречам в качестве клиента с моими собственными терапевтами не доставало того, что я могу только назвать тем живым «человеческим» измерением, той «честной и открытой встречей одного бытия с другим», которая вселяет вдохновение во все то, на что она проливает свет, и приносит смысл в жизнь человека. Это то, что я стремился предложить своим клиентам и студентам, которыми я был осчастливлен во время моих непрекращающихся встреч с ними. Я могу только надеяться, что они переживали нечто похожее в своих встречах со мной.

Я ни в коем случае не являюсь первым, и, по всей вероятности, не буду последним, кто озвучивает эти взгляды. Действительно, в последние годы появились целые подводные течения письменных сообщений как со стороны психотерапевтов, так и со стороны клиентов, выражающих широкий диапазон критических взглядов и беспокойств, окружающих психотерапевтическую практику¹.

В огромном большинстве случаев эти высказывания были дискредитированы с помощью ряда теоретически обоснованных положений и методов, принятых психотерапевтами в своих взаимодействиях с клиентами. Недавняя книга Анны Сандс «Влюбленная в терапию: психотерапия с точки зрения клиентки» является во многих отношениях типичной для этой тенденции. В своем рассказе Сандс начинает спорить с рядом связанных с взаимоотношениями положений, таких в частности, как настаивание психотерапевтов на своей собственной личной отстраненности или анонимности, превращение ими ее критического отношения в проявление переноса и тому подобное, как являющихся сомнительными, ограничивающими, противоречивыми и, возможно, вредными установками, которые они принимали по отношению к ней и, по-видимому, по отношению ко всем другим своим клиентам. Более того, она предполагает, что такие установки, наряду с тем, что они очень сильно сбивают клиентов с толку, приводят к дегуманизации отношений на пользу лишь дисбалансу власти в отношениях между клиентом и терапевтом и увековечиванию тайн психотерапевтического мастерства, известных лишь посвященным².

При том, что я в целом разделяю беспокойство госпожи Сандс, являясь человеком «не посторонним», я могу также оценить, вероятно, с большей точностью, нежели она, ограниченность воздействия ее критики. Ибо, при столкновении с таковой, отклик многих психотерапевтов звучит примерно так: «Но она не поняла необходимость для нас сохранять эти исключительные установки и соотношения для того, чтобы для терапии существовала хоть какая-то надежда осуществить свои благотворные возможности. Психотерапевтические отношения не похожи ни на какие другие и в качестве таковых требуют особых форм общения и вмешательства – неважно, сколь необычными или неприемлемыми они могли бы быть при другого рода социальном взаимодействии».

Хотя меня и не убеждают подобные рассуждения, позвольте предположить, ради дискуссии, что они, по сути своей, корректны, по крайней мере, в том, что являются необходимыми основами специфического, и в настоящее время доминирующего, взгляда на психотерапию. Позвольте мне также признать, что эта точка зрения допускает и «фундаменталистские», и «либеральные» интерпретации этих необходимых основ – при которых экзистенциальная психотерапия, возможно, является приверженцем наиболее либеральных взглядов.

В этой главе я хотел бы рассмотреть, пусть сбивчиво (ибо в целом я рассматриваю свою практику действительно находящейся в границах «либерализма»), наиболее радикальное предложение. Делая это, я, по крайней мере, отчасти осознаю, что идеи, которые я буду предлагать, многим из моих читателей могут показаться угрожающими самой возможности терапевтического предприятия. Как следствие этого, меня легко можно осудить как человека самонадеянного, наивного и безответственного, или, что еще хуже, сами мои психотерапевтические дипломы и аттестаты могут вызвать сомнения, по крайней мере, у некоторых из моих коллег. Полагаю, что в этом случае я буду отнесен к особому кругу досаждающих индивидуумов и, подобно им, получу ярлык еще одного из тех многочисленных оригиналов (и редких фантазеров, сосуществующих на соседней территории), которые посетовали на свойства этой необычной профессии.

