Противоречивые желания: детство и сексуальность.

Полагаю, что приметой времени, в котором мы живем, является то, что я нахожу необходимым начать эту главу с намерения внести некоторую ясность. Несмотря на то, что последующее рассмотрение поднимает вопрос о том, что, по моим представлениям, имеет существенное отношение к проблеме детства и сексуальности, я хочу сделать абсолютно ясным для всех читателей, что ни одно из моих замечаний не должно пониматься в качестве явной или искусной защиты детской порнографии или педофилии. Я, также как и любой из моих коллег-психотерапевтов, осознавал и осознаю тот надолго остающийся физический и психологический ущерб, который может быть нанесен тем людям, которые будучи неопытными детьми, страдали от нежелательных и незаслуженных ухаживаний со стороны сексуальных хищников – были ли они чужими людьми, или, куда более часто, членами семьи. И так же, как и мои коллеги, я без всяких сомнений выражаю свое отвращение к поведению тех индивидуумов, которые, по каким бы то ни было причинам, придумали дли себя способ, позволяющий им осуществлять сексуальное принуждение по отношению к детям и получать от этого удовольствие – неважно сколь, казалось бы, любящими, нежными или стремящимися и «доставить удовольствие» ребенку, являются, по их утверждениям, эти действия. Если мои аргументы достигли цели в представлении читателям размышлений, вызывающих чувство тревоги, то должно также стать очевидным, что ощущаемая при этом нелов­кость не имеет своей целью упразднить моральную ответственность.

Огромное большинство современных психотерапевтов присоединяются к той точке зрения, что способы, которыми взрослые люди структурируют свои сексуальные привычки и предпочтения, берут не начало, по крайней мере, в значительной своей части, в их самых ранних младенческих и детских переживаниях. Теории Зигмунда Фрейда, обыкновенно, и неверно, утверждающие, что мы являемся сексуальными существами от рождения, а не в итоге периода нового созревания, представляются как то, что лучше всего постулирует эту взаимосвязь¹. Хотя Фрейд несомненно был пионером уникального и многостороннего теоретического рассмотрения этого вопроса, остается фактом то, что поистине о каждой из отдельных составляющих его теории (таких как доподростковая мастурбация (квазипериодическое движение от оральной к анальной и генитальной «стадиям» сексуального фокуса и фиксации, и детская врожденная бисексуальная (или мультисексуальная) ориентация), которые, будучи рассмотренными в целом, стремятся подтвердить свои предположения, являлись, вместе с тем, темами, широко обсуждавшимися среди сексологов, чьи работы или предшествовали, или были современными работам Фрейда². Так же, как и обсуждавшееся Фрейдом в его предварительной «гипотезе обольщения» серьезное беспокойство, окружавшее тогда (и теперь) не столь редко встречающееся сексуальное злоупотребление в отношении детей и его сильное влияние на появление впоследствии сексуальных дисфункций во взрослом возрасте, было и замечено, и подчеркнуто различными сходными текстами и брошюрами, написанными медицинскими докторами, священниками и социальными реформаторами³. Тем не менее, подразумеваемым во всех этих публикациях, которые и сегодня продолжают вызывать у нас тревогу, является лежащее в их основе предположение, что соединение терминов детство и сексуалъность является проблематичным. Но что делает его таковым?

На первый взгляд, можно было бы предполагать, если не настаивать, что дети очень многим отличаются от взрослых – физически, психически, эмоционально, отношениями – и им должно быть позволено развиваться в направлении зрелости без того, чтобы быть объектами излишних или тормозящих развитие требований, предъявляемых к ним взрослыми. В этом смысле, предъявление взрослыми требований на занятие сексом рассматривается как с наибольшей вероятностью препятствующее не только развитию ребенка, но и создающее также существенные затруднения для любых последующих взрослых отношений. При более широком рассмотрении этого аргумента, детство обычно воспринимается как нечто не только отличающееся, но «особенное» и «непорочное». Первая встреча с сексуальностью будет выглядеть как угроза сохранению этих качеств. А раз так, то если мы должны признать, что неопытные дети являются существами сексуальными, то их сексуальность должна быть другого «сорта», нежели у взрослых, ибо она должна также сохранять качества «особенности» и «непорочности». Такой набор предположений является столь общепринятым в нашем современном обществе, что нам кажется странным рассматривать возможность хоть какой-либо альтернативы. Однако альтернативы существовали как в истории нашей культуры, так и в более специфическом историческом развитии существующих у нас в настоящее время представлений о детстве⁴.

