Придавая новый облик человеческой сексуальности

Из всех имеющихся в нашей культуре социально-политических и межличностных сфер мышления, на которые оказали свое влияние психотерапевтические теории, ни одна не подверглась столь радикальному воздействию, как область человеческой сексуальности. Способы, которыми мы понимаем и определяем себя в качестве существ сексуальных, предположения и ожидания, которых мы придерживаемся в том, что касается осуществления и результата сексуальных отношений, повседневные беспокойства и наиболее подавляющие нас страхи, над которыми мы размышляем и которые рассматриваем (при более чем достаточной и всесторонней поддержке наших средств массовой информации), способ, которым мы придаем смысл сексуальным инсинуациям и намекам, все эти – и многие другие – по внешнему виду «естественные» способы бытия сексуальными существами, могут быть представлены берущими свое начало и набирающими все большую силу в подводных течениях психотерапии.

Нравится нам это или нет, осознаем ли мы это или нет, но психотерапевтически нагруженные сексуальные вопросы преследуют нас: «Почему нас влечет или не влечет к представителям (отдельным и/или вообще) противоположного пола? Или того же самого пола? Или обоих? Или никакого? Что является нормальным, а что – искаженным выражением сексуальности? Почему в своих фантазиях мы проигрываем сексуальные сценарии, которым никогда бы не пожелали случиться в реальной жизни? Как так получается, что случаи сексуальных несчастий и злоупотреблений, имевших место в детстве, могут спровоцировать широкий спектр (не сексуальных) некритических симптомов? Или могут казаться «забытыми» до тех пор, пока какая-либо травма взрослой жизни (возможно, сама психотерапия) не вернет их нашему осознанию? Или может препятствовать проявлениям сексуального возбуждения и удовольствия во взрослом возрасте? Или, наоборот, может подавлять нас до такой степени, что мы можем считать себя «зависимыми» от секса? Или, что хуже всего, может привести нас к воссозданию своей травмы с другой стороны, так что мы сами превратимся в сексуальных хищников и насильников? И как так получается, что, думая о сексе, мы особенно часто думаем на языке того, что мы делаем (или не делаем), но, скорее, на языке того, кем мы являемся (или не являемся)? Манера, в которой мы формулируем такие вопросы, и в которой пытаемся на них ответить, а также то удовлетворение (или его отсутствие), которое мы испытываем, оценивая получаемые ответы, свидетельствует о всепроникающем влиянии психотерапевтического мышления вообще и психоаналитически инспирированных взглядов в частности.

Как и во многом другом, у меня есть серьезные замечания, касающиеся того способа бытия с другими в качестве существа сексуального, который и поддерживается и подразумевается значительным большинством психотерапевтических теорий. Моей целью в этой главе не будет нечто столь грандиозное или авантюрное, как предложение полностью разработанной альтернативы. Вместо этого я сосредоточу свое внимание на трех решающих предположениях, которые вдохновляют современные способы суждения о человеческой сексуальности, присущие большинству психотерапевтов (и их клиентам). Затем я выдвину несколько возражений и альтернатив этим предположениям и рассмотрю, какое воздействие эти высказанные мною сомнения могли бы иметь на те способы, которыми мы ориентируем себя сексуально в проживаемых нами взаимоотношениях.

Хотя это может показаться нам странным и противоречащим сложившемуся в обществе мнению, но наши викторианские предки, похоже, скорее изобретали, нежели подавляли сексуальность, причем до такой степени, что их нововведения создали модель для наших современных убеждений и предположений, окружающих ее определяющие структурные характеристики. Увы, из-за них возникли также и те, кажущиеся неразрешимыми, проблемы и дилеммы, которые упорно продолжают быть источником неприятностей для нас, их потомков.

Даже используемая нами терминология появилась не так давно, как полагают многие из нас. Например, слово «сексуальность» oотсутствовало в английских словарях до 1800 года. Точно так же и такие термины как сексуальная жизнь, сексуальная привлекательность и сексуальный явились изобретениями первой четверти двадцатого столетия[5].