Примерно в то же самое время, как я читал книгу Анны Сандс, я случайно наткнулся на рекламу мемуаров Эмили Фокс Гордон, озаглавленных «Годы пересмешника: Жизнь в терапии и вне ее³». Моей первой реакцией на нее было предположение о том, что, возможно, это – еще один из распространенной категории написанных нывшими клиентами текстов, фокусом которых является психотерапия: жанр «почитайте о том, как психотерапия испортила мне жизнь, и какая она ужасная (или дьявольская)». Я прочитал множество таких книг и даже внес свой вклад, написав послесловие к одной из них⁴. Тем не менее, хотя я и отдаю дань мужеству их авторов, и как правило, сочувствую им в той несправедливости, которая выпала им на их пути под видом теории или метода, должен признаться, что не извлек из них особенного понимания, и, подобно другим коллегам, читающим такие тексты, склонен прийти к заключению (соглашусь, достаточно самоуверенному), похожему на: «Но я и мой способ работы никак не похожи на то, что здесь описывается» и перейти к чему-либо более интересному.

Тем не менее, по причинам, которые я уже прояснил, я испытывал настойчивое желание прочитать текст госпожи Гордон и, соответственно, заказал его. Сделав это, я должен со всей честностью заявить, что для меня это был один из тех ключевых текстов, которому удалось вызвать во мне ощущение тревожащего узнавания того, что в нем схвачено нечто, что я чувствовал, но не нашел подходящих слов для выражения этого чувства до сих пор.

В воспоминаниях Гордон подробно описывает разные встречи с рядом обыкновенных мужчин и женщин, которые были ее психотерапевтами. Переплетая эти часто смешные и горестные сценки, она пишет о случившемся в ее жизни, с ее родителями, друзьями, об отношениях с мужем и о встречах с помещенными в стационар коллегами, которые, подобно ей самой, были вынуждены «мириться» с неадекватным вмешательством тех, кто стремился «сделать ее лучше». В качестве противопоставления незначительному воздействию других психотерапевтов, Гордон обсуждает свои встречи с доктором Лесли Фарбером – совершенно другого рода психотерапевтом.

Хотя Фарбер был уважаемым психоаналитиком и автором ряда весьма уважаемых работ, опубликованных в специальных журналах и учебниках, очень скоро стало очевидным, что он в высшей степени критически относится к психотерапевтическому предприятию в том виде, как это понимается большинством его коллег, а его способ работы с клиентами был, мягко говоря, не ортодоксальным.

Гордон пишет, что Фарбер, который с огромным восхищением относился к написанному датским философом Сереном Кьеркегором, считал, что психотерапевт похож на человека, который потратил десятилетия на строительство великолепного особняка, огромного многоэтажного сооружения с крыльями, разбросанными в разных направлениях. Но когда этот человек, наконец, закончил строить дом своей мечты, он удовлетворенно обосновался в лачуге по соседству. С точки зрения доктора Фарбера, дом психоанализа был впечатляющим, но неподходящим для человеческого обитания⁵.

Гордон рассказывает нам:

Я сразу поняла, что доктор Фарбер был существом иного рода, нежели другие терапевты. Он не был безучастной настороженностью, к которой я так привыкла, он выносил суждение и обнаруживал его... Я также ощущала, хоть и неотчетливо, что он был человеком, чей способ смотреть на мир... составлял единое целое с ним самим и был неотделим от него⁶.

Для Фарбера опыт вовлеченности в психотерапию был неотделим от бытия в дружеских отношениях. Его позиция была сосредоточена скорее на духовном общении со своими клиентами, нежели на профессиональном, с преобладанием техник, а, следовательно, и более безопасном. Один из очевидных аспектов понимания смысла того, что пытается передать Гордон в отношении позиции Фарбера, может быть собран из того, что она рассказывает об их дискуссиях:

О чем мы говорили? Мы говорили о детстве доктора Фарбера... Мы говорили о моем детстве... Мы говорили о его супружествах и моих парнях. Мы говорили о его растущем отчаянии при виде пациентов... околачивающихся в психиатрическом заточении... Мы говорили о молодежной культуре... Мы говорили о кино и телевидении⁷.

Именно из этого короткого отрывка мы можем начать понимать, что Фарбер не находил большой ценности в сохранении психотерапевтической нейтральности и анонимности. Но это – только вершина айсберга. Достаточно скоро Гордон обнаруживает, что Фарбер готов встречаться с ней так часто, как она пожелает (на­столько, насколько он был свободен, чтобы это сделать), и что их сессии могут быть короткими или выходить далеко за пределы «магических» пятидесяти минут. Более того, Фарбер не видел никаких оснований для того, чтобы ограничивать такие встречи своим офисом, а вместо этого был готов выходить и гулять с ней, представить ее своей семье, пригласить в свой дом, дать ей поесть и устроить не формальную и не стесненную узкими рамками дискуссию. Насколько можно судить, Фарбер делал это не потому, что выделял Гордон как какую-то «особенную» или требующую исключительной степени терапевтического внимания; нет, эта позиция в отношении Гордон не была нетипичной в сравнении с более общей позицией по отношению к любому из его клиентов. Фарбер также не просил и не требовал от Гордон ничего особенного, кроме того, чтобы она обращалась с ним с таким же человеческим уважением и достоинством, которое он стремился воплотить в своих отношениях с ней. Как поясняет Гордон:

В своей практической работе с пациентами доктор Фарбер был и намного скромнее, чем его более обычные коллеги, и намного отважнее: он был скромнее, потому что подходил к своим пациентам как к цельному человеческому существу, а не так, как это делали полуанонимные представители его профессии, и потому что он отказывался от своих профессиональных притязаний на объективность и исцеляющую силу. Он был отважнее, потому что когда он принимал пациента, он связывал себя обязательством рискованной, не ограниченной временем дружбы со всеми требованиями ответственности, которые дружба за собой влечет. Это было смелым и рискованным предприятием, – сделать шаг из-за маски своей профессии, и предприятием опасным... Многие другие психотерапевты делали нечто похожее в 1960-е, и конечно, часто с гибельными результатами8.

Чем отличался Фарбер в этом последнем характерном отношении, так это тем, что он, похоже, хорошо осознавал ту связанную со взаимоотношениями ответственность, которая требуется, если человек решается вступить на эту опасную территорию. «Он был настроен критично и держал себя очень осмотрительно, под контролем. Его границы были этическими, а не профессиональными Они были частью его бытия – не душным бронированным костюмом, а эластичной кожей*».

Я бы не удивился, если бы в этом месте читатель начал чувствовать противоречивые отношения к «способу бытия психотерапевтом» доктора Фарбера. Несмотря на то, что может быть некоторое ощущение притягательности в человеческой позиции Фарбера в oтношениях со своими клиентами, вероятно, есть и противоположное этому незначительное беспокойство, касающееся того, что его позиция нарушает все правила современной психотерапии. К ее чести Гордон также обладает проницательностью и заключает, что «Я могу легко понять, что... у некоторых психотерапевтов, придерживающихся господствующей тенденции... не было бы иного выбора, кроме того, чтобы признать Фарбера виновным в серьезном злоупотреблении в своей профессиональной деятельности».

Но затем, в ответ на свое (и наше) беспокойство, она бросает вызов своим читателям таким же волнующим вопросом: «Ну и что из этого?

Если бы цель доктора Фарбера была исключительно, или даже в основном, терапевтической, критика была бы уместной. Под именем терапии Фарбер делал нечто совсем другое. Его целью было радикальное отклонение от обычной задачи терапии: в процессе беседы он намеревался предложить вниманию своих пациентов надежду. Эта беседа не была тем, что с необходимостью сосредоточено на их проблемах, – это просто была самая лучшая и самая честная беседа, на которую он и они были способны. Он намеревался разрушить логику отчаяния, и его задача при этом не была главным образом терапевтической. Цель состояла не столько в восста­новлении здоровья пациента, сколько в освобождении его от иллюзий. Хотя его мировоззрение было трагическим, правда была трансцендентной и всегда содержала в себе возможность надежды».