Как указывают различные авторы, детство в том значении, которое существует в нашем сегодняшнем понимании этого термина, – изобретение сравнительно недавнее, чьи истоки берут свое начало в социальных и религиозных потрясениях семнадцатого столетия. На протяжении многих веков, предшествовавших этим событиям, дети, вероятно, воспринимались как «взрослые в миниатюре», которые разделяли обязанности, ответственность, интересы и страсти, сходные с теми, что были у их «в натуральную величину» двойников. Эти «взрослые в миниатюре» работали долгими часами, одевались в такую же (только меньшего размера) одежду, ели такую же пищу и участвовали в тех же самых собраниях и торжествах, что и другие члены их сообщества. И если бы их как-то обособили, то это выглядело бы, вероятно, жестоким и несправедливым. Равным образом, при таких обстоятельствах эти «взрослые в миниатюре» несомненно были свидетелями, если не участниками, различных форм сексуальной активности, о которых сегодня детям знать, а еще хуже – быть в них вовлеченными, – другими детьми или взрослыми, считалось бы совершенно неприемлемым, если не извращенным⁵.

Смещение перспективы в нашей культуре произошло по большей части в результате движений Реформации и Контрреформации. Вследствие этих движений распространилось убеждение, что детские души являются более чистыми, выражающими более невинное состояние бытия, как если бы только в силу того достоинства, что они младше, дети имели гораздо меньший опыт тех са мых низменных инстинктов», направленных на жестокость и сексуальность, которые имели как их взрослые, так и старшие собратья. Вместе с этими новыми религиозными идеями пришли различные попытки защитить ребенка (и детскую душу, в особенности) от возможности быть подверженным нечистым мыслям и действиям, ибо такая подверженность несомненно привела бы ребенка к тому, чтобы им подражать, что, в свою очередь, запятнает его душу грехом.

Обособление детей от мира взрослых было первым очевидным защитным маневром. Вторым была попытка воспитывать, по крайней мере, некоторых детей так, чтобы влияние как религиозной веры, так и понимания ценности «высших» интеллектуальных качеств могло противодействовать их более «чувственным» склонностям и побуждениям. Ношение особой одежды, отличающейся от одежды взрослых, для того чтобы выделить ребенка и отличить его oт взрослого, и тем самым послужить в качестве указателя и напоминания, что к последнему следует применять кодекс поведения во всех отношениях иной, нежели к первому, было еще одним средством, которым сравнительная духовная чистота и состояние святости ребенка могли быть продлены. Так же и любые признаки юного детского любопытства, приближающегося к телу и его функциям – и, в особенности, его сексуальным и репродуктивным функциям – или, что еще хуже, удовлетворение детьми своих желаний в таких действиях, как мастурбация, в одиночку или совместно, требовали быстрого и четкого сдерживания (обычно посредством актов физического наказания в сочетании с возбуждением страха, сосредоточенного на гневе Божьем) ради спасения и защиты детской души и ума от пагубных греховных воздействий, ведущих к преждевременной и непоправимой духовной и умственной дегенерации.

Оценивая эти огромные культурные перемены в перспективе, мы можем начать видеть, как эти влияющие факторы выдержали испытания временем, по меньшей мере, отчасти, как они продолжают наполнять современные взгляды на детство и преобладать и них, и как они, в свою очередь, незаметно питают и определяют наши глубочайшие и постоянно возобновляющиеся страхи за наших детей и по поводу наших детей. И действительно, в наши дни невидимые волны общественной бдительности, сосредоточенной на принудительном выселении из своих домов осужденных педофилов, отбывших свой срок тюремного заключения, сделали явными высочайшие уровни родительского ужаса, продолжающие появляться из-за проблем, возникающих на стыке детства и сексуальности.

