Раскрываться или не раскрываться – вот в чем вопрос.

Вообразите себе на мгновение, что сферой вашей профессиональной компетенции является консультирование. Вы содержите частный офис, удобно оборудованный для ваших профессиональных консультаций с клиентами, с которыми вы встречаетесь по заранее согласованным и оговоренным контрактом дням и часам. Что могло бы вас больше всего беспокоить во внешнем виде этого частного пространства? Будете ли вы, например, стремиться сделать все, чтобы оно источало атмосферу нейтральности и даже анонимности, так, чтобы ничто, находящееся в нем, не раскрывало ни одного из аспектов вашей личности, ваших интересов, вашей профессиональной и частной жизни? Будете ли вы, например, избегать наличия каких бы то ни было книг, которые могли бы раскрыть ваши вкусы и интересы, касающиеся читаемых вами материалов? Будете ли вы удостоверяться, что любые картины или рисунки, висящие на его стенах, для вас вообще ничего не значат, являясь столь же нейтральными, сколь и те стулья, на которых будете сидеть вы и ваши клиенты? Будете ли вы взвешивать возможные значения или реакции, которые вызовет в ваших клиентах видимое присутствие (или отсутствие) коробки с бумажными носовыми платками, делового ежедневника или семейных фотографий?

В своих профессиональных отношениях с приходящими к вам клиентами будете ли вы учитывать все возможные подтексты и измененные смысловые формы, которые могут возникнуть, если вы пожмете друг другу руки при встрече или прощании? Будете ли вы беспокоиться о том, что делать и что говорить в случае, если вам придется встретиться с вашими клиентами при других обстоятельствах – во время прогулки по главной улице вашего города или в очереди за билетами в кино, или при посещении собрания, организованного вашими общими знакомыми? А если находясь в вашем офисе, ваш клиент вдруг нечаянно уронит какую-либо принадлежащую ему вещь – скажем, ручку, шапку, перчатки – и по его виду будет понятно, что он этого не заметил, вызовет ли это у вас всякого рода беспокойство и размышления о том, какое поведение с вашей стороны будет в этом случае наиболее подходящим?

А если во время вашей беседы с клиентом окажется, что вас спрашивают о том, были ли вы там-то и там-то или читали ли некий конкретный текст, или, еще более дерзко, женаты ли вы, или есть ли у вас семья, обрели ли вы уже достаточный навык для того, чтобы отклонять такие вопросы или возвращать их вашим исследователям таким образом, чтобы от них потребовалось объяснение того, какие течения и смыслы могли бы заключаться для него или для нее в этих вопросах?

Все эти сценарии и еще гораздо большее количество возможных, и та тяжесть размышлений, которую вызывает каждый из них, вселяют печаль в огромное количество психотерапевтов. Они воспринимаются как затруднения, требующие обстоятельного анализа и внимания и в том, что касается их значения, и в том, что касается того, как с ними обходиться как самому обеспокоенному психотерапевту, так и его или ее клиническому супервизору.

А если, предположим, читатель разразится взрывом потрясенного хохота по поводу доходящей до абсурда серьезности обхождения со всеми этими вопросами, его подстерегает закономерный психотерапевтический отклик: «Вам не удалось понять специфическую природу тех взаимоотношений, которые культивируют психотерапевты. Ваша реакция выдает вашу наивность в отношении тех тонких стратегий, которые и составляют психотерапевтическую компетентность».

Но пожалуйста, продолжайте смеяться; ибо я, хоть и отношу себя к психотерапевтам, все чаще обнаруживаю себя смеющимся вместе с вами. Все вышеперечисленные беспокойства относятся к одной широкой психотерапевтической категории, известной как раскрытие. Если сформулировать точнее, то проблема сосредоточена ни раскрытии психотерапевтов, поскольку считается, и ожидается, что клиенты будут раскрывать своим психотерапевтам очень многое из пережитого ими опыта.

Истоки этих, чуть ли не мистических, беспокойств могут быть распознаны, как и столь многое другое в психотерапии, в ранних трактатах, касающихся правильной и принятой практики психоанализа. Некоторые из этих предписаний исходят от самого Зигмунда Фрейда, хотя следует сказать, что он-то, по меньшей мере, был склонен предполагать, что предписания эти не являются столь уж нерушимыми, и, скорее, похожи на вопросы для размышления. В любом случае несомненно, что в своей собственной практике Фрейд постоянно и нарушал, и придавал не слишком большое значение этим директивам ¹.

Желание, составляющее сердцевину проблемы раскрытия – это желание психотерапевта сохранить свою анонимность. Считается, что психотерапевт, оставаясь анонимным, может превратиться в некоторого рода «пустой экран», на который клиенты могут проецировать свои страхи, желания, вину, любовь и агрессию. И следовательно, если принимать такую аргументацию, вторжение материала самораскрытия психотерапевта будет приводить эти проекции в беспорядок и делать психотерапевтическую процедуру более запутанной и затруднительной, чем она уже есть ². Кроме того, некоторые теории также утверждают, что воздействие таких раскрытий может рассматриваться клиентом как своего рода защитное притязание на психическое могущество и власть со стороны психотерапевта, и что клиенты будут, хотя и неосознанно, откликаться на это, как на направленное на них требование встать в наступательную позицию ³.

Несмотря на то, что большая часть наиболее резких возражений против раскрытия психотерапевтов со временем несколько смягчилась и, в результате, стала предметом критики и изменения формулировок, все же многие из этих установок и правил остаются в той или иной форме непреложными для подавляющего большинства психотерапевтов – независимо от тех подходов, которых они при­держиваются. Хотя и существует некоторый диапазон взглядов, которые можно представить как простирающийся от «фундаменталистских» до «либеральных», чему-либо более революционному (в любом направлении) доступ в санкционированные в настоящее время рассуждения был эффективно закрыт. Даже экзистенциальные психотерапевты, которые были последовательны в своей критике и отказе от большинства теоретических положений психоанализа в частности, и от многих более поздних психотерапевтических подходов вообще, в целом без особых колебаний и вопросов сохранили и развили большую часть этих самых беспокойств.

С другой стороны, может быть наиболее замечателен тот факт, что психотерапевты, осуществляющие свою практику на основе гуманистической позиции, склонны наиболее неистово отвергать строгую критику своих взаимоотношений с клиентами, налагаемую на них директивой о запрете раскрытия терапевта. Они доказывают, что эти ограничения мешают им быть «подлинными» со своими клиентами, и что эта неподлинность, в свою очередь, посягает на потенциальную возможность открытой и честной встречи.

Хотя у меня вызывают симпатию такого рода беспокойства, и я принимаю их общую обоснованность в рамках гуманистической психотерапии, я бы утверждал, что эта точка зрения обращена только к одной стороне сложности проблем, окружающих вопрос раскрытия. Мой собственный опыт, связанный с гуманистической психотерапией, побуждает меня к бдительности..

В бытность свою студентом в Канаде, я принимал участие и обучался в ряде гуманистических (в основном личностно-центрированных) семинаров, но к 1974 году во мне выросло разочарование в их обещаниях. Я мельком увидел то, что уже в ту пору начал подозревать являющимся истоками злоупотребления психотерапевтическим авторитетом и властью – и как возможность, и как экспери­ментальный «факт». Я, например, на собственном опыте получил свидетельство того, как претензии на «бытие подлинным или открытым» с клиентами позволяло значительному количеству гуманистических психотерапевтов управлять клиентами и навязывать им свой взгляды и установки и, вполне откровенно, у меня появилось ощущение, даже, осмелюсь сказать, «тошнота» – от той вопиющей претензии на власть превозносить самих себя и признавать несостоятельными других, которую позволяли себе гуманистические терапевты. И хуже того, я заметил, что и я тоже попал в эту ловушку, и я и по сей день несу бремя стыда за те вещи, которые я, в своей дикой надменности, говорил и делал со своими клиентами того времени. Приняв решение положить этому конец, я отвернулся от гуманистических подходов и выбрал то, что, как я тогда думал, является «единственной истинной моделью терапии» – психоанализ, который, как я полагал, насквозь видит все эти злоупотребления, основаны на настойчивом требовании сохранения нейтральности и анонимности. Эта «исповедь» должна дать моим читателям некоторое представление о том, сколь наивен я был!

Мое первоначальное (и незавершенное) обучение в качестве психоаналитика открыло мне, что аналитики тоже не всегда являются строгими приверженцами своих собственных правил, касающихся раскрытия. Например, в скором времени после того, как я присоединился к аналитической терапевтической группе, я стал ошеломленным свидетелем грубого раскрытия значимого личного материала одним из моих аналитиков. Моей первой мыслью, когда я услышал ее откровения, было: «Но это же совершенно не профессионально! Как может эта женщина называть себя психоаналитиком и вто же самое время позволять себе рассказывать мне такие ин­тимные подробности своей жизни? Тем не менее, поразмыслив, я пришел к следующему мнению: «Неважно, сколь несовместимо это может быть с той теорией, под которой мы оба подписались, не является ли это также и потрясающе позитивным для нашей общечеловеческой природы?» Аналитик позволила себе стать на мгновение в отношении со мной таким образом, который открыто показал какую-то сторону ее жизни, пригласила к некоторого рода нестесненному контакту, некоторой форме человеческого тепла и заинтересованности. Оба эти примера, взятые из моего разнообразного опыта обучения, выделили для меня те дилеммы, которые представляют из себя вопросы раскрытия психотерапевта.

Гуманистические психотерапевты, верящие в ценность самораскрытия, обращаясь с этой проблемой, упускают из виду, что такое раскрытие не является «всем подряд». Они, скорее, выбирают, когда и как, и что именно раскрывать своим клиентам о своей жизни, но основания для принятия этого решения редко формулируются или рассматриваются. И в самом деле, у меня есть подозрение, что если бы гуманистические психотерапевты провели анализ, касающийся «когда и что, и как» своего раскрытия, то они были бы поистине шокированы тем, что выявил бы такой анализ. Я не был бы сильно удивлен, если бы этот анализ поставил перед гуманистическими психотерапевтами важные вопросы в отношении их исходных положений «открытости», «прозрачности» и «совместимости» и столкнул их лицом к лицу с их оборонительной позицией, авторитаризмом и их желанием как превозносить самих себя, так и быть превозносимыми в глазах своих клиентов.

С другой стороны, психоаналитическая позиция, защищающая абсолютное не-раскрытие, также имеет несколько причин быть поставленной под вопрос. Во-первых, независимо от того, какую обстановку создают аналитики в своих кабинетах для консультаций она несомненно будет разоблачать некоторые из сторон их нерас­крытой жизни. Это должно быть очевидным для психоаналитиков, которые, согласно их собственному кредо, научили нас, что человек в той же степени раскрывает себя тем, о чем он выбирает не заявлять, как и тем, о чем он заявляет. Никакое заявление, будь оно вербальным, бихевиоральным или относящимся к окружающей обстановке, не является подлинно нейтральным – даже заявление, сосредоточенное на поддержании нейтральности. Как бы там ни было, но если сказать более точно, то своим молчанием, своим «языком тела», своими комментариями или интерпретациями того, что говорят их клиенты, психоаналитики ничего не могут поделать с тем, что они раскрывают свои собственные разнообразные личные взгляды, проблемы и установки. При сопоставлении с реальностью психотерапевтических встреч психоаналитическая позиция, касающаяся нераскрытия, разоблачает себя как фантастический самообман. Справедливым должно быть спросить: каковы будут реакции клиентов когда они обнаружат – а они несомненно это сделают – те двойственные и противоречивые послания, которые передают им их аналитики? И опять-таки, по моему прогнозу, если бы психоаналитики хотели исследовать те обстоятельства, в которых они, пусть неумышленно, нарушают свое «правило не-раскрытия», они бы, пожалуй, обнаружили все те же самые переменные, о которых я уже упоминал, говоря о раскрытии гуманистических психотерапевтов.

И в чем же тогда состоят проблемы, связанные с раскрытием терапевта, что столь многие психотерапевты обращаются с ними так почтительно? Я бы предположил, что отчасти, как я утверждал в первой главе этой книги, эти установки и беспокойства можно рассматривать как важную составляющую «Дамбо-эффекта», который необходим психотерапевтам для того, чтобы они могли как принять, так и поддерживать в себе ту сокровенную веру, которая придает смысл их понятию «осуществления психотерапии». Похожим образом, эти переменные могут и вправду быть важными элементами ритуала и церемонии психотерапии в том виде, в каком их понимают клиенты. Они, так сказать, служат «суеверными принципами», которые, хоть и лишены какого-либо доказательства своей важности н достоверности, являются, тем не менее, завещанными нам с многозначительностью, очень похожей на ту, которая приписывается догматам религиозной веры.

И неважно, сколь абсурдными для некоторых могут выглядеть такие системы магических верований, психотерапевты продолжают утверждать, что эти системы остаются существенными аспектами «особых и уникальных» отношений, начало которым они стремятся положить со своими клиентами. Более того, они настаивают, что вопросы, составляющие предмет спора, служат также поддержанию и укреплению внушающих доверие профессиональных факторов психотерапевтической практики, предназначенных, главным образом, для защиты клиента от любых потенциально вредных последствий, являющихся результатом бесконечных эмоций, по всей вероятности, переживаемых – и становящихся основой для действий – терапевтом так же, как и клиентом. Все то, что окружает «непослушные эффекты», не только указывает на различные повторяющиеся бес­покойства, касающиеся насилия или оскорбления – будь оно физическим, эмоциональным, сексуальным или финансовым – но также обращает внимание психотерапевтов на возможные последствия, которые могут появиться, если пренебрежение или отказ признавать эти беспокойства провоцируют размывание и разрушение границ, существующих в пределах профессиональных отношений.

Хотя я и согласен с тем, что в особенности эти последние моменты являются решающе важными для психотерапевтов любых.

убеждений, и что они требуют должного внимания и ответственности, я не настолько убежден, как другие коллеги, в том, что имеющиеся в распоряжении возможности действительно столь ясно очерчены, как это в общих чертах обозначено выше. Я вернусь к этому вопросу в последней главе.

А сейчас позвольте мне признать, что разногласия, окружающие раскрытие, хотя и создают некоторую степень мистификации респектабельности, могут также служить тому, чтобы и определять границы психотерапевтического взаимодействия, и охранять их. Ну разве психоаналитическая стратегия, принятая и применяемая столь многими психотерапевтами, непременно является единственным возможным выбором для тех, кто желает избежать последствий расстройств в психотерапевтическом отношении, могущих быть спровоцированными как игнорированием раскрытий психотерапевта, так и злоупотреблением ими?

Я думаю, что экзистенциальные психотерапевты, если бы от были внимательны, могли бы действительно распознать заслуживающую внимания альтернативу. Я не претендую на то, чтобы считать этот вопрос решенным, но, в моей приверженности раскрытию, позвольте мне предложить читателям мою нынешнюю точку зрения с тем, чтобы они оценили ее по достоинству. Я начну с двух коротких примеров из своей собственной практики.

Когда-то у меня была клиентка, Джейн, которая вначале пришла ко мне глубоко обеспокоенная своим ощущением надвигающейся опасности в различных сферах своей жизни – особенно в той, которая была связана с ее ролью «матери». Приблизительно на восьмом месяце наших сессий она заявила, что теперь она готова открыть нечто, чрезвычайно ее беспокоящее и сбивающее с толку, что, как она чувствует, возможно расстроит наши отношения, ибо эта информация, будучи открытой, может действительно привести меня к тому, чтобы посчитать ее «сумасшедшей». Она начала рассказывать о своей дочери, которой различные специалисты поставили диагноз аутизма. Джейн сказала мне, что несмотря на этот диагноз, они с мужем решили заняться образованием своей дочери, для начала обучая ее чтению и письму. Они придумали несколько обучающих игр, которые стимулировали интерес дочери к учебе и добились ус­пеха, руководя ее социальным и интеллектуальным развитием.

Однажды во время этих игр Джейн заметила, что дочь демонстрирует сверхъестественную способность предсказывающего угадывания различных аспектов данной игры. Например, когда Джейн начала играть с дочерью в игру «сложение чисел», она с изумлением обнаружила, что ее дочь начинает правильно записывать те числа, которые нужно сложить, и их сумму прежде, чем Джейн ей сказать, какие это числа. И действительно, Джейн выяснила, что дочь начинает писать в тот самый момент, когда Джейн придумывает эти числа. Будучи профессиональным ученым, а также человеком, весьма скептически относящимся к любым заявлениям по поводу, так называемых, «паранормальных» способностей, Джейн начала экспериментировать с целью убедиться в том, что успехи ее дочери не были следствием некоторых неуловимых намеков сенсорного происхождения, которые она, возможно непреднамеренно, ей посылала.

Итак, Джейн и ее дочь начали играть в такие игры на угадывание сначала находясь в отдельных частях своего дома, а затем – в разных зданиях. Во всех случаях дочь Джейн продолжала успешно угадывать, достигая астрономического статистического уровня. На протяжении последующих месяцев способности дочери Джейн расширились за пределы заданных «игровых периодов времени» и проявлялись всевозможными способами. Например, стало обычным явлением, когда Джейн или ее муж возвращались домой с продуктами, предназначенными для приготовления какого-то блюда на ужин, и просто обнаруживали, что их дочь уже выложила различные кухонные принадлежности, приправы, специи и все прочее, необходимое для приготовления этого блюда. Было еще многое, очень многое, о чем рассказала мне Джейн, но эти подробности не являются существенно важными для целей нашего обсуждения.

Когда Джейн закончила свой рассказ, я заметил нерешительность в ее взгляде на меня. Она была смущена, открыв мне свою не торию, и обеспокоена моей возможной реакцией, как на содержание той истории и ее оценку мною, так и – что было важнее для нее моей реакцией на нее саму.

«Я знаю, вы наверняка думаете, что я совершенно сумасшедшая…», – начала она. «Нет, я так совсем не думаю», – прервал я ее. «На самом деле, я изумлен, – по причинам, которые вы, как я полагаю, тоже признаете удивительными». Выражение тревоги на лице Джейн сменилось выражением открытого любопытства. «Из всех терапевтов Лондона, которых у вас была возможность выбрать для того, чтобы к ним обратиться, – объяснил я, – вы, похоже, выбрали не только того, кто без всяких оговорок готов поверить вашей истории, но также, почти определенно, того единственного, который изучал такие явления на большом количестве детей в экспериментальных условиях и который представил свидетельства, соответствующие вашему собственному опыту».

Теперь для Джейн настала очередь изумляться. Она с облегчением расплакалась, открыто и обильно. «Вы не можете себе представить, как отчаянно я хотела все вам рассказать, и как ужасала меня мысль о том, что вы можете отбросить или перетолковать то, что я должна была сказать», – созналась она.

Сам по себе этот случай и рассказ о дарованиях ее дочери быстро потерял свою значимость в наших последующих обсуждениях. Но его ценность состояла в том, что он превратился в реальное средство для Джейн и меня исследовать ее общее состояние тревоги и ненадежности, связанные с ее материнской идентификацией, и к счастью, он явился для нас возможностью шире рассмотреть восприятие ею своей идентификации во время терапевтических встреч.

Теперь мой второй пример. Джеймс был телевизионным продюсером, пришедшим ко мне для того, чтобы разобраться со своей неспособностью поддерживать длительные и значимые романтические отношения. На протяжении нескольких месяцев он описал ряд коротких и, в конечном итоге, мучительных «увлечений», которые oн пережил с несколькими женщинами. Все они были актрисами. В связи с этим он стал рассказывать о своем нынешнем романе с Клаудией, в высшей степени привлекательной молодой женщиной «с огромным потенциалом стать звездой», которая собиралась начать сниматься в двухчасовой драме, режиссером и продюсером которой был Джеймс.

Джеймс полагал (ошибочно, как оказалось), что у меня не было особых знаний о разнообразных шагах, которые необходимо сделать при создании фильма, и он очень долго излагал мне что-то вроде «руководства для идиотов» касательно сложностей освещения, звукозаписи, эффектов изложения и так далее. Затем он начал пересказывать эпизод, который он начал ставить, и в котором в сцену секса между Клаудией и ее сценическим любовником вставляются короткие кадры, изображающие ее саму, либо готовящуюся к этой сексуальной встрече, либо приводящую себя в порядок после нее. Джеймс очень гордился этой комбинацией экранных образов, поскольку она позволяла ему не просто убедительным и наглядным образом «играть со временем», но и чисто визуально раскрывал разнообразные стороны вымышленной личности Клаудии вместе того, чтобы полагаться на более тягучее и искусственное вербальное раскрытие, которое нарушало бы повествовательную напряженность действия в целом..

Я не знаю, пытался ли Джеймс поразить меня или был неподдельно наивен в том, что касалось истории кино (как раз сравнительно недавней), но его претензия на создание такой визуальной временной пластификации была явно ложной. Мне было очень хорошо известно, что сцена, чрезвычайно похожая на ту, которую рассказывал Джеймс, была выполнена куда более сложным и тонким образом одним из моих любимых кинорежиссеров Николасом Регом в фильме Don ' t Look Now («He смотри сейчас») ⁵.

Испытывая некоторую скуку от многословных технических пояснений Джеймса, я вместе с тем оказался в состоянии немалого раздражения, связанного с его претензией на нововведение визуального повествования. Я испытывал сильное желание поуменьшить его устремленные к величию притязания, открыв ему, что, будучи молодым человеком, я был столь сильно погружен и до безумия влюблен в кино, что всерьез рассматривал возможность сделать кинорежиссуру своей профессией. К счастью (и, полагаю, ответственно), и предпочел не раскрывать эти личные подробности своей жизни, вместо этого я попытался сосредоточить свое внимание на способе бытия Джеймса в отношениях со мной и призвал его к рассмотрению, среди всего прочего, вопроса о том, какая связь (если подобная вообще имеется) существует между содержанием и структурой визуального повествования, которое он «сочинил» для сценического характера Клаудии, и его собственным ощущением содержания и структуры взаимоотношений Клаудии с ним как человеком и любовником. Эта интервенция оказалась катастрофической для Джеймса и стала для него одним из ключевых моментов как в наших терапевтических отношениях, так и в его понимании напряжений и конфликтов, находящих свое выражение в его поиске прочных отношений с женщиной.

Эти два, надо сказать, кратких эпизода показались мне подходящей возможностью для исследования вопроса о раскрытии психотерапевта. Очевидно, что в первом случае я предпочел раскрыть личный материал, в то время как во втором сделанный мною выбор был отказом от раскрытия. Какие разумные объяснения я использовал для того, чтобы прийти к этим противоречащим друг другу решениям?

Выбор экзистенциального подхода в психотерапии требует от психотерапевта рассматривать психотерапевтический процесс как межличностную встречу. Эта встреча, я полагаю, выражает и высвечивает разнообразные сферы средоточия диалога, три из которых кажутся мне особенно существенными для исследования и прояснения. Эти сферы взаимоотношений терапевтической встречи в самом простом виде могут быть обозначены как: «я-фокус», «ты-фокус» и «мы-фокус» ⁶. Каждая из этих сфер диалога указывает на особый, описательно сфокусированный, акцент встречи и каждая может быть открыта для заслуживающего внимания исследования. И опять-таки, представленная в простом виде, каждая из этих сфер может быть охарактеризована следующим образом:

1. «Я-фокусированная» сфера терапевтической встречи стремится описать и прояснить «мое восприятие моего собственного «я», существующего в некотором данном отношении». Что я «говорю самому себе» о своем восприятии себя в настоящий момент, – себя, проживающего эту встречу?

2. «Ты-фокусированная» сфера терапевтической встречи стремится описать и прояснить «мое восприятие «другого», находящегося в отношениях со мной». Что я «говорю самому себе» о своем восприятии тебя в настоящий момент, – тебя, проживающего эту встречу?

3. «Мы-фокусированная» сфера терапевтической встречи стремится описать и прояснить «мое восприятие «нас», находящихся в отношениях друг с другом». Что я «говорю самому себе» о нас в непосредственный момент нашей встречи?

Эти «сосредоточенные на человеческом существе» фокусы взаимоотношений лежат в основе того, что я стремлюсь выразить, занимая экзистенциальную позицию и практикуя экзистенциальный подход к терапии. По сути, когда я являюсь экзистенциальным психотерапевтом, то на «я-фокусированном» уровне я ощущаю, кто есть в своих отношениях с клиентом, и я способен замечать и обдумывать то, что я вношу в эти отношения. Сюда могут быть включены мои знания, навыки, человеческий опыт, личные и основанные на теории взгляды, мнения и предубеждения, которые я пытаюсь заключить в скобки, и мое ощущение своего собственного бытия, а также та особая сосредоточенность, с которой я отношусь к выслушиванию клиента.

В равной степени, в сфере отношений, обозначенной как «ты фокусированная», я, являясь терапевтом, ощущаю клиента как «другого», и замечаю и обдумываю то, что он или она, как я понимаю, вносят в отношения. Сюда может быть включено мое понимание проблем и беспокойств клиента, его, или ее, эмоциональных проявлений, например, тех эмоций, установок и ценностей, которые связаны с высказываемыми проблемами, а через них – и того, что.

подразумевается под восприятием их собственного бытия другими, и что, возможно, еще более существенно, те ценности, позиции и установки, которых, по моим представлениям, придерживается клиент по отношению ко мне и касательно меня в то время, когда доверяет мне выражение своих беспокойств.

В сфере отношений, обозначенной как «мы-фокусированная», я, являясь терапевтом, ощущаю свое «собственное-бытие-в-отношениях-с-клиентом» и замечаю то, что возникает или раскрывается через взаимодействие между нами. Сюда могут быть включены мои размышления и соответствующие им эмоции по поводу того, что же это такое для нас – быть друг с другом в этот осознаваемый момент настоящего, мое ощущение того, что мы можем вместе переживать на эмпирическом уровне, и что может быть нами выражено в косвенной или метафорической форме, которая отражает наш способ бытия вместе» в настоящем.

Подобным же образом и клиент тоже переживает эти три сферы взаимоотношений, и множество трудных задач, стоящих перед экзистенциальным психотерапевтом, будет сосредоточено на описательном прояснении переживаемых клиентом ситуаций и отношении к ним.

Однако кроме этого, если следовать некоторым из положений, принятых в главе 1, я бы также настаивал на том, что для экзистенциального психотерапевта особое значение имеет рассмотрение четвертой сферы взаимоотношений – «они-фокусированной». Эта сфера встречи стремится описывать и прояснять переживание клиентом того, каким образом те, кто составляет для него, или для нее, широкий мир «других» (выходящий за пределы того другого, который является психотерапевтом), переживают свои собственные сферы взаимоотношений в ответ на актуальный способ бытия клиентом, а также на те новые способы бытия, которые представляются клиентам возможными в результате психотерапии.

Не занимаясь доказательством этого положения, я полагаю, что ноги исследование того, каким образом клиент переживает эту четвертую сферу взаимоотношений, имеет решающее значение, но и психотерапевт также может оказаться в конфронтации с ранее непредвиденными и вызывающими трудности пониманиями, если он, или она, пожелает рассмотреть свой настоящий способ бытия с клиентом с точки зрения тех профессиональных и личных они-фокусированных сфер, которые оказывают влияние на его, или ее, «способ бытия психотерапевтом»..

Структурированное изучение этих различных «сфер терапевтической встречи» как с точки зрения психотерапевта, так и с точки зрения клиента, и является, я думаю, тем, что обеспечивает экзистенциальной терапии ее уникальность. Более того, своим особым акцентом на третьей сфере в частности, экзистенциальные психотерапевты способны дать доказательства того, что через сосредоточение на открытости и непосредственности этой сферы и три оставшиеся сферы становятся, соответственно, более раскрытыми для задачи прояснения.

Уделяя особое внимание вопросу раскрытия психотерапевта, я бы утверждал, что именно тогда, когда в фокусе внимания находится эта третья сфера взаимоотношений (мы-фокусированный уровень), раскрытие психотерапевта может быть и уместным, и приносящим пользу клиенту. Ибо раскрытие на этом уровне исследовало бы то, каким образом актуальные отношения в «микромире» и обнаруживают, и испытывают отношения клиента с собой и другими в «макромире» ⁸.

Возвращаясь к рассмотрению двух примеров, представленных выше, можно увидеть, что мое раскрытие с Джейн послужило обращению и непосредственному испытанию ее переживания терапевтической встречи на уровне первой, второй и, неявным образом, четвертой сферы – с помощью третьей сферы. Это раскрытие оставалось на уровне или бралось за исследование того материала, который она заставила себя открыть – несмотря на свою убежденность в том, что в результате этого я навешу на нее ярлык «сумасшедшей». По крайней мере, в этом случае мое раскрытие было адресовано переживанию Джейн быть рассматриваемой как «сумасшедшей» путем разоблачения моего собственного опыта «сумасшедшего», с тем чтобы при помощи этого раскрытия я смог «проверить» не только то, услышал ли я беспокойства Джейн с достаточной точностью, но и чтобы, если это так, мой рассказ смог начать озвучивать неявные или недостаточно выраженные аспекты ее переживания быть подвергнутой суждению другого. Кроме того, с помощью моего раскрытия Джейн также оказалась перед вызовом – с моей стороны и со своей собственной – заново рассмотреть непреложные (или подвергшиеся седиментации) установки, которые она усвоила в отношении своего «сумасшедшего» рассудка – либо в качестве матери, которая была «сумасшедшей», либо в качестве матери, которая родила дочь, являющуюся «сумасшедшей» – и то, как такие формулировки ударяют по ее собственной индивидуальности в более широком смысле..

Сдругой стороны, если бы в своей встрече с Джеймсом я раскрыл свою заинтересованность и свои знания кино, несогласие и недовольство, которые были у меня лично в отношении того, каким способом Джеймс понимает и использует визуальное повествование, такое раскрытие вовсе бы не служило цели достижения сущностного прояснения как проблем Джеймса, касающихся его отношений с Клаудией, с длительными романтическими отношениями с ним, так и тех, которые были связаны с его личными и профессиональными отношениями в более широком смысле. Хотя и оставалась возможность того, что мое раскрытие каким-либо непредвиденным образом (всегда особая и непредсказуемая возможность в психотерапевтических встречах) могло бы оказаться полезным и нужным для Джеймса, для меня просто не было никакой необходимости обращаться к этому напрямую посредством личного раскрытия, с тем чтобы потенциальная значимость этого раскрытия высказанных Джеймсом беспокойств могла стать открытой для его исследования. Очевидными были другие альтернативы, которые можно было бы оценить как «лучшие возможности», в той мере, в какой они и уделяли внимание содержанию его сообщения, и не переносили фокус диалога на совершенно другие проблемы (в данном случае на дилеммы кинорежиссуры). Мое возможное личное раскрытие могло бы действительно предоставить Джеймсу важные ключи, касающиеся его отношений со мной на уровне первой и второй сфер нашей встречи; его потенциальная ценность по отношению к третьей сфере оставалась, в лучшем случае, подверженной большим сомнениям, а в худшем – могла бы стать помехой дальнейшему прояснению всех сфер терапевтической встречи.

Я должен признаться, что как лично, так и профессионально, я выказываю изрядное количество сдержанности в раскрытии аспектов моего жизненного опыта, как только мне кажется, что оно является, тем или иным образом, раскрытием ради раскрытия и может стать ступенькой к солипсическому произволу и культу личности нашей эпохи. Тем не менее, я бы также выразил надежду, что непоколебимая готовность к раскрытию глубоко интимного, в личных ли, социальных или профессиональных встречах, когда раскрытие представляется наиболее понятным и прямым среди имеющихся в моем распоряжении для прояснения идей, мыслей или жизненных переживаний, которые я стремлюсь постичь или передать, остается очевидной для тех, кто «встречается» со мной либо лицом к лицу, либо через мои лекции и написанное иною, либо в личном и профессиональном общении. Это и является в кратком изложении, наиболее общей точкой зрения в отношении раскрытия (и встречи), которая и воодушевляет меня, и выражает мою позицию, касающуюся раскрытия психотерапевтов.

У меня остается надежда, что это разъяснение оказалось успешным в убеждении читателей в том, что по отношению к проблемам раскрытия психотерапевтов, вопрос состоит вовсе не в том, следует или не следует психотерапевтам раскрываться (как будто бы и вправду возможно полностью избежать раскрытия как такового!), но, скорее, в том, что для них было бы более существенным сосредоточить свою озабоченность на тех условиях и обстоятельствах, и которых такое раскрытие может стать самым прямым и уважительным подходом к прояснению всеобъемлющих способов бытия в мире их клиентов.

Рассматривая это другим образом, я призываю тех читателей, которые также являются практическими психотерапевтами, вызвать в своем воображении альтернативную реальность, когда в начале истории психотерапии было провозглашено, что единственным допустимым и психотерапевтически правильным для профессионалов способом интерпретации и призыва к рассмотрению высказываний их клиентов является использование личного раскрытия психотерапевта. Я надеюсь, что, поразмыслив, преодолев первоначальное ощущение странности, происходящей из новизны этого предписания, психотерапевты сами обнаружат необходимость быть достаточно непредубежденными для того, чтобы рассмотреть абсурдность своего обязательного освобождения от всех других возможностей диалога между собой и своими клиентами, как вызов своим собственным застывшим установкам, окружающим не