Мне показалось, что в этом заявлении Гордон выражает мысль о том, что Фарбер сдвинул психотерапевтическое предприятие прочь от набора методологических условий и сделал попытку заменить их на другие, которые соответствовали его более широкому, более общему способу бытия с собой и миром. Он не просто «выполнял» психотерапию; его способ бытия психотерапевтом действительно не мог быть отделен от его способа бытия человеком.

До сих пор я прочел только одну статью Фарбера¹², но если эта статья является отображением более широкого круга его работ, то я полагаю, что современная психотерапия отнеслась к ним с несправедливым пренебрежением. Он заслуживает куда большего внимания и рассмотрения, и есть многое, чему можно у него поучиться.

Фарбер, который придавал столь большое значение языку и речи, был несомненно критичен к языку психотерапии вообще, и, в частности, к тому способу, который даже самые человечно настроенные психотерапевты выбирают для того, чтобы писать о своих клиентах. Об этих людях пишут так, как если бы они были «созданиями... которые... возможно, обладают некоторым сходством с животными или паровыми двигателями, или роботами, или электронными мозгами, они не создают впечатление похожих на людей. Они по сути теоретические конструкты, больше гуманоиды, чем смертные люди; и построены ли они на теории либидо, или на новых теориях межличностного взаимодейст­вия, именно те качества, которые наиболее отчетливо явля­ются человеческими, кажутся упущенными¹³.

Он утверждал, что это совершенно разные вещи, спросить «Что есть человек?» в противоположность «Что такое быть человеком?». Первый вопрос подталкивает нас к абстракции, уносит из общей сферы совместного опыта и помещает на территории клинически отстраненного наблюдения и концептуализации. Это, на его взгляд, было образом действий, принятым и защищаемым его коллегами. Его же путь утверждал совершенно другой подход к пониманию своих клиентов и встречи с ними.

Очевидно, что если встреча в психотерапии действительно происходит, то она произойдет несмотря на... неравенство положения, статуса, происхождения, образования или осознания. В терапевтическом диалоге инициатива, будем надеяться, принадлежит терапевту. Это от него зависит, может ли он отречься от высшего образования для того, чтобы обратиться к пациенту не как к объекту исследований, но как человеческое существо, имеющее задачу (как сказал об этом Кьеркегор) стать «тем, кем он уже является: а именно, человеческим существом¹⁴».

Фарбер сетует на привычку к условной научной прозаичности, которая стремится замаскировать, но не может по-настоящему утаить «печаль двух сошедших с ума человеческих существ, хватающихся друг за друга, под каким бы то ни было предлогом¹⁵».

Когда я впервые прочитал это последнее предложение, я был и сконфужен, и глубоко потрясен. Что, скажите на милость, пытался сказать этим Фарбер? Если я ничего не перепутал в его словах, то полагаю, что они стремятся уловить очень важное понимание, которое, кроме всего прочего, прокладывает путь радикальному отклонению от более заурядного понимания терапевтического отношения.

Фарбер утверждает, что терапевтические отношения начинают приносить пользу лишь тогда, когда клиент убеждается в том, что отношения обоюдно полезны обоим их участникам. Эта полезность появляется именно тогда, когда клиент, благодаря этому пониманию 1.

и чему-то сродни сопровождающей его заботе (или «состраданию», как обозначает это Фарбер) по отношению к терапевту, соглашается «предпринять терапевтические усилия, которые, хоть и явно на пользу ему самому, имеют своим основным мотивом облегчение душевной боли другого¹⁶». Именно благодаря присоединению клиента к замешательству самого психотерапевта, к его отчаянию бытия человеком, а следовательно, и принятию неопределенности и изумления, которые выражают себя в каждой грани его или ее жизни (включая, конечно же, и ту часть жизни, которая состоит в бытии и работе психотерапевтом), клиент может обрести волю к признанию и сочувственному отклику на то беспокойство, которое воодушевляет терапевта в его способе бытия с другим (клиентом).

Для Фарбера, этот решающий выбор клиента выйти из своей собственной, исключительной и ограниченной, сфокусированной на собственном Я, структуры встречи и попытаться увидеть мир психотерапевта, служит подтверждению человечности ее участников как для самих себя, так и Друг для друга и позволяет их опыту общения выразить свои человеческие и человечные особенности.

Фарбер полагает, что этот «поворот» со стороны клиента дает психотерапевту энергию быть тем преданным, и даже отважным, человеческим существом, каким он, или она, способен быть, побуждая при этом и клиента чувствовать в себе такие же качества. «Сострадание требует представления об особенной боли другого человека до такой степени, что эта боль переживается как своя собственная. В терапии существует неизбежный парадокс, заключающийся в том, что человек, не способный к любовной жалости, обнаруживает, что ему трудно помогать другому¹⁷».

Когда до меня впервые начал доходить смысл сказанного Фарбером, я был и захвачен вновь найденным пониманием возможностей психотерапии, и тронут до слез. Я смог увидеть, что какой-то «успех», которого я, может быть, достиг в своей терапевтической работе с клиентами, пришел не благодаря моим искусным интервенциям, и даже не благодаря таким качествам как забота и уважение, которые я оказался способен вложить в свои с ними отношения, но скорее, возник в результате обоюдного принятия нашего общего бессилия и неуверенности перед лицом «безвыходных дилемм бытия человеком». И более того, парадоксальным является то, что в самом этом принятии и я, и мои клиенты обнаружили некий источник силы, позволившей нам раскрыть самих себя для присутствия другого и быть раскрытыми этим присутствием. 2.

Многие клиенты, которые получили от терапии либо пользу, либо ущерб, в равной степени считали силу и власть терапевта, или более современно (или возвышенно), его способ бытия, источником своих переживаний. Хотя я и был готов считать это тем, во что верили сами клиенты, все же слишком хорошо зная слабости, конфликты и беспокойства, касающиеся моей собственной жизни и жизни коллег-психотерапевтов, я не мог не прийти к тому же самому заключению. Но Фарбер дал то, что для меня стало куда более впечатляющим альтернативным взглядом. Действительно, может быть так, что в тех случаях, когда оба: и клиент, и психотерапевт обращаются друг к другу, то как раз потому, что они позволяют са­мим себе обнаружить слабости другого и принять их как свои собственные, а вовсе не вопреки им, и благодаря самому этому акту человеческой заботливости, каждый переживает это необходимое полномочие быть, и быть узнаваемым в том бытии, каким они его оба вдохновили стать. Похожим образом может случиться и так, что когда клиент ощущает авторитет и власть психотерапевта как помогающую или подавляющую, то это является результатом нежелания психотерапевта принять слабости клиента не только как принадлежащие исключительно клиенту. А раз так, то каким бы обеспокоенным и заботливым он (или она) не был по отношению к клиенту, нежелание психотерапевта стать, в свою очередь, по-человечески открытым препятствует возможности того, что забота клиента будет направлена на другого (психотерапевта).

Человеком, который в наибольшей степени повлиял на подход Фарбера к психотерапии, был философ и еврейский теолог Мартин Бубер. Фарбер снова и снова возвращается к работам Бубера, касающимся того, что он называл «межчеловеческими отношениями¹⁸». Эмили Фокс Гордон делает полное внутреннего понимания обобщение этих взглядов.

Межчеловеческое - это «жизнь между человеком и человеком». Оно отличается от сфер социального и коллективного. Межчеловеческое является целью, а не средством. Оно не имеет выгоды, оно не является основанием, на котором по­строено общество, и оно может быть враждебно целям общества. То, что происходит в жизни между человеком и человеком, может, конечно же, нести психологический и социологический смысл, но смысл этот является второстепенным для факта встречи как таковой¹⁹.

Она утверждает, что психотерапевтическая практика Фарбера служит примером буберовского понимания межчеловеческих отношений. Она полагает, в частности, что Фарбер стремился показать эти качества «через беседу, когда беседа рассматривается не как средство для достижения терапевтической цели, но как сама являющаяся центральным источником духовного смысла». В отличие от всех других психотерапевтов, которые полагались на «беседу» как на свое главное средство, направленное на улучшающие изменения, Фарбер понимал, благодаря своему изучению Бубера, что процесс беседы не может быть превращен в технику или «способ лечения». Для Фарбера беседа не была средством для достижения намеченной цели; она, скорее, сама по себе была целью в том смысле, что она была подлинным выражением межчеловеческих отношений. В этом качестве его «разговоры» с клиентами могли быть, и были, как явно показывает Гордон, обо всем, что угодно. Их содержание на самом деле было не важным. Беседа между Фарбером и его клиентами служила, скорее, тому, чтобы пролить свет на ценность и возможности открытой, честной и «полной заботы» человеческой встречи.

Гордон пишет:

В кабинетах моих прежних терапевтов я понимала, что мир должен быть оставлен снаружи; его кусочки входили в комнату как тщательно подготовленные образцы, предназначенные для исследования и анализа. Но в кабинете доктора Фарбера мир струился свободно и окружал нас...и воплощался между нами²¹.

Фарбер видел, что межчеловеческие отношения требуют признания мира в качестве своей окружающей среды. Осознавая это, он стремился пригласить мир к участию во встрече между ним и его клиентами, иногда с помощью тем, обсуждаемых в беседах (таких как политика, кино, социальные события), в других случаях путем совершенно обдуманного вступления в разговоры со своими клиен­тами за пределами границ своего отдельного кабинета (в парках и на городских улицах, у себя дома и в кругу своей семьи, со значимыми другими из более широкого мира клиентов).

В первой и второй главах этой книги я утверждал, что хотя и подразумевается, что экзистенциальная психотерапия признает определяющее ситуацию присутствие мира в терапевтической встрече, эта позиция может и вероятно, должна быть выражена гораздо более явно. Я полагаю, что одним из важных способов, с помощью которого это может быть сделано более очевидным, было бы использование фокуса, который я назвал «они-фокус» отношений в жизни клиентов. Несмотря на то, что это может быть достаточным средством, с помощью которого мир может быть возвращен в терапевтическую встречу, пример Фарбера дает альтернативные, и может быть, более прямые и открытые возможности.

Я осознаю, что огромное большинство моих экзистенциальных коллег сочли бы для себя неприемлемым, и может быть, даже и потенциально злоупотребляющим вступать в беседы со своими клиентами за пределами границ своих кабинетов. Чтобы это означало для клиента, и какие тревожные последствия могло бы это иметь для отношений, если бы, например, беседы происходили вне стен кабинета, публично, или даже (какая чудовищная возможность) в доме у клиента? Какую цену пришлось бы заплатить за это приглашение, обращенное к миру?

Если честно, то я не знаю. Но если, как часто заявляют экзистенциальные психотерапевты, их подход выделяется как наиболее скептически относящийся ко всякого рода психотерапевтическим установкам, и если они при этом находятся на переднем крае межличностных исследований, то мы несомненно можем быть достаточно свободными и ответственными в обращении к такого рода вопросам? К тому же, Серен Кьеркегор, философ, чьи работы наиболее ясно предвосхитили экзистенциальное движение, убеждал читателей «говорить то, что вы подразумеваете, и делать то, что вы говорите²²». Порой мне кажется, что экзистенциальная психотерапия, хоть и отважна в том, чтобы «говорить то, что подразумевается», в действительности остается, пожалуй, излишне застенчивой в рассмотрении того, что может быть ее «делать то, что она говорит».

К последнему несомненно относится и продолжающееся подчинение экзистенциальной терапии положениям других психотерапевтических моделей – и наиболее существенно, психоаналитических – относительно терапевтической необходимости отставить мир в сторону при помощи исключающих границ, навязанных и поддерживаемых за закрытой дверью консультационного кабинета. Не привело ли бы требование открытого рассмотрения этого подчинения к менее безопасным альтернативам? 5.

Воспоминания Эмили Фокс Гордон приводят к выводам, которые являются, я полагаю, наиболее справедливой критикой современной психотерапии. Беря в качестве руководства Бубера, она заявляет, что: Было понятно, что когда писал Бубер, – в середине (двадцатого) столетия, – психотерапевтическая этика имела доминирующее влияние, и что для этой этики одерживать победу, большую, чем это было принято прежде как часть условий че­ловеческого существования, выдерживать испытание временем, быть прославленным или превосходящим... было бы отнесено к сфере патологического. В этом конечно была польза – ни один здравомыслящий человек не мог отрицать, что терапия, практикуемая как искусство, может быть силой добра – но в общем прогрессе терапии была также огромная и ужасная потеря смысла. Именно сфера межчеловеческого неуклонно сокращалась по мере развития терапии... Тот мир, в котором мы живем сейчас, является тем, в котором почти все мы... столь основательно прониклись доктринами терапевтической идеологии, что само общество превращено в образ терапии. В той или иной степени почти каждая встреча теперь похожа на терапию... Если терапия является всем, что мы можем дать или получить, тогда возможность взаимности почти исчезла.²³

Возможно, по глупости, а возможно, потому что, несмотря на свою осторожность, я столь многое в своей жизни вложил в исследование потенциальной ценности психотерапии, я не могу полностью согласиться с ее выводами. Кроме того, поскольку я хоть ипризнаю, что не нахожу аргументов, которыми мог бы опровергнуть ее точку зрения, но все же продолжаю не соглашаться, то обязан рассматривать радикальные альтернативы, например, такие какпредложенные Лесли Фарбером.

Я признаюсь, с некоторым, более чем искренним, волнением в том, что начал некоторые осторожные исследования в направлении, им предложенном. Я заявляю об этом не из желания славы ( илискандальной репутации) и не потому, что хочу предписывать другим следовать путем моим или Фарбера. Я приступил к этому в темноте и на ощупь еще до того как случайно обнаружил работы Фарбера благодаря рассказу Гордон о своей психотерапии с ним. И хотя благодаря им я обрел большую ясность (которая может быть и обманчивой), в настоящее время у меня нет оснований настаивать на ценности этой смелой инициативы. Если хотите, то в действительности меня переполняет ужасное беспокойство, что я могу серьезно ошибаться, и если это так, то не я один, и не я главным образом, могу пострадать от последствий.

Не так давно я говорил на эту тему со своим другом и коллегой доктором Бо Якобсеном, который сам является экзистенциальным терапевтом, работающим и преподающим в Копенгагене, в Дании (которая, кстати, была «родной почвой» Кьеркегора). К главному беспокойству Якобсена по моему поводу я отнесся серьезно: «Что заставляет тебя так самоуверенно полагать, что ты, сам по себе, имеешь право пытаться это делать?».

И у меня опять-таки нет другого ответа, кроме замечания, что, хотя я, в основном, продолжаю переживать нечто, являющееся, может быть, полной противоположностью самоуверенности, я остаюсь непреклонным в том, чтобы не избегать ее возможностей. Может быть и наивно, но я продолжаю верить в то, что если подойти к моменту встречи между человеческими существами со всей честностью и уважением, которые может найти в себе человек, и что если такие качества являются общими для него самого и для другого, то никакой опасности не будет. «А... Но, – ответят мои коллеги, – как ты можешь быть уверен в том, что у твоих клиентов есть способность ко всему этому?» Если совсем честно, то я не могу быть уверен ни в них, ни в себе самом. Как психотерапевт, я разделяю ту точку зрения, что любая дающая результат встреча требует прыжка в веру, проживания неопределенности не только со стороны клиента, но и со стороны терапевта также. В прошлом я наблюдал за своими клиентами, решающимися на такие прыжки из выгодного положения относительной безопасности. И тогда как сегодня я не чувствую в себе принуждения просить от них нечто большее, чем они уже готовы предпринять, я начинаю слышать довольно настойчивый голос, убеждающий меня обнаружить что-то от их мужества в своем собственном положении. Остается увидеть, является ли этот голос зовом совести или высокомерия.

Когда я спрашиваю самого себя о том, как бы я мог придать какой-либо смысл своему выбору этого неопределенного и нелегкого пути, мне вспоминается, что иногда я предполагал – и не совсем уж в шутку – что сложную работу экзистенциального терапевта можно лучше всего уподобить, по крайней мере отчасти, нескольким основным аспектам модели современной физики, которая известна как теория хаоса.

Теория хаоса возникла в результате отсутствия прогресса в прежних, линейно обоснованных эвклидовых моделях физики в их 7.

точном понимании и предсказании многих сложных, хотя и естественно происходящих, процессов, таких как турбулентность воды, вытекающей из трубы, или потока крови через сердце, или внезапных, иногда незаметных, а иногда драматических изменений погоды. Теория хаоса утверждает, что такие процессы очень восприимчивы к целому ряду незначительных изменений в совокупности пе­ременных (так называемый баттерфляй-эффект, или эффект бабочки²⁴).

В отличие от более регулярных и, следовательно, в большей мере непосредственно предсказуемых изменений движения и направления, изученных столь основательно и успешно классической физикой, поведение комплексных систем, хотя явно не беспорядочное и непредсказуемое, тем не менее, часто обнаруживает чрезвычайно тонкие закономерности, которые могут стать различимы только тогда, когда исследователи стремятся поместить их в границы линейного каузального анализа.

Поскольку поведение человеческих существ попадает в категорию «комплексных систем», то похоже, что нечто сродни теории хаоса должно появиться для более адекватного понимания возможностей и результатов психотерапии. До сих пор нам кажется трудным признать этот особый аспект человеческого бытия. Как правило, особенно у нас на Западе, мы позволяем себе утешаться обманом, что внезапные перемены чего-либо происходят за пределами нормального порядка вещей. Любое существенное изменение обстоятельств или событий воспринимается нами как исключение из правил, а не как само правило. Для нас является затруднительным постичь идею внезапного радикального линейно иррационального изменения как являющегося фундаментальной данностью комплексных существ; хотя это именно то, что подразумевает теория хаоса.

Революционный сдвиг мышления, который представляет нам теория хаоса, является фундаментальным для науки. Хотя его формальное начало было положено примерно пятьсот лет назад, наука должна была сохранять контроль и, в конечном итоге, тотальный контроль, надо всем. Тем не менее, в двадцатом столетии такая претензия, по крайней мере, в применении к комплексным системам, начала разрушаться.

Если говорить лично обо мне, то мое тяготение к этой модели лежит в ее способности подтвердить то, о чем я некоторым образом интуитивно догадывался, глядя на причудливые перемены в своей собственной жизни. Когда я оказываюсь в ситуации, в которой спрашиваю себя: «Как это я вообще оказался именно «здесь»?», – я вынужден приходить к заключению, что никакое количество линейно обусловленных «причинно-следственных объяснений» не дает мне хоть как-то удовлетворяющего меня ответа. Действительно, «причина» того, что я «здесь», является столь бесконечно более тонкой и сложной, что мое пристрастие предполагать, что я могу хоть как-то попытаться контролировать свое будущее или предсказывать мое будущее «нахождение здесь» становится просто смешным.

Подход, принятый в экзистенциальной психотерапии может справедливо рассматриваться как некоторого рода «психотерапевтическая теория хаоса», ибо так же как и настоящая теория хаоса, экзистенциальная терапия предписывает тем, кто ее практикует идти дальше и прочь от своих желаний предсказывать и контролировать своих клиентов, подталкивая их, вместо этого, подходить к во­просам с точки зрения нового суж