Это как раз помогает нам лучше понять, какими же беспокоящими и радикальными были «новые» идеи, касающиеся инфантильной сексуальности, выдвинутые Фрейдом и его современниками, и почему они породили так много горячих дебатов и неодобрения. Ибо для признания обоснованности этих взглядов требовался суще­ственный сдвиг не только в том, как по-новому определить детство, но и, что так же важно, как по-новому определить границы надлежащих обязательств между детьми и взрослыми на всех уровнях взаимодействия – включая, естественно, проявления сексуальности. Если мы рассмотрим свои теперешние установки и ожидании, касающиеся детей, то станет явным, что хоть мы и приняли многие из предположений и гипотез, вызванных фрейдовской революцией, мы также по-прежнему цепляемся за идеи, которые больше согласуются с дофрейдовскими взглядами. Проблема сексуальности делает эту путаницу более чем очевидной. С одной стороны, мы склонны признавать, что дети до некоторой степени сексуальны, наряду с этим мы в то же самое время хотим наполнить их неким состоянием невинности. Возможно, что именно эта путаница понятий, пусть и в самой малой степени, обостряет наши страхи и беспокойства.

Говоря по справедливости, Фрейд утверждал, что ранняя детская сексуальность отличается от таковой у взрослых тем, что в этих ранних проявлениях сексуальности нет объекта, на котором она сосредоточена. Эта полиморфная перверсия позволяет любой части тела ребенка, а также любому различаемому внешнему объекту становиться «либидозаряженным» таким образом, что они могут превращаться в средства автоэротического сексуального удовольствия. И только когда должный объект или предмет выбора (как правило, мать ребенка) определен как внешний, удовлетворяющий сексуальной цели ребенка, он начинает подходить к отношениям с сексуальностью, которой отчасти свойственны основные черты сексуальности в ее взрослых проявлениях⁶.

Эта базовая гипотеза подвергалась многочисленным ревизиям со стороны самого Фрейда. Даже при этих условиях он продолжал считать ее, в основе своей, правильной. Другие же, в особенности те психоаналитики, которые никогда не входили во фрейдовский «узкий крут», располагали и куда более радикальными уточнениями. Мелани Кляйн, например, довела идеи Фрейда до крайности, утвер­ждая, среди прочего, что психический мир маленького ребенка лучше всего понимается как кипящий сексуальными желаниями, которые часто выражаются в детской игровой активности. Эта активность, если ее должным образом истолковать, обнаруживает детскую озабоченность попытками как соединиться с объектом игры, там и разрушить его. В результате таких наблюдений Кляйн выдвинула гипотезу существования врожденной детской фантазии о мужских и женских гениталиях, соединенных вместе в постоянном половом сношении. По существу, в отличие от фрейдовского взгляда ни детскую сексуальность как на ту, которой необходимо пройти через несколько стадий, прежде чем она достигнет своего генитального. фокуса, Кляйн полагала, что этот фокус является весьма очевидным от рождения – если бы взрослый осмелился это видеть⁷.

В полную противоположность такому направлению обсуждения, Карл Густав Юнг, некогда самый многообещающий преемник Фрейда, а впоследствии самый главный его критик, полностью отбросил идею доподростковой сексуальности. Юнг утверждал, что язык психоанализа – это язык взрослых сексуальных переживаний, который накладывается на определенного рода детское поведение и интерпретирует его таким образом, что оно становится «сексуализированным». Согласно Юнгу, взрослый интерпретирует некоторые из своих детских действий как являющиеся главным образом, или даже исключительно, сексуальными не потому, что ребенок переживает их непосредственно как таковые, но, скорее, из-за сексуальных смыслов, которые накладываются на детское поведение взрослым, чей предубежденный способ наблюдения этого поведения и чей язык для его интерпретации структурирован и ограничен взрослым сексуальным опытом⁸.

Я полагаю, что идея Юнга является убедительной и определенно заслуживающей значительно большего анализа и размышления со стороны психотерапевтов. Она во многом предвосхищает взгляды, представленные в главе 5, где было высказано предположение о том, что было бы полезным рассматривать сексуальность как являющуюся конструктом, основанным, главным образом, на взаимоотношениях, а не врожденным биологическим инстинктивным поведением. Тем не менее, можно все же спорить, что даже если теория Юнга по большей части корректна, может все же быть и так, что взрослые «сексуализированные» интерпретации действий ребенка могут все же по-видимому быть отражением собственных сексуальных переживаний ребенка. Другими словами, то, что ребенок может отнести переживание к категории сексуальных, вовсе не обязательно подразумевает, что оно не «ощущается» сексуально. Таким образом, в гипотезе Юнга есть общее интригующее сходство с принадлежащими Фрейду ранними, и впоследствии отброшенными, «гипотезами обольщения», в которых он утверждал, что вытесненный доподростковый опыт сексуального злоупотребления потом «перестает быть вытесненным» в юности, что к этому времени приобретается язык для придания смысла пережитому ранее.

Эта разнородность взглядов продолжает господствовать в наших размышлениях о взаимосвязи между детством и сексуальностью.

Однако, пожалуй, начало становиться явным, хотя бы отчасти, что трудность проблемы кроется в термине сексуальный. Что под ним подразумевается? Похожим или различным образом являются сексуальными взрослые и дети?

Признавая ненадежность памяти и тот факт, что мы пересматриваем свои воспоминания, исходя из предвзятой перспективы настоящего, я полагаю все же, что большинство из нас может выделить из своего детства события, которые бы мы отнесли к категории являющихся сексуальными. Я, например, помню, что, будучи маленьким ребенком, являлся активным участником ряда секретных игр с другими детьми, главной целью которых было показывать и ласкать гениталии друг другу. Так же, как этот «факт», я могу к тому же вспомнить общее возбуждение, ощущаемое при участии в таких играх, и более локализованную, доставляющую наслаждение физическую пульсацию моего пениса, когда к нему прикасались и его ласкали мои товарищи по игре. Когда я затем рассматриваю эти ощущения относительно тех, которые переживались мною в сексуальных ситуациях юности и взрослого возраста, то их сходство намного перевешивает их различие. Похожим образом я могу вспомнить ночные фантазии детства, которые я вызывал в своем воображении непосредственно перед тем, как заснуть. Большинство из них касались телевизионных персонажей (таких как, со смущением признаюсь, актеров комедий Я люблю Люси [11], срывающих с себя одежду и ласкающих гениталии друг друга). И опять-таки, разве такие фантазии настолько уж отличаются от приватных ритуалов мастурбации подростков и взрослых? И является ли ощущение физического удовольствия, извлекаемого в первом случае, существенно отличающимся от того, которое получается в последнем?

Как прежде предполагалось, одно возможное и важное отличие может, в действительности, заключаться в идентификации некоторой активности как являющейся сексуальной. И опять-таки, хотя, будучи детьми мы, возможно, могли без труда пользоваться такими словами, как секс или сексуальный, то, что было этими словами обозначено, являлось все-таки чем-то таинственным и несфокусированным. В сущности, это были «нехорошие» слова, предназначенные скорее для того, чтобы возбуждать трепет и смех наших компаньонов, нежели для того, чтобы служить попытками описать причину наших действий. Даже когда испытываемое от ласк удовольствие было сосредоточено на гениталиях, интерпретировали ли мы такие ощущения как «сексуальные» столь же конкретно, как делали бы это взрослыми, или же они были имеющими отношение к определенному месту точками сосредоточения, входящими в куда более разбросанное жизненное переживание, которое включало в себя элементы любопытства, разделяемой с другими секретности, близости, юмора, сравнения и ритуала, которые все вместе и вызывали общее впечатление удовольствия?

Наверно стоило бы рассмотреть эти возможные различия и их причастность к проблемам, окружающим детскую сексуальность, следующим образом: переживания физического удовольствия могут быть охарактеризованы или как возбуждающие или как эротические.

Возбуждающие переживания относятся к тем физическим ощущениям, которые могут чувствоваться, как рассеянные по всему телу или локализованные на определенных его частях (таких как гениталии), или и то и другое вместе, намерение и фокус которых заключен в поддержании устойчивых состояний, доставляющих телесное удовольствие живости и возбуждения, которые продолжаются до тех пор, пока участвующий(щие) в этом не прекратит(ят) действия, которые требуются для того, чтобы эти состояния вызвать.

Эротические переживания могут иметь в себе качества, похожие на те, которые есть в возбуждающих переживаниях, но отличаются от них тем, что их интенцией является освобождение от физического напряжения через оргазм. И как таковое, с точки зрения ощущений, эротическое переживание может быть частично или полностью сосредоточенным на гениталиях.

Переживание удовольствия может быть как возбуждающим, так и эротическим, и может смещаться от одного к другому. Когда эти определенные доставляющие удовольствие переживания происходят с одним или большим количеством партнеров, то возможно, что в то время как один из участников испытывает возбуждающую, другой (или другие) могут переживать эротическую активизацию, и наоборот, или что оба (или все) переживают либо только возбуждающую, либо только эротическую активизацию.

Хотя я осознаю, что термины возбуждающий и эротический являются до некоторой степени перегруженными и некорректными имеющими смысл только в пределах, ограниченных современней западной культурой, и что эротический в этой культуре гораздо чаще используется для обозначения непорнографических изображений обнаженного тела и сексуальных действий, я все же надеюсь, что это узкое разграничение сгодится, тем не менее, для рассмотрения и прояснения, может быть, решающих расхождений между детской и взрослой сексуальностью в том виде, в каком она воспринимается современной западной культурой. Я предполагаю, что, по крайней мере, пока они относятся к условиям жизни в нашей культуре, детские переживания рассматривания или нежного поглаживания своего тела или его частей, или тела и частей тела другого человека, или рассматривания или поглаживании своего тела кем-то другим, являются, как правило, случаями возбуждения, в то время как взрослые переживания могут быть и возбуждением, и эротикой – и тем, и другим вместе.

Какую ценность может иметь такое разграничение? Прежде всего, оно признает, что дети могут пытаться получить переживания возбуждения, оставаясь все же при этом «невинными» в том, что касается их эротического дополнения. Более того, оно делает понятным, что, хотя взаимодействия между детьми и взрослыми могут вызывать возбуждение как у одного из участников, так и у них обоих, эти переживания необязательно являются эротическими для любой из сторон или для обеих. И наконец, может быть и так, что имеющиеся в нашей культуре беспокойства и тревоги, вызванные распространением детской порнографии и педофилии, предупреждают нас о различии между возбуждающими и эротическими действиями, и в то время как с первыми можно примириться и даже поощрять (и, наверное, как раз только тогда, когда они являются рассеянными) их наличие между детьми и взрослыми, то последние чрезвычайно осуждаются в нашей современной культуре как являющиеся оскорбительным предъявлением сексуальных требований другому человеку (ребенку), который может и не понимать их смысла, и не соглашаться на то, чтобы взрослый ему их навязывал.

Возможно также, что предложенное разграничение между возбуждением и эротикой могло бы, к тому же, способствовать прояснению того все более и более пугающего замешательства, которое испытывают многие взрослые (в особенности, родители) в отноше­нии испытываемого ими физического удовольствия, когда они дер-лит своих детей, ласкают их, купают или вступают в другие формы физического контакта со своими отпрысками. При подверженности тенденциям нашей современной культуры смотреть на сексуальные злоупотребления в отношении детей как на являющиеся тем, что продолжает оставаться огромным табу и «окончательным извращением», нет ничего удивительного в том, что взрослые, у которых нет ни желания, ни намерения сексуального нападения на своих детей, могут подвергать сомнению любые, потенциально «ненормальные» 0

чувства возбуждения, которые они могут испытывать по отношению к своим собственным или чьим-то детям, и приходить к постыдным и разрушающим их жизнь заключениям касательно самих себя.

Например, одна из моих клиенток, Салли, призналась мне в том, что получает наслаждение, целуя все тельце своего трехмесячного сына, включая и его гениталии, что составляет часть их вечернего ритуала после купания. Она добавила, что по ее собственным ощущениям, эти действия вызывали у нее чувство соединяющей ее с сыном почти сверхъестественной близости, но что, хотя для нее они были несомненно физическими и возбуждающими, возбуждение это было рассеянным (по ее словам, оно заставляло все ее тело трепетать), а не локализованным в основном, или всецело, в ее непосредственных эрогенных зонах. Было ли это, хотела она знать, извращенным? Не было ли это сексуальным злоупотреблением в отноше­нии ребенка? Не существует легкого или прямого ответа на ее вопрос. Тем не менее, предложенное разграничение между возбуждающей и эротической активизацией могло действительно помочь ей в том, чтобы прийти к адекватному разрешению своей дилеммы.

Похожим образом и многие из более знакомых нам проблем и трудностей, с которыми мы сталкиваемся во взрослых сексуальных отношениях, могут быть прояснены и уменьшены при помощи такого разграничения. Например, то, что один из партнеров или оба, могут не испытывать никакой особой эротической активизации во время своих телесных свиданий, необязательно должно приводить нас к заключению, что они при этом не испытывают никакого возбуждения, или что возбуждение, которое может при этом испытываться, является в чем-то менее правильным или менее удовлетворяющим, чем его эротическое дополнение. В любом случае, есть во основания полагать, что предложенное разграничение между возбуждающими и эротическими переживаниями может быть полезным для прояснения тех противоречивых предположений, которых мы придерживаемся в отношении детства и сексуальности, а также для признания законными тех сохраняющихся у нас страхов, которые окружают сексуальные злоупотребления в отношении детей, Тем не менее, остаются дальнейшие, связанные с этими, беспокойства, к которым следует обратиться.

Сексуальная революция, касающаяся наших взглядов на детство, инициированная такими радикальными мыслителями как Фрейд и многочисленные последовавшие за ним авторы, хотя несомненно освободительная и достойная похвалы в своих интенциях и возможностях, внесла вклад в медленное, но неуклонное возвращение к предшествовавшим ранее представлениям о детях, как о «взрослых в миниатюре». Сегодня дети обладают навязанными им взглядами, ответственностью и положением, которые все больше уподобляют их взрослым. По их собственным словам и по мнению их родителей и наставников, сегодняшние дети начали перенимать образ жизни, заботы и тревоги настолько более взрослые, что в предыдущих поколениях, к одному из которых и я принадлежу, они были бы даже немыслимы.

Один из индикаторов этих изменений можно увидеть в росте отсутствия различий между взрослой и детской одеждой. Одежда для детей от художников-модельеров является процветающей индустрией и, что более существенно, основывается на изготовлении миниатюрных версий взрослой одежды. В самом этом факте нет ничего, что должно было бы вызывать волнение или беспокойство. Тревогу вселяет то, что в той, все более явно нацеленной на потребителя, культуре, в которой мы. обитаем, те продукты, которые мы приобретаем и поглощаем, можно рассматривать как служащие признаками нашей идентичности, поскольку то, как мы себя определяем, становится все более и более сфокусированным на материальных ценностях. Например, в том, что касается одежды и относящихся к ней предметов, то названия торговых марок и дизайнерских ярлыков того, что мы носим, превратились в как никогда более значимый вклад в чувство собственного достоинства человека, его ценность и потенциальные возможности, а также в широкий спектр более общих установочных факторов, связанных с его личной идентичностью. Среди нас все больше и больше тех, для кого то, что мы надеваем, есть то, кем мы являемся. Хотя может быть и так, что дети всегда были озабочены тем, как они выглядят, в последние годы то, «они выглядят» является тем, как «взрослые выглядят». Если, как было сказано, одежда служит (особенно выделяющимся) образом обозначающим для чувства личной идентичности взрослого человека, нет ли вероятной возможности в том, что дети начали также перенимать и связанные с личной идентичностью взрослые установочные факторы, которые стали ассоциироваться с этими товарами?

Такое изменение перспективы не является, однако, однонаправленным. Ибо точно так же, как дети стали усваивать установки, похожие на взрослые, так и взрослые тоже стали в большей степени инфантилизированными в том, что касается их отношения к себе, другим и миру в целом, так что различия между детством и взрослостью становятся все более «рыхлыми» и неотчетливыми. Их, когда-то отдельные, «миры» начали сливаться.

Например, становится все менее и менее распространенным, чтобы дети были заняты продолжительными играми исключительна в компании других детей того же самого возраста. Детская игровая и спортивная активность, телевизионные программы и фильмы, материалы для чтения и музыка, предпочитаемая еда и напитки – всё это порождает огромное и все шире распространяющееся участие взрослых. От Звездных войн до Гарри Поттера, от кукол Барби до игровой приставки Playstation 2, от кепок и маек, украшенных эмблемами любимых спортивных команд до участия во всякого рода соревнованиях, – во всё, что когда-то было сферой детей и младших подростков, просочились взрослые. Хотя мы могли бы только приветствовать огромную готовность некоторой части родителей уделять все большее время и внимание пребыванию в компании своих юных чад, мы должны также рассмотреть возможные, хоть и непреднамеренные, последствия этого.

Конечно, дети и в предыдущих поколениях участвовали в импровизированных играх «во взрослых», надевая одежду своих родителей или копируя их роли и изображая их деятельность. Что сегодня, однако, является иным, так это то, что такие игры разыгрываются детьми в присутствии родителей и других взрослых и поощряются ими. И хотя во многих случаях такие совместные действия доставляют удовольствие в равной степени и детям, и взрослым, не вызывая никакого ощущения возможного вреда или опасности, и взятые в своей экстремальной форме, они предстают перед нами в виде сомнительных спектаклей, вроде тех телевизионных программ, которые демонстрируют маленьких детей, одетых и соблазнительно крутящихся в подражании взрослым актерам и певцам. И опять-таки, дело не в том, что совершение таких действий является неким новым проявлением в поведении детей, а скорее в том, что они все больше разыгрывают это для удовольствия и приятного возбуждения взрослых настолько же, насколько и для детей одного с ними возраста. В то же самое время этот сдвиг еще больше обострился с готовностью взрослых к усвоению все более инфантилизированных интересов, установок и поведения. Как дети снова усваивают и причуды «взрослых в миниатюре», точно так же и взрослые явно демонстрируют черты характера «детей-переростков».

Если эта путаница детства и взрослости всяческим образом распространяется на территории идентификации и проявления, которые выглядят безопасными, то стоит спросить, не распространяется ли такая путаница и на менее желаемые и причиняющие большее беспокойство сферы, такие как сексуальность? Ибо если ребенок становится все более похожим на взрослого в таком широком спектре способов действия, то как мы можем хоть с какой-либо уверенностью утверждать, что это сходство не начнет включать в себя и специфические сексуальные интересы и модели поведения?

Сегодня в Великобритании к нашим страхам вокруг сексуальных злоупотреблений, касающихся детей, в значительной степени примешалось полное тревоги осознание того, что у детей процесс развития сексуальных интересов и отношений происходит в как никогда более раннем возрасте и со все возрастающей скоростью. Хотя дело может быть отчасти и в том, что дети становятся физически зрелыми гораздо быстрее, чем это происходило с их родителями и дедушками и бабушками, но прежде, чем мы придем к заключению, что это может являться главным фактором, определяющим рост до-подростковой сексуальной активности и беременности, я бы полагал более уместным, пусть и вызывающим куда большую тревогу, обдумать, а не является ли как никогда более близкая аналогия между детскими и взрослыми позициями и деятельностью столь же важным, а возможно, даже и более значимым фактором?

И если это так, то не похоже ли на то, что раз дети усваивают эротически-осознанные установки и стиль жизни, то, как следствие этого, они вовлекаются и в более похожую на взрослую сексуальную активность в отношениях друг с другом? И если становится все более распространенным показывать такую активность в присутствии взрослых, которые сами становятся все более инфантилизированными, тогда очень даже реальная – хоть и нежелательная – возможность смешения детей и взрослых в качестве участников сексуальных игр и поведенческих действий становится тем более вероятной. А раз так, то может быть, как много лет назад полагал Фрейд, наши самые громкие и неистовые реакции, направленные против тех, на кого мы наклеиваем ярлык «извращенцев» и «детей», отчасти усугубляются неприемлемым осознанием того, что как раз то, что выражает своим действием «извращенец» и «дети», выражает и наши собственные подавленные желания и мысли?

И опять-таки, позвольте мне внести ясность: даже если бы это ни» mi к, это не должно привести нас к тому, чтобы преуменьшать и оправдывать действия и их последствия тех, на кого такое понимание не действует. То, что требуется – это чтобы мы были более честными в рассмотрении возможной роли тех из нас, которые являются «достаточно нормальными», в поощрении, пусть бездумном и против своего желания, оскорбительного поведения по отношению к детям. Если предоставить такую возможность тем, кто так жестоко обращается с детьми, они могут легко убедить себя в том, что их желания и потребности (будь это дружеское общение или секс, или и то, и другое) являются эквивалентными и общими с теми, которые есть у детей, чей крайне ненадежно защищенный опыт «детства» будет приведен к внезапному и несчастливому концу их жестокими действиями.

  Если мы и в самом деле так озабочены охраной невинности и достоинства, присущих детству, то видимо, стоит спросить, а не служит ли порой все более настойчивое присутствие взрослых и жизни детей тому, чтобы как раз и помешать им ощутить себя на стоящими детьми?

6 Conflicting desires: childhood and sexuality

¹ Cf. Sulloway, Freud: Biologist of the Mind.

² Ibid.

³ Masson, J. M. (1984) Freud: The Assault on Truth. London: Faber and Faber.

⁴ Readers interested in the issues dealing with the history of the concept of childhood might refer to die following texts: Lascariges, C. and Hinitz, B. (2000) History of Early Childhood Education. New York: Fairer Press; Musscn P. H., Conger, J. J. and Kagan, J. (1969) Child Development and Personalis New York: Harper & Row (later editions of this text unfortunately do not treat historical material quite so extensively as the first three editions).

⁵ Mussen, P. H., Conger, J. J., Kagan, J. and Huston, A. C. (1984) Child De velopment and Personality, 6th ed.. London: Harper & Row.

⁶ Cf. Freud, Standard Edition, Vol. 7.

⁷ Klein, M. (1975) The Psycho-Analysis of Children. New York: Delta.

⁸ Jung, С G. (1975) Critique of Psychoanalysis, trans. R. F. С Hull. Princeton, NJ: Bollinger Series/Princeton University Press.

⁹     I am certain that, some years back, a book criticizing the impact of fashen consciousness on children was published. I have tried to find a reference in this book, but so far have failed miserably. I am not even clear as to whether the author would agree with the views I am putting forward. However, if the missing source for the text finds its way to me, I will ensure that it is included in any later edition of this book that might be published.5.

Психотерапия и вызов зла

Действительно, вызвать в своем воображении образы зла совсем не трудно. Мой собственный разум, поставленный перед такой задачей, пробуждает немедленные и очевидные мысли о Пол Поте, Фреде и Розмари Вест, Пиночете, Сталине. Многочисленные их конкуренты борются за мое внимание, каждый воскрешая более чем яркие образы тошнотворной жестокости. Я думаю о насилии, совершенном по причине политической идеологии и религиозной веры, партийных и этнических чисток, экономической целесообразности или в притязаниях на власть. Я думаю о тех клиентах, которые пали жертвами насильников и растлителей, – незнакомых или близких членов своей семьи. Я думаю также о тех клиентах, которые сами были преступниками, совершившими насилие и растление малолетних.

Что объединяет все эти» примеры и любое количество других, которые можно припомнить, так это понятие зла, как хорошо обдуманного, преднамеренного и, к тому же, не имеющего нравственных оправданий акта направленной на других жестокости. В качестве такой одной формулировки это понятие, как правило, встречается с безоговорочным одобрением со стороны экспертов средств массовой информации, политиков и тех демагогов из жилых районов, что склонны к выражению своих антипатий и требуют быстрого возражения и простых ответов. Кажется, что многие из нас «знают», что такое зло, поскольку оно является, помимо всего прочего, чем-то, что совершается другими.

Эта глава касается зла как понятия, рассматриваемого психотерапевтическими теориями. Она бросает вызов склонности психотерапевтов избегать рассмотрения моральных и экзистенциальных измерений зла путем использования способного к трансформации аппарата психопатологии, который позволяет теоретикам и практикам опираться (неявным образом или открыто) на метафоры болезни и незрелости – физической или психической.

Полагаю, что взгляды, лежащие в основе этой тенденции, приводят к серьезным затруднениям, и не в последнюю очередь, из-за множества проблематичных последствий, которые возникают с использованием этих метафор. Среди них, как будет показано в этой главе и предположение о том, что зло лучше понимается и видимым образом объясняется, исходя из индивидуалистской внутрипсихической перспективы – т.е., что зло покоится внутри существа. 6.

Я же попытаюсь представить точку зрения, основанную на межличностных отношениях, и надеюсь, что она покажется более подходящей, хоть и вызывающей не меньшую тревогу. Тем не менее, должен с самого начала заявить, что не могу предложить никакого решения проблемы