Мишель Фуко в своем незавершенном труде История сексуальности, утверждал, что викторианское изобретение сексуальности произошло вследствие осознания частью тогда еще сравнительно молодой буржуазии, что недавно обретенная ею власть уже находится под угрозой со стороны двух «ураганов» социально-политической эмансипации: подъемом рабочего класса и первыми проявлениями женского освободительного движения. Это осознание, в свою очередь, привело к ряду попыток взять под контроль эти непокорные силы с помощью различных директив; их целью было придание законности некоторым формам социального поведения. По отношению к сексуальности такие директивы нашли свое выражение в распространении многочисленных брошюр и научных руководств, озабоченных проблемами охраны здоровья населения, повышения его уровня и развития новой технологии контроля над телом. Во всех случаях скрытой целью была нормализация сексуальности посредством заявлений о том, что является соответствующими (и что гораздо важнее, несоответствующими) ее выражениями и практикой².

Если проанализировать литературную и журнальную среду того времени, можно обнаружить подлинный взрыв, в которых высказываются беспокойства чрезвычайно похожие на те, о которых мы читаем и рассуждаем сегодня: инцест, контроль рождаемости, развод, проституция, гомосексуальность и сексуальные отклонения или извращения. Более того, так же как это имеет место и сегодня, кому же лучше всего высказываться по таким вопросам, как не (преимущественно) людям науки и медицины? И действительно, была изобретена новая наука – сексология – специалисты которой (почти исключительно медицинские доктора мужского пола) подошли к исследованию человеческой сексуальности посредством изучения болезней, недомоганий и способов лечения, связанных как с сексуальным поведением, так и с выделением нормальных и ненормальных сексуальных практик, желаний, идей и стремлений; и, если количество таких «болезней» казалось недостаточно обильным, всегда могли быть придуманы новые. Один из примеров этой последней тенденции можно увидеть в «открытии» смертельной болезни, названной сперматорея.

Говорилось, что симптомы сперматореи включают в себя нарушения дыхания, тревогу, плохое пищеварение, воспаление мозга, эпилепсию, умопомешательство, паралич и смерть, но чем же была сперматорея? Соответственно тому, что говорил ее «первооткрыватель» доктор Джон Лоу Милтон, сперматорея является болезнью «непроизвольного ночного семяизвержения³». Перефразируя это несколько иначе, мы могли бы сказать, что она является «эротическим сном, превратившимся в ночной кошмар наяву».

Что же касается ее лечения, то Лоу Милтон предлагает компрессы из холодной воды на мужские гениталии, постель на полу, военную службу и, что для некоторых будет более привлекательным, потребление не менее бутылки кларета[6] в день. В качестве альтернативных и более экстремальных средств он пропагандирует прижигание кожной ткани пениса и надевание двух специально сконструированных предохранительных приспособлений: «уретрального кольца» (кусочек металла в форме кольца и с шипами, предназначенными для прокалывания набухающего пениса) или «электрический будильник», который выдает электрический удар по пенису в момент эрекции⁴.

Хотя все это может поразить нас своей забавностью, позвольте мне озвучить слово предостережения. Неважно, что болезнь эта является чистой фикцией, интересно заметить, что Лоу Милтон, – и те, кто верили в его знахарство, упорно продолжали заявлять, что существуют как «естественные», так и «неестественные» типы семяизвержения. Что касается первых, то он всего один: в процессе «соединения», являющегося результатом гетеросексуального генитального полового акта. Все другие формы семяизвержения считались «неестественными» и вели к болезни, а также являлись ее индикаторами.

Первые сексологи избрали в качестве основной сферы своих научных интересов медико-судебные исследования отклоняющейся от нормы сексуальности. Таким образом, описывая неестественные и патологические сексуальные действия, они заявляли, что якобы способны отличить то, что является «естественным» сексуальным поведением. Отсюда и обилие сексологических исследований таких до сих пор хорошо известных исследователей как Рихард фон Крафт-Эббинг, Альберт Моль и Хавлок Эллис, которые, как правило, делали акцент на исследовании «неестественного» и извращенного с тем, чтобы выносить решения по поводу «естественного» и нормального⁵. Равно как и язык, использовавшийся этими авторами, замаскирован научной медицинской терминологией, сосредоточенной на «просвещающих» идеях здоровья и предотвращения болезни, а не на более сомнительных эдиктах, берущих свое начало в иудейско-христианской доктрине – хотя впечатляющим является то, насколько близко первое подходит ко второму. Более того, следует отметить, что все сексологические отчеты исходили из предположения, что основа сексуальности лежит в биологии и приписывали непосредственную и кажущуюся несомненной связующую нить между размножением и сексуальностью. В конечном счете, викторианская сексуальная революция предположила существование нерасторжимой связи между сексуальными предпочтениями и практиками и психологическими проблемами личности и идентичности, так что отклоняющиеся и извращенные сексуальные практики были охарактеризованы как аспекты, или причинное прошлое, «больных» или извращенных «рассудков» или личностей.

Все эти революционные идеи продолжают доминировать во взглядах на сексуальность современного западного общества. А потому, именно на этих трех ключевых предположениях – связи между сексуальностью и биологией (в частности, размножением), противопоставлении «нормальных» и «извращенных» сексуальных практик и соединении сексуальных проявлений и личности – и будет сосредоточено внимание в этой главе.

Во-первых, важно пояснить, что все эти ранние психоаналитические взгляды на человеческую сексуальность (так же, как и подавляющее большинство их самых недавних новых формулировок) являют собой пример именно тех самых викторианских предрассудков и предположений, и, благодаря долговременному воздействию психоанализа на современную психотерапию, это пристрастие оста­ется практически незатронутым. Действительно, Зигмунд Фрейд, хоть вероятно и относился к числу наиболее либеральных из своих коллег сексологов, тем не менее предстает как викторианский сексолог par excellenc е, поскольку он решительно помещал сексуальность в сферу биологии, рассматривал, так называемые, «сексуальные извращения» как отклонения либо от «естественного» сексуального объекта, либо от «естественной» сексуальной цели, и в своих постоянно пересматриваемых гипотезах, касающихся психосексуального развития, предполагал наличие нерасторжимой связи между «блоками» и «задержками» как в развитии сексуального поведения, так и личности и характера. И опять-таки, хотя прежний, основанный на инстинктах, фокус этих взглядов и воззрений склонен уступить место тем направлениям психоаналитической теории, которые вытекают из взаимоотношений, продолжающее существовать предположение о некоторого рода «задержках» или отклонениях от того, что полагается нормальным развитием, остается, как и прежде, центральным. А раз так, то вместо того, чтобы представить нам радикальную альтернативу викторианским взглядам на человеческую сексуальность, психоаналитическая теория разоблачает себя как основной и долговременный поборник таких взглядов.

Позвольте мне теперь обратиться к первому из этих предположений: что человеческая сексуальность должна быть помещена в контекст биологии в целом и отнесена к размножению человека, в частности. Эта установка может на первый взгляд показаться столь истинной и очевидной, что показалось бы абсурдным пытаться это оспаривать. И все-таки, при более внимательном рассмотрении, ста­новится ясным, что, в отличие от практически любого другого существа, наше желание быть вовлеченными в сексуальную активность является продиктованным не только, и не в первую очередь, биологическими «циклами», связанными с продолжением рода. Мы не вступаем в сексуальные отношения с той основной целью, чтобы эти отношения привели к рождению нашего потомства. Скорее, в своей наиболее распространенной сексуальной активности мы стремимся заручиться гарантией того, что такого результата удастся избежать. Действительно, с позволенияПапы Иоанна Павла II, даже самые ревностные римские католики стремятся найти способы ускользнуть от именно таких последствий путем воздержания от проникающих пенисно-вагинальных половых сношений во время «небезопасных» периодов.

К тому же, как отмечено в высказываниях тех пар, которые в качестве составляющей формального или неформального лечения бесплодия должны были вступать в сексуальные отношения «по требованию» для получения максимального преимущества различных условий, ведущих к оплодотворению, существует бесчисленное множество значимых и ощутимых различий между этим опытом и тем, в котором продолжение рода не являлось ни основным, ни желанным намерением. Желание «заниматься любовью» вовсе не то же самое, что желание «делать детей». И переживаемые ощущения, связанные с каждым из этих желаний, тоже не одинаковы. Несмотря па то, что может существовать биологический императив, касающийся второго, я бы всерьез усомнился в предположении, что такой императив является топливом для первого.

Человеком, который наиболее ясно осветил это различие, был французский экзистенциальный феноменолог Морис Мерло-Понти⁶. В своем блестящем всестороннем исследовании вопросов, касающихся человеческого тела, Мерло-Понти утверждал, что тело не является «вещью» среди других вещей, к которой человеческое сознание каким-то образом присоединено. Мы являемся, скорее, воплощенным сознанием. Наше тело является «средством передвижения бытия-в-мире и базовой формой проявления (демонстрации) самого мира⁷». Это целостная структура, посредством которой реализуются все проекты нашего существования. Иначе говоря, наше тело выражает наш уникальный диалог с миром.

Мерло-Понти подчеркивает интерсубъективное свойство воплощенного сознания, так что каждый из нас истолковывает мир с помощью своего тела и, одновременно, истолковывает свое тело с помощью мира. Подытоживая эту точку зрения, Георг Ковач отмечает:

Тело не является просто средством или вспомогательным инструментом человеческого существования в мире, но самим выражением этого существования. Мое тело выражает мое существование во всей его фактичности и живости. Например, при рукопожатии все мое тело (а не только моя рука) выражает (на множестве уровней) того рода приветствие (колебание, счастье, страх, отвращение), которое мое присутствие (экзистенция, существование) дарует появлению другого человеческого существа⁸.

Этот последний момент дает нам необходимую подсказку к экзистенциально-феноменологическому анализу человеческой сексуальности по Мерло-Понти. Сексуальные встречи предоставляют нами иное средство для выражения нашего присутствия «другому» и, и в свою очередь, для выражения присутствия «другого» нам самим. Мерло-Понти не интересуется проблемами мужской или женской сексуальности, сексуальной ориентации или социально-политическими аспектами сексуальности. Его задача – исследование, нацеленное на прояснение сексуальности, как она проявляется в сфере взаимоотношений.

Важное значение сексуальности для Мерло-Понти лежит в ее способности «пробуждать» каждого из нас к своему бытию во взаимоотношениях. Его позиция представляет нам концепцию сексуальности, которая выражает взгляд на мир во всей своей тотальности – а не просто в ограниченном проявлении «генитальности».

Мне кажется, что если мы последуем за этими аргументами, то нам предстанет точка зрения на сексуальность, которая взорвет все предположения, касающиеся ее связей с какими-либо биологическими императивами, вытекающими из инстинктов размножения. А сексуальность будет решительно поставлена в сферу взаимоотно­шений и постулирована в качестве тончайшего выражения активного стремления каждого человеческого существа утвердить свое присутствие, при помощи которого он, или она, могут вовлекать и быть вовлеченными в отношения с другими и с миром в целом – даже если фокус этой вовлеченности сосредоточен на отрицании присутствия и влияния другого или требовании создания воображаемых других, которые не представляют для нас угрозы и которые соответствуют любому нашему требованию и желанию. Поэтому то, как мы есть сексуально, и что мы представляем из себя сексуально, становится не утверждениями инстинкта размножения, но, скорее, многозначительными уловками наших выборов, сомнений, удовольствий и тревог в исследовании бытия собственного Я и другого при помощи телесного, или воплощенного, диалога.

Следствия такой точки зрения для психотерапии являются, я думаю, очевидными и значимыми. Главное из них состоит в том, что вопрос секса заключается в его более широких проявлениях во взаимоотношениях. Так же как и предъявление проблем, чей изначальный фокус лежит в физиологической дисфункции, в наиболее распространенных случаях разоблачит более широкий спектр беспокойств, связанных с рядом социальных взаимодействий с сексуальным партнером (или другими людьми вообще), а также, возможно, такие проблемы как переживание отсутствия веры в себя и доверия к другому или чувство потери направления в отношениях, неготовность или неспособность формировать близкие отношения, выражать себя воплощенным образом посредством всего тела или ее отдельных частей – включая, и в этом нет ничего удивительного, те части тела, которые ассоциируются с сексуальным выражением. Каким бы ни был способ выражения, он разоблачает некоторый диапазон возможностей и ограничений (каким бы богатым или узким он ни был) с помощью которых каждый из нас обнаруживает то, каким образом он или она готовы быть с собой и другим.

 Как указывает Ханс Кон:

Проблемы могут возникнуть, когда клиенты чувствуют, что желаемая сексуальная активность становится затрудненной или невозможной. Клиент может чувствовать, что мастурбация занимает место сексуальных отношений с другими, или что оргазм зависит от надевания определенного рода одежды. Такие действия становятся для клиентов проблематичными, потому что они чувствуют себя «не нормальными» в рамках правил своего социально-культурного контекста – даже несмотря на то, что вполне счастливы тем способом, которым они переживают сексуальное удовлетворение. Но может также быть и так, что они предпочли бы другой способ сексуальной активности, который выглядит для них имеющим более ясную цель... Важным здесь является то, что это именно они являются теми, кто не удовлетворен, а не терапевт, который оценивает их как «незрелых» и «неадекватных», и которым необходимо с этим «разобраться⁹».

Вполне очевидно, что эта установка освобождает нас от необходимости объяснять все многообразные проявления сексуальности и манере, которая обязательно сводит их, в конце концов, к биологическим репродуктивным началам.

Позвольте мне пояснить эту точку зрения при помощи упрощенной аналогии. В соответствии с предложенными идеями, существовали бы значительные расхождения как по смыслу, так и по намерениям, если сопоставить впечатления от процесса еды с целью обеспечения физическим питанием и от процесса еды с друзьями в ресторане. Хотя обе ситуации могут в некоторых случаях предоставлять и физическую пищу, и пищу для взаимоотношений, очевидно, что и та, и другая могут также оставаться отдельно. Мое тело может не нуждаться ни в каком потреблении еды и питья во втором случае, но такие действия могут быть жизненно важной составляющей моей способности и готовности быть с другими теми способа­ми, которые являются удовлетворяющими для наших общих взаимоотношений. Точно так же, как никакое количество потребленных и одиночестве еды и питья не удовлетворит переживаемый мной голодили ощущение пустоты в моих межличностных отношениях. И опять-таки, такой способ рассмотрения мог бы быть ценным для нашего понимания и лечения различных расстройств, связанных с едой.

Человеческая сексуальность в огромной степени обедняется, если строить предположения о ней единственно и в основном с точки зрения биологических императивов размножения. Но подумайте, насколько более уместным и более разоблачающим становится ее исследование, когда «бытие сексуальным» рассматривается как выражение раскрытия взаимоотношений – каким бы ограниченным или удовлетворяющим не являлось их переживание в любой кон­кретной встрече. Точно так же вместо того, чтобы обязательно настаивать на уменьшении всех других форм вовлеченности в мир до вытесненных, сублимированных или символических выражений все перекрывающих импульсов либидо или напряжений, возникающих из-за задержек в развитии зрелых субъектных отношений, этот альтернативный подход сосредоточивается на том, чтобы «оставаться на одном уровне» и исследовать воплощенные в теле смыслы, структурирующие наш способ бытия тем самым образом, каким они обнаруживаются (как они есть). Имея в виду эту альтернативную перспективу, я могу теперь начать рассмотрение второй сферы обсуждаемого вопроса: противопоставлением «естественных» и «не естественных», «нормальных» и «извращенных» форм сексуальных отношений.

И опять-таки, важно вспомнить, что как психоаналитические теории, так и большинство психотерапевтических теорий в целом принимают такие различия и нуждаются в них, поскольку они необходимы для присущего их моделям настойчивого требования приведения этих отношений либо к инстинктивным началам биологического размножения, либо к примитивным внутрипсихическим объектным отношениям. Если же, однако, мы примем точку зрения, предложенную нам Мерло-Понти, то будем вынуждены спросить: «Так в чем же состоит сексуальное извращение?Если мы больше не можем полагаться на биологию в качестве руководящего принципа наших суждений о том, что может быть нормальным и аномальным, естественным и неестественным сексуальным выражением, то у нас нет и универсального заранее установленного базиса, на котором мы будем основывать свои утверждения. Вместо этого все, что остается в нашем распоряжении, – это нечто куда более тонкое и куда в большей степени разоблачающее наши индивидуальные и социально-культурные предубеждения и предположения. Позвольте мне привести, я надеюсь, забавный пример для прояснения этого аргумента..

Я лежу в постели, повернувшись обнаженной спиной к своей жене. Я испытываю ощущение, которое истолковываю себе как то, что моя жена лижет языком между моими плечами. Оставаясь все в том же положении, я говорю ей, что это ощущение доставляет мне наслаждение и побуждаю ее продолжать. В ответ моя жена говорит, что если это так, то мне следует благодарить нашего кота Сигги, поскольку это он меня облизывал. Я немедленно вскакиваю, неожиданно обеспокоенный, и издаю громкое «Ох!», которое выражает не только мое внезапное неудовольствие, но также и скрытое предположение, что для меня является в чем-то «извращенным» позволить себе «завестись» от кота. В этот момент моя жена смеется и говорит мне, что это была шутка, и что это именно она была той, которая лизала мою спину. Мгновенно исчезает кажущаяся извращенность и сопровождавшее ее чувство неудовольствия, и я позволяю себе снова истолковать свое переживание и как доставляющее наслаждение, и как приемлемое.

То, что является здесь очевидным, так это то, что один и тот же стимул вызывает радикально отличающиеся реакции. А раз так, то, значит, не само действие, а мои интерпретации этого действия, касающиеся того, кто его осуществлял, и того, что я допускаю в качестве «правильных» случаев возбуждения – были здесь решающими факторами.

Похожий случай можно увидеть в фильме Нейла Джордана¹⁰ «The Crying Game», когда главный герой, который перед этим наслаждался ощущением орального секса, получаемого им от певицы ночного клуба, которую он недавно встретил, вдруг обнаруживает, что «она» – это весьма определенно «он», и мгновенно впадает в жуткую ярость.

Оба этих примера поднимают интересные вопросы, к некоторым из которых я вернусь в конце этой главы. Сейчас же необходимо сказать только то, что наши переживания и наша способность определять неправильное (извращенное) не являются вопросом простым, и вместо того, чтобы указывать нам на биологию, наш опыт прямо адресует нас к куда более относительной сфере межличностных и социально-культурных предубеждений.

Если истиной является то, что во всех культурах выделяют наличие как естественного, так и извращенного выражения сексуальности, то такой же истиной является и наличие обширной области.

разногласий по поводу того, какого рода активность этим обозначается. Более того, существуют также случаи, когда в одной и той же культуре что-то, рассматриваемое как извращенное в один момент времени, может измениться и меняется, в другой. Например, всего лишь около тридцати лет назад большинство североамериканцев смотрели на орально-генитальные акты между обоюдно согласными на это взрослыми людьми как на извращенные, и до такой степени, что в некоторых штатах такие действия определялись как преступные и могли привести к штрафам или тюремному заключению¹¹. Сегодня те же самые акты, по крайней мере, до тех пор, пока они совершаются между гетеросексуальными партнерами, воспринимаются и как приемлемые, и как желаемые. В противоположность этому, в настоящее время в Великобритании при том, что анальные половые сношения между гомосексуальными партнерами, достигшими совершеннолетнего возраста, являются правомерными действиями, то же самое поведение между гетеросексуальными партнерами остается незаконным. В случае более общем, и вызывающем куда большее беспокойство, важно вспомнить, что всего лишь пятьдесят лет назад в различных странах Европы молодых незамужних женщин, которые вступали в сексуальные отношения с несколькими партнерами-мужчинами, в случае обнаружения этого факта, относили к категории «бешеных», а потом заключали в тюрьму, где, говоря прямо, подвергали мучениям со стороны психиатров, применявших к ним электрошоковую терапию и лоботомию (лейкотомию). И опять-таки, в качестве оснований для вынесения таких решений принимались в высшей степени неоднозначные и сомнительные биологические теории.

Если мы достигли некоторого прогресса в своих установках, то этот прогресс обнаруживает только то, что мы заново, более открытым и принимающим образом, истолковали то, на что мы клеили ярлыки «нормального» и «извращенного». Тем не менее, если наша история нас хоть чему-нибудь учит, так это тому, что нам следует сохранять осторожность в своих позитивных оценках самих себя. То, что сегодня мы принимаем как нормальное или извращенное, несомненно остается открытым для будущей переоценки.

В том, что касается нашей собственной культуры, то наши доминирующие в ней упорно негативные установки, касающиеся любой формы гомосексуальных отношений, должны служить нам напоминанием о том, сколь репрессивными остаются наши взгляды. Гомосексуальные отношения все еще выделяются большинством представителей нашей культуры как основное проявление, в лучшем случае, неадекватных, а в худшем – патологических и извращенных, форм сексуального выражения. Но здесь также следует отметить, что такие ярлыки только тогда имеют смысл и сохраняют свою эмоциональную и объяснительную силу, когда помещены в контекст био-репродуктивных предположений, относящихся к человеческой сексуальности. И опять-таки, такие действия только тогда могут быть отнесены к категории «не естественных», когда рассматриваются в контексте упрощенных предположений о «направленных на размножение сексуальных импульсах, оказавшихся искаженными». Когда эти предположения оказываются под вопросом и отбрасываются как неадекватные, то тогда то, с чем мы остаемся, является очевидным: вместо того, чтобы выражать некоторую форму патологии, будь она результатом биохимии, генетики или, как полагал Фрейд, «изменения сексуальной функции, вызванного некоторой задержкой сексуального развития¹²», гомосексуальные отношения выражают именно те самые установки взаимоотношений, касающиеся относительной готовности или неготовности человека Быть с другими, которые могут быть обнаружены во всех других сексуальных проявлениях.

То, что это могут быть способы, которые индивидуум выбирает как для того, чтобы выразить тревогу во взаимоотношениях, так и для того, чтобы ее избежать, что они могут как допускать, так и предотвращать определенные формы диалога Я/другой, что они могут зависеть от интерпретационных различий того, какая форма диалога является приемлемой или желательной при обращении с отдельными категориями «других», не открывает ничего такого, что точно также не открывалось бы в любой другой форме сексуальных отношений, поэтому отличать этот особый способ раскрытия как, по сути своей, иной, уникальный, проблематичный или порочный нет никаких оснований, – кроме как на уровне интерпретирующих предубеждений, которым следует не попустительствовать, а бросить вызов. Пожалуй, наиболее остро здесь проявляется признание того факта, что все более значительная часть мужчин и женщин, отнесенных и сами относящих себя к категории гомосексуальных, приходят к принятию и распространению тех «биологически сущностных» взглядов, которые выделяют их как иных, уникальных, проблематичных и, действительно, порочных.

Во всяком случае, поиски более широкой биологической основы гомосексуальности активизировались со времен первых сексологов. Нейроэндокринологические объяснения¹³ уступили место гистохимическим и морфологическим методам решения проблемы¹⁴,. и уже совсем недавно были найдены генетические факторы в Xq28-области[7] Х-хромосомы¹⁵. Нет нужды говорить, что такие открытия поднимают больше проблем, нежели предлагают решений.

Если говорить лично обо мне, то я нахожу чрезвычайно тревожным одобрение этих исследований со стороны тех, кто разделяет «прогрессивные» взгляды или поддерживает «сторонников движения за свои права». Эти исследования, пожалуй, и вправду кажутся дающими способ, с помощью которого индивидуум может больше не оставаться подотчетным и ответственным за свой способ бытия сексуальным, поскольку это является результатом биологически обусловленной аномалии, которая, рассматриваемая таким образом, позволяет получить некоторые выгоды в том, что касается работы, личного страхования и тому подобного. Однако ценой принятия всего этого будет никак не меньшее, нежели допущение существен­ных различий, неполноценности и/или ненормальности в самом человеческом бытии. Возможно, что гетеросексуальность, способствовавшая непрекращающемуся притеснению и антагонизму в отношении тех, на кого навесили ярлыки «гомосексуальных», сыграла свою роль в том, чтобы сделать такие сепаратистские варианты выглядящими в значительной степени более предпочтительными по сравнению с прежними альтернативами. Естественно, что похожие установки были приняты немалым числом других притесняемых и подвергаемых гонениям групп. Признавая это, а также признавая то, что я говорю как человек, который ни в малой степени не подвергался гонениям и притеснениям, я сохраняю недоверие к таким изоляционистским перспективам – и не в последнюю очередь потому, что они и обосновывают, и защищают использование таких яр­лыков, как «ненормальный» и «извращенный».

Есть ли здесь альтернатива? Я думаю, что есть, и следует признать, что ее основа лежит в несомненно фрейдовском заявлении. В сноске в издании 1915 года работы «Три эссе по теории сексуальности¹⁶» Фрейд утверждал, что «с точки зрения психоанализа исключительный сексуальный интерес, испытываемый мужчинами по отношению к женщинам, также является проблемой, нуждающейся в прояснении». Другими словами, в ответ на вопрос: «Почему гомосексуальность?» Фрейд спрашивает и вполне корректно «Почему исключительно гетеросексуальность?» Я выделяю слово «исключительно», поскольку эта невыраженная явно модификация является существенно значимой в аргументах Фрейда, несмотря на то, что она пропускалась большинством других комментаторов его работ. Фрейд не мог по-настоящему спросить: «Почему гетеросексуальность?», поскольку такой вопрос демонтировал бы всю его био-репродуктивную модель сексуальности. Все, что он мог спросить, это: «А почему бы иногда и то, и другое?». Ограничения его собственной модели не могли позволить ему поставить более подходящий и более революционный вопрос.

Однако раз уж эта глава стремится представить альтернативы психоаналитическим установкам, то нет ничего, что препятствовало бы постановке того же самого вопроса настолько открыто, насколько это возможно. И делая это, я перехожу к последней из основных проблем: связи между сексуальностью и личной идентичностью.

И для начала стоит повторить уместную здесь цитату из Мишеля Фуко:

Гомосексуальность появляется как одна из форм сексуальности, когда она перемещается из практики содомии в некоторого рода внутреннюю андрогинию, гермафродизм души. Содомит был временной аберрацией; гомосексуал стал теперь биологическим видом¹⁸.

Рассмотренное в более общем виде, это наблюдение Фуко напоминает нам о том, что поведение, вызывавшее вопросы, существовало во всех обществах, с самого начала существования нашего биологического вида. Что здесь является новым, так это то, что эти действия стали основным средством распознавания особого способа «бытия сексуальным», который вышел далеко за пределы самих действий. Такое расширение позволило появиться ключевой интернализации: Поступок стал личностью. Теперь все мы способны отождествлять себя как «существа, которые являются или не являются этим действием». Другими словами, то, что мы делаем или чет не делаем, стало тем, кем мы являемся или не являемся.

Среди некоторого количества авторов, которые исследовали миг вопрос, сексолог Альфред Кинси¹⁹ и романист и эссеист Гор Видал²⁰ утверждали, что слово «гомосексуальный» следует использовать только в качестве прилагательного для описания сексуальной личности, но не как существительное (гомосексуал) для описания и идентификации особого типа живых существ. Здесь они вторят предостережению Фуко о том, что существующее в западной культуре принуждение делить сексуальные акты на категории неизбежно приводит к конструкции сексуальных категорий личности. Фуко предполагает, что тот способ, которым мы структурируем свои мысли, изменяет сами эти мысли. В качестве расширения этой точки зрения, я бы напомнил читателям доводы, приведенные в главах 3 и 4, и предположил, что Я-структура навязывает ограничения, которые вынуждают нас как к седиментации, так и к диссоциации разнообразного опыта бытия-в-мире, включая, конечно же, и сексуальный опыт.

Необходимо отметить, что точно так же, как эти выводы применимы к взаимосвязи гомосексуальных актов с конструкцией «гомосексуальной личности», так и связь гетеросексуальных актов (или, в действительности, всякого сексуального акта) с конструкцией «гетеросексуальной личности» (или «сексуальной личности» вообще) навязывает значительные седиментации и диссоциации, касающиеся нашего опыта бытия во взаимоотношениях. И снова становится явным, что это не деятельность сама по себе, но, скорее, особые личностные и социально-культурные смыслы, с нею ассоциируемые, имеют важное значение в совре