Действительно ли нам нужно бессознательное?

Примерно лет десять назад я написал статью под названием «Бессознательное: идея, чье время прошло?», которая была впоследствии опубликована в Журнале Общества экзистенциального анализа, а затем в изданном Обществом первом сборнике выдающихся статей¹. Как и подсказывает название, в моей работе была сделана попытка заново рассмотреть переполняющие психотерапию принятие и доверие в отношении взятых из психоанализа гипотез об особой и отдельной психической системе – бессознательном – чье активное влияние на наши жизни (как мы их проживаем и осознанно о них размышляем) считалось и существенным, и требующим основного внимания со стороны психоаналитиков и психотерапевтов. Кроме того, в моей статье была попытка представить альтернативный способ понимания и работы с психотерапевтическими, всецело основанными на опыте, явлениями, на которые опирается гипотеза бессознательного, и которые ощущались, замечались рассматривались психотерапевтами и их клиентами. Этот альтернативный способ опирается на понятия седиментации и диссоциации, касающиеся взаимоотношений и рассмотренных в главе 3.

В момент ее написания я и не предполагал того, сколь сильные эмоциональные отклики вызовет эта статья, – от неудержимой радости до чуть ли не неистовства. Я пережил слезные «исповеди» психоаналитиков, признававшихся мне (конечно, всегда неофициально) в «потере веры», от которой они годами молча страдали, и, в равно степени, я был публично осужден коллегами за то, что дал еще один гробовой гвоздь постоянно удлиняющемуся строю критиков и очернителей психотерапии, возбудив сомнение в одном из главных неоспоримых принципов нашей профессии.

Я могу очень мало рассказать о своей первой реакции; однако, по прошествии времени мне важно заявить следующее: Фрейд остается в моем сердце как ментор, кумир и фигура отца. Я считаю себя одним из многих его продолжателей, который, несмотря на бунтарский дух, сохраняет глубочайшее к нему уважение и признательность за тот большой и мудрый вклад, который он внес, и который продолжает обогащать нашу жизнь и бросать ей вызов. Я верю, что представленные мною тезисы соответствуют тому духу сомнения, пример которого являют собой многие из работ Фрейда. Что же касается экстремальных реакций, упомянутых выше, то я все еще.

с головой нахожусь в удивлении и смятении: в каком же необычном виде я нашел свое призвание.

Тем не менее, с годами для меня стало также очевидным, что некоторые из доводов, приведенных в моей статье, были неправильно или недостаточно поняты в том, что касается вытекающих из них выводов, и что в моих попытках представить доказательства против бессознательного, вообще говоря, не обсуждались некоторые вопросы, ставшие для меня более настоятельными. А потому, что самые важные аргументы и не подверглись существенному гонению, в этой главе я намерен представить более ясное и более подробное обсуждение темы, которая, если хотите, стала иметь все большее отношение к развитию теории и рассмотрению практики продолжающихся «фрейдовских войн», бременем которых психотерапия отягощена в последние годы.

В своем выдающемся Введении в психоанализ Зигмунд Фрейд бросил свой ныне знаменитый вызов психологии, относящийся к проблеме бессознательного:

Мы призываем любого человека в мире представить более корректное научное сообщение касательно сложившейся ситуации, и, если он это сделает, мы с радостью откажемся от своей гипотезы бессознательных психических процессов. Однако до тех пор, пока это не произойдет, мы будем твердо придерживаться этой гипотезы; и если кто-то возразит, что бессознательное здесь ничем реальным в научном смысле не является, что это самодельное приспособление, ипе fagon de parler [3], мы можем только покорно пожать плечами и выбросить из головы то, что он говорит, как невразумительное².

Для признающих себя «конкистадорами» науки это было, до некоторой степени, требованием того, что следует делать, но что же он в действительности имел в виду? Что же это была за «гипотеза бессознательных психических процессов», на которую он ссылался? Каковы были лежащие в ее основе предположения и подтексты? Что подразумевал Фрейд под «бессознательным»? Позвольте мне попытаться дать краткое резюме.

Продолжает существовать порядочная путаница в том, что имел в виду Фрейд под использованием термина «бессознательное», поскольку он не менее трех раз подвергал свои идеи существенной

ревизии и официально представлял бессознательное в, по крайней мере, трех официально признанных значениях - «дескриптивном», «динамическом» и «систематическом»³.

В своем дескриптивном значении бессознательное Фрейда является некоторой психической системой, которая существует вне пределов нашего сознания. Оно может включать в себя широкую гамму подавленного материала, выделенного психоанализом, но распространяет свое влияние за пределы этих ситуаций, покрывая всю не осознанную психическую активность. В своем динамическом значении фрейдовское бессознательное относится к дальнейшему разграничению, сделанному Фрейдом, в котором он выдвигает гипотезу двух типов бессознательного: предсознания и собственно бессознательного. Предсознание отличается легкостью, с которой его материал может стать осознанным. Если, например, в ходе обсуждения телевизионной программы, которую мы оба смотрели, я неожиданно попрошу вас сказать мне девичью фамилию вашей матери и вы способны это сделать, значит можно сказать, что этот «материал» был в предсознании и без особого труда был «доставлен в сознание». Собственно бессознательное, однако, характеризуется трудностью (если не невозможностью) перенесения его материала в сознание иначе, нежели посредством замаскированных или символических средств, или же, как это утверждается, через воздействие ин­тервенций психоаналитика.

Систематическое бессознательное, пожалуй, лучше всего раскрывается в следующем отрывке Дэвида Ливингстона Смита⁴, чье поясняющее красноречие по всем вопросам, связанным с теорией Фрейда, является живительной альтернативой более привычной ретроградской путанице огромного большинства его коллег психоаналитиков. Смит пишет, что с помощью систематического бессознательного Фрейд пытался описать взаимосвязь между такими психическими процессами как память, восприятие и сознание; объяснить сновидения, парапраксис и психоневротические симптомы; и посредством которого он пытался распознать основные функциональные элементы разума.

Разум состоит из трех систем. Бессознательная система мыслит, в известном смысле, но она не способна сцепить свои мысли с языком. Она может представлять вещи конкретно, но.

не может представлять взаимосвязей между вещами или абстрактных качеств объектов (она не может представлять «универсальное») – и то, и другое требует некоторого вида языка. В систематическом бессознательном идеи соединены, скорее, ассоциативно, нежели логически. Они, скорее, вызывают, нежели определяют одна другую.

Для того, чтобы стать осознанной, бессознательная идея должна сначала соединиться с языком. Та часть разума, где хранится язык, называется системой предсознания. Как только бессознательные объекты оказываются связанными с соответствующими высказываниями, они становятся предосознанными, и это необходимое, но не достаточное условие для их превращения в осознанные...

Идея становится осознанной через воздействие на третью систему, осознающую систему...

Согласно Фрейду, вытеснение происходит в точке пересечения между бессознательной и предсознательной системами. Как система, не способная рассуждать логически, бессознательная часть разума не может переживать конфликт. Однако когда неосознанные объекты входят в систему предсознания, – с ее логико-лингвистической структурой – они могут вызывать конфликт и, следовательно, страдание. Когда неосознанный объект не получает доступа к языку – ему в буквальном смысле не дают голоса – из-за конфликтов, которые бы возникли, если бы для него было найдено предсознательное изложение, говорят, что происходит вытеснение. Таким образом, вытеснение не создает бессознательного. Оно только оберегает неосознанный объект от превращения во что-либо иное, нежели бессознательное⁴.

К сожалению, эти разнообразные и порой сложные отличия, касающиеся психоаналитического бессознательного не всегда так ясно определены (и, я полагаю, поняты) теми психотерапевтами, которые и используют этот термин, и уверены в нем. По справедливости говоря, и сам Фрейд запутывал вопрос тем, что он писал. Например, он говорит нам, что «Психоанализ был вынужден в процессе изучения патологического вытеснения отнестись к концепции «бессознательного» всерьез»⁵. Из этого можно было бы предположить, что вопросом первостепенной важности для Фрейда было вытеснение, и что именно вытеснение, более чем что-либо еще, прида­ет полемике, окружающей систему бессознательного, какую бы то ни было важность для психотерапевтов..

Что касается вытеснения, то Петер Гэй, главный современный биограф, благожелательно относящийся к фрейдовской теории, утверждает: «Большая часть бессознательного состоит из вытесненного материала... бессознательное по сути походит на тюремщика тюрьмы строгого режима, держащего под стражей антиобщественных заключенных, годами там томящихся или прибывших недавно, не тех, с которыми жестоко обращаются и очень сильно охраняют, но заключенных просто содержащихся под контролем и вечно пытающихся совершить побег»⁶.

Эта мысль о том, что мы все сохраняем в своей памяти неосознанные воспоминания, образы, вожделения и желания, которые лишены непосредственного и открытого доступа к нашему сознательному мышлению (или, как говорит Смит, лишены доступа к языку), сохраняет в себе огромную притягательность для многих – не только лишь для тех из нас, кто, в качестве психотерапевтов или клиентов, вовлечен в психотерапевтические беседы. Главная часть этой притягательности заключается в связанной с этим идее о том, что доведи мы до сознания по крайней мере часть этого вытесненного материала, великое множество загадок, конфликтов и странностей, с которыми мы встречаемся в своих каждодневных размышлениях и поступках, странностей, которые дразнят нас и озадачивают, и лишают возможностей, получило бы объяснение, и благодаря этому объяснению, уменьшилось или совершенно исчезло. Так легко – и соблазнительно – испытать силу этой идеи и довериться ей. Тем не менее, если, как заявляют столь многие психотерапевты, «мы являемся искателями истины», мы не можем позволить ввести себя в заблуждение привлекательными, но сомнительными «системами убеждений». Теперь было бы правильным и уместным для меня попытаться выразить свое заинтересованное и критическое отношение к тем основным идеям, которые были здесь кратко изложены. Я последую этому, намечая в общих чертах альтернативную точку зрения.

Огромное большинство психоаналитиков, и психотерапевтов вообще, утверждают, что наиболее значимыми доказательствами их теорий и гипотез являются те, которые выясняются в их психотерапевтической работе с клиентами. Хотя термин «доказательство» является для меня не совсем удобным, в целом я с этим согласен. На мой взгляд, база знаний современной психотерапии находится на.

пред-научном уровне, а потому, все данные, полученные в самой этой деятельности, являются бесценными. Тогда в этом ключе я и начну свою критику, еще раз подробно излагая свою «ur-tale» о том, как я, истинно верующий в психоаналитическое бессознательное, пришел к утрате своей веры.

Моя клиентка Джун пришла ко мне, отчаявшись избавиться от ночных тревог, которые мешали ей поддерживать спокойный сон продолжительностью хоть сколько-нибудь дольше часа. Неспособность Джун спать в течение продолжительных периодов времени появилась вскоре после того, как ей исполнилось 13 (ей было 22 года, когда она начала терапию со мной). Джун была убеждена, что проблема в том, что она не могла видеть сны.

Джун объясняла, что всякий раз, когда она начинала видеть сон (или, более точно, всякий раз, как она ловила себя на том, что начинает видеть сон), она будто бы «видела» одну и ту же поражающую ее картину, которая немедленно приводила ее в бодрствующее состояние. Этой картиной была, или это так казалось Джун, шахматная доска, поскольку состояла она из узора квадратов, темно- и светлоокрашенных, симметрично выложенных таким образом, что они следовали друг за другом. Даже простой разговор об этом выбывал в Джун чувства тревоги, страха, головокружения и тошноты.

В конце концов, пройдя серию аналитически выдержанных сессий, Джун осознала, что тревожащий образ был вовсе не шахматной доской, но, скорее, плитками линолеума на полу цокольного этажа дома, где жила ее семья. Осознавая это, она оказалась в состоянии вспомнить, что в возрасте тринадцати лет, когда однажды после полудня она находилась в этом помещении, друг ее старшего брата силой принудил ее взять в рот его член. Она никогда никому об этом не рассказывала и, действительно, «забыла» это вплоть до настоящего момента.

В следующий раз, когда я ее увидел, Джун сообщила мне, что впервые за много лет она спала спокойно, и что ей, как ни странно, удалось увидеть настоящий сон. Вскоре после этого наши совместные сессии закончились. Что касается меня, то наиболее подходящим способом понять проблемы Джун было прийти к заключению, что она вытеснила событие, позволяя ему отражаться в сознании только в искаженном и безопасном образе шахматной доски, вызывавшем, тем не менее, сильные эмоциональные и физические – хоть по виду и необъяснимые – реакции.

Однако несколькими неделями позже Джун снова попросила о встрече со мной. Нет, ее расстройства не возобновились; на самом деле, спала она хорошо и примирилась с тем давним событием. Но было нечто, в чем ей было необходимо признаться. По правде, она вовсе не вытеснила его. Она была о нем осведомлена, но в некоторой обособленной и несвязной форме, так, словно оно и было, и не было в ее мыслях. Или, если сказать об этом иначе, это было похоже на мысль, которая ей не принадлежала. Слова Джун заключали в себе идею, сбивавшую меня с толку, – идею, от которой я не мог отмахнуться и не только потому, что она улавливала многое из моего собственного опыта «превращения бессознательного в сознатель­ное». В действительности, разоблачительный материал не был спрятан или вытеснен; он, скорее, стал не признанным, словно то «Я», которое знало этот материал, и то «Я», которому материал принадлежал, оказались каким-то образом разъединенными, по внешнему виду диссоциированными.

Именно смещение перспективы от опоры на психоаналитическое предположение об обособленных и отдельных психических системах, к навязанной Я-структурой разделенности в сознательном переживании человека, дало ключ к переформулировке бессознательного. Тем не менее, существенно важным будет с самого начала подчеркнуть, что это критическое рассмотрение психоаналитического бессознательного никак не ставит под сомнение и не пытается отрицать переживаемый опыт инсайта или «связывания», который обычно объясняется как «бессознательное, ставшее сознательным». То, о чем здесь идет речь, это адекватность этого объяснения. Является ли оно наиболее удовлетворяющим из ответов, которые могут предложить психотерапевты? По разного рода причинам я так не думаю.

Во-первых, исходя из принципа бритвы Оккама[4]. Основной момент, на котором основывается гипотеза бессознательного, это необходимость его рассмотрения как системы обособленной и отдельной от сознательной. Однако то, что мы знаем о сознании, или о чем можем утверждать с некоторой уверенностью, является в настоящее время крайне ограниченным. На данный момент в значительной степени остается загадкой то, что касается его определения, его «местонахождения», его взаимоотношений с мозгом, пределов его распространения в когнитивных и бихевиоральных процессах нашей жизнедеятельности⁷. И бессознательное тоже, если предположить его существование, является такой же неподдающейся загадкой. Сопоставив все это, стоит ли нам, исходя из принципа экономии, настаивать на двух отдельных и обособленных системах, если мы почти ничего не можем утверждать наверняка ни об одной из них? Очень может быть, что в будущем, по прошествии некоторого времени, появятся достаточные данные для того, чтобы дать нам возможность такого разделения, или, наоборот, мы можем потерпеть неудачу в попытках разглядеть хоть какое-нибудь существенное различие. Но до тех пор, не было бы более мудрым рассматривать разнообразные феномены, тщательно собранные в предположении существования двух отдельных систем, как возможное выражение одной, хоть все еще и крайне загадочной, системы?

Во-вторых, меня никак не беспокоит мысль о том, что в некоторый момент времени существуют акты психической деятельности, предмет которых в текущий момент не осознается. Несомненно, что отрицать такой аргумент было бы абсурдным, ибо этому существуют многочисленные научные подтверждения⁸. Если бы это было всем, что имелось бы в виду и выделялось термином «бессознательное», то для меня не было бы и повода для дискуссии. В самом деле, это был взгляд, существовавший задолго до Фрейда.

Как напоминает нам L.L.White⁹, «идея о бессознательных психических процессах была, во многих ее аспектах, ощутима примерно в 1700, жизненно актуальна примерно в 1800 и стала действенной примерно в 1900». Каким же было определение пред-фрейдовской версии бессознательного? Конечно, каждый из многочисленных и разнообразных философов, поэтов, ученых и врачей, употребляв­ших этот термин, делал это в пределах своей уникальной и специфической сферы взглядов и устремлений, но, в самом широком смысле, все они опирались в своих утверждениях на основанное на опыте предположение о психических процессах, которые лежат за пределами (ниже, позади) тех, из которых состоит наше непосредственное, или текущее, осознание. И в этом качестве, вообще говоря, бессознательное было термином, использовавшимся для обозначения любой психической активности, иной, нежели «те дискретные аспекты или короткие фразы, которые входят в осознание как только приходят на ум»¹⁰.

Тем не менее, согласие с этим ни в коем случае не вынуждает нас прийти к заключению о существовании отдельной внутренней «системы бессознательного». Наоборот, является общепринятым, что феномены, для которых типична связанность с такого рода переживаниями, формируют часть единой процессуальной системы – сознания – в котором осознанная осведомленность или внимание образуют некоторый подраздел¹¹.

В-третьих, существует отчасти вполне понятная, но имеющая значение логическая проблема. Если мы следуем доказательствам, приведенным психоанализом в отношении «собственно бессознательного», становится очевидным, что мы никогда не можем быть уверены, что то, о чем мы сделали вывод как о «бессознательном, ставшем сознательным», действительно является (или когда-либо было) по-настоящему бессознательным. Мы не можем знать осознанным образом само содержание бессознательного, поскольку при осознанном его знании оно уже больше не бессознательное. А если так, то как мы можем быть уверены в том, что то, что мы заявляем как бывшее прежде неосознанным материалом, не является просто еще одной маской, созданной для того, чтобы оградить нас от того, что является, в полном смысле слова, неосознанным материалом? У замкнутой кругообразности психоаналитической аргументации нет способа быть разорванной; а потому ее объясняющая ценность является весьма ограниченной.

В-четвертых, я обращаю внимание читателей на критическое рассмотрение бессознательного Жаном-Полем Сартром¹² и, в частности, отсылаю заинтересованных к отличному обзору этого обсуждения, сделанному Бетти Кэнон¹³. Поскольку сартровская критика является многослойной и сфокусированной на целом ряде связанных меду собой проблем (и, если быть справедливым, имеет свои собственные проблемы), я хочу сосредоточить внимание на очень кратком резюме того, что является в ней, может быть, наиболее важным. Вспомним, что Смит говорит нам о том, что вытеснение происходит на границе раздела между предсознательной и бессознательной системами, и что именно на этой границе бессознательному отказывают в «языке» (т.е. вытесняют), – языке, имеющемся в распоряжении предсознательной системы, которая может дать «голос» бессознательному. Но, возражает Сартр, для того, чтобы позволить сработать такому механизму вытеснения, должно уже существовать некоторое предшествующее осознание опасности или непригодности «голоса», так что «цензор» вытеснения, расположенный в месте пересечения предсознательной и бессознательной систем, должен уже быть знаком (иметь язык) с, на вид незнакомой, (до-языковой) бессознательной системой. А раз так, то не сам материал является неизвестным (т.е. бессознательным), а, скорее, существует притворство не-знания (которое Сартр называет «самообманом») на сознательном, хоть и автоматическом, уровне. Следовательно, нет никакой необходимости в вытесняющем механизме, или, на этом основании, в бессознательном¹⁴.

Хорошо, может ответить читатель, но все это пока не касается необычных феноменов, описанных целым рядом психотерапевтов и касающихся переживаний их клиентов – алогичных ассоциаций, непредсказуемых соединений смысла и аффекта, вспоминанием кажущегося потерянным материала. Разве эти и другие, связанные с ними феномены не являются элементами, предсказанными бессоз­нательным? Не являются ли они решающими факторами в защиту его формулировки? Несмотря на то, что я должен отложить некоторые из своих ответов на более позднее время, моим пятым аргументом является попытка обратиться к этим вопросам. В нем, опять-таки есть предостережение о том, что бессознательное вовсе не предсказывает эти феномены, а, скорее, пытается их объяснить. Подобным же образом, определяющие свойства бессознательного не были высказаны в виде гипотезы до всякого наблюдения; они возникли как попытки придать смысл тому, что наблюдалось и описывалось. Что же касается особо упомянутых ассоциативных феноменов, то не могут ли они представлять собой проявления неорганизованных, однако чрезвычайно живых и внимательных сознательных процессов, вызванных психотерапевтическим предприятием как таковым? Не стимулирует ли это занятие необычные ассоциации, непредсказуемые соединения смысла и аффекта, более живое и точное вспоминание значимого материала, касающегося различных моментов наших жизненных переживаний?

А если так, то кто может с уверенностью утверждать, что появляющиеся феномены обязательно должны возникать в некоторой отдельной психической системе?

В-шестых, кроме тех данных, которые собраны на основе клинического материала, какие есть исследовательские подтверждения, которые могли бы служить признаком существования психоаналитического бессознательного? Здесь те, кто выступают за гипотезу бессознательного, начинают взволнованно размахивать руками и.

указывать в направлении того, что могло бы поначалу выглядеть как, по меньшей мере, крепкое и внушительное доказательство, полученное из экспериментальных исследований подсознательного восприятия, или предсознательной обработки данных¹⁵, сделанных знаменитым Норманом Диксоном, а также из поразительных данных, добытых из комиссуротомии и других нейропсихологических исследований¹⁶. Те, кто больше знаком с новейшими исследованиями в области когнитологии, могут также напомнить нам о том, что многие современные когнитологи осмысляют некоторые виды мыслительной деятельности в терминах бессознательных процессов¹⁷. Здесь не о чем спорить, не так ли?

Хорошо... На самом деле, то, что здесь обнаруживается, является изжившим себя интеллектуальным «жонглерством». Все выше приведенные исследования и суждения могут действительно рассматриваться в пользу некоторого рода бессознательной системы, но какого же именно рода? Вспомним, что, говоря о динамическом проявлении бессознательного, Фрейд, делал различия между мате­риалом, к которому доступ затруднен, но который не вытеснен (предсознательное), и материалом, к которому и доступ затруднен, и который вытеснен (собственно бессознательное). Вопреки тому, что утверждают многие психоаналитики, все вышеприведенные исследования, отмеченные как подтверждения собственно бессознательного, в действительности дают подтверждение чему-то похожему на предсознательное, которое, я напомню читателям, наиболее ясно отображает прежние, дофрейдовские, формулировки бессознательного, которые сегодня без труда подходят для того, чтобы быть проанализированными как проявления сознания. А раз так, то несмотря на то, что это исследование можно было бы, в лучшем случае, считать хоть некоторым намеком, подтверждающим бессознательную обработку данных, этот процесс очень мало схож с тем, который является центральным в психоаналитической теории.

Более того, использование когнитологами термина «бессознательное» часто обнаруживает недостаток четкости или «концептуальную неточность», поскольку смысл, который они придают этому.

термину, таков, что он мог бы быть использован и как относящийся к отдельной системе, и как возможный для них «стенографический» способ обращения к проблемам, касающимся внимания и осведомленности. Что же касается исследований внимания, то они, как раз и показывают, что всякого рода раздражители, которые мы осознаем, или на которые мысленно настраиваемся, являются лишь бесконечно малым количеством всех тех раздражителей, которые находятся и процессе восприятия нашим мозгом, и в любой момент времени мы можем провести разграничение между теми раздражителями, которые мы в настоящий момент осознаем (которым уделяем внимание), и теми, которые воспринимаются не осознающим – или бессознательным – образом.

Тем не менее, такое использование терминов «сознание» и «бессознательное» обладает лишь самым неуловимым сходством с теми смыслами, которые вкладывают в них психоаналитики. И все же в огромном большинстве случаев, то значение термина, на котором сосредоточивают свои исследования когнитологи, является вовсе не психоаналитическим. В этом отношении можно утверждать, что их исследования, пожалуй, в большей степени касаются различающих или «разделяющих» функций, могущих быть приписанными единой психической системе, нежели связанных с психоаналитической гипотезой об отдельных и разъединенных системах.

Конечно, ответственность за эту проблему отчасти лежит на самом термине «бессознательное», на той пластичности смысла, которая позволяет ему выражать широкий диапазон возможных определений, начиная от «без сознания» (например, «меня ударили, и я оказался без сознания»), и кончая одним или несколькими дискретными психическими процессами, отличающимися от тех, которые осуществляются сознательно. Проблема еще более осложняется использованием альтернативных терминов, таких как «подсознание», «предсознание» (в том смысле, какой вкладывает в него Диксон) и так далее, которые хотя изначально и были придуманы для того, чтобы установить формальное отличие от психоаналитического бессознательного, теперь, похоже, используются либо как синонимы, ибо как смягченные варианты этого психоаналитического бессоз­нательного.

В-седьмых, как же обстоит дело со свидетельствами в пользу вытеснения? Несомненно, что этот гипотетический конструкт, столь тесно связанный с более широкой концепцией бессознательного, мог бы действительно уладить вопрос..

У концепции вытеснения есть как многочисленные критики, так и множество приверженцев. Ранние бихевиористы просто вычеркнули ее из своего словаря, в то время как философы школы логического позитивизма, такие как Людвиг Витгенштейн¹⁹, нападали на ее логическую непоследовательность. Сам Фрейд постоянно подвергал свое определение ревизии и корректировке, с тем чтобы сде­лать акцент на своей более широкой концепции защитных механизмов, которые относятся к понятию вытеснения²⁰. Тем не менее, принципиальная суть этого понятия остается почти одной и той же и продолжает использоваться (хоть зачастую и по противоречащим и несовместимым друг с другом поводам) всякого рода защитниками гипотезы. Проблема, однако, в том, что несмотря на тщательное исследование и все уделенное этому внимание, эмпирические доказательства вытеснения остаются в высшей степени неубедительными, и более прямые и простые альтернативные разъяснения наблюдаемых явлений, помогающие в их истолковании, продолжают выдвигаться и исследователями, и практиками²¹.

Основываясь, главным образом, на этих семи аргументах, я пришел к тому, чтобы отказаться от понятия бессознательного в том виде, в каком оно используется психоаналитиками и огромным большинством психотерапевтов. В противоположность их взглядам я теперь предлагаю альтернативу, выведенную мною из того, о чем я раньше упоминал как о своей «ur-story».

В главе 3 я предложил идею Я-структуры и взаимосвязанных понятий седиментации и диссоциации. Теперь я хотел бы рассмотреть эту гипотезу как альтернативный способ придания смысла тем феноменам, которые были использованы в качестве обеспечивающих основу психоаналитического бессознательного.

Первоначальные попытки Фрейда понять тех пациентов, у которых, казалось, не было доступа к некоторым частям их психической жизни, привели его к предположению о существовании бессознательного и, несмотря на многие переработки и пояснения, которые он продолжал делать в отношении этой теории, именно эта «расщепленность» или диссоциация внутри человеческой психики, оставалась в качестве фундаментального логического обоснования его концепции. Я убежден, что Фрейд был глубоко корректен не только в рассмотрении этого вопроса, но также и в том, что сохранял его в качестве центрального во всех многочисленных переработках своей теории. Тем не менее, как отметил недавно Джеймс С. Гротштейн, ошибка Фрейда состояла в том, что он взял горизонтальные расщепления истерического двойственного сознания и, в сущности, повернул его в вертикальную плоскость, тем самым накладывая систему сознания поверх Системы Бессознательного²².

Подходя к той же самой проблеме с альтернативной точки зрения, я предположил бы, что рассматриваемая нами «расщепленность» выражает собой диссонанс между седиментациями, касающимися Я-структуры – а именно: кем, как я настойчиво утверждаю, я являюсь (и не являюсь), кем я могу (и не могу) быть, кем я должен (и не должен) быть – и диссоциациями, проистекающими из актуального опыта бытия, которые неизбежно возникают, когда опыт бытия терпит неудачу в попытке «соответствовать» этим седиментациям. Если коротко, то дилемма возникает тогда, когда существует конфликт между, вообще говоря, убеждениями человека каса­тельно того, кто он есть (его эпистемологической установкой) и его опытом бытия (его феноменологической установкой).

При таких обстоятельствах в нашем распоряжении оказываются две основные возможности, предназначенные для разрешения конфликта: изменить эпистемологическую установку, т.е. де-седиментировать ту часть Я-структуры, которая не «соответствует» пережитому человеком опыту бытия, и заново седиментировать более адекватную эпистемологическую установку или поддерживать существующую седиментированную Я-структуру и отвергать или «не признавать» противоречащий опыт. Принятие первого из двух вариантов будет угрожать единому целому существующей седиментированной Я-структуры, поскольку модификация любой части седиментированной Я-структуры означает изменение ее целого. Такая стратегия будет переживаться как тревожащая, провоцирующая беспокойство, как движение в направлении возросшей экзистенци­альной неопределенности и небезопасности по отношению к чувству собственной индивидуальности. Альтернативное решение может сильно уменьшить все эти опасности, но плата за это будет состоять в том, что человек будет теперь обречен переживать, по меньшей мере, часть своей жизни «как если бы она была не моя»; что в двух словах означает, что временами я буду переживать жизнь с точки зрения бытия тем, кем «овладела» некая чуждая сила, которая действует, исходя из своих собственных побуждений и требований, и которая мне мало, если вообще, подконтрольна. Это ощущение насильственной чуждой «непохожести» может расцениваться как имеющее естественное или сверхъестественное происхождение или как являющееся продуктом некоей «болезни или недуга» внутри индивидуума, или, еще лучше, принадлежащим обществу в целом. В чем бы ни было дело, проблема заключается не в том, что мешающий, и заставляющий от него отвернуться, материал остается не припоминаемым, а скорее, в том, что он не признается Я-структурой.

Именно эта вторая, и более распространенная, возможность может выглядеть «пышно разросшейся» и выражающей те феномены, которые явились основой психоаналитической гипотезы бессознательного. Косвенно же, мы можем начать понимать, что часто на мужественную борьбу клиентов в процессе психотерапии не нужно смотреть как на сопротивление вероятности того, что «бессознательное будет превращено в сознательное», а, может быть, более адекватным будет видеть в этом попытки не уклониться не только от вызова столкновения с диссонансом между «Я», которое, я говорю, является мной, и «Я», которое структурирует мой опыт, но также и столкновения с переживанием все возрастающего экзистенциального беспокойства и небезопасности, спровоцированным де-седиментацией Я-структуры в ответ на вызов психотерапевтического расспрашивания.

Является важным, однако, что эта альтернативная гипотеза не требует дополнительного предположения о, по сути своей, особой и отдельной психической системе, поскольку диссонансы и разделения, о существовании которых можно было бы говорить, сами по себе являются не разделениями в самом сознании, но, скорее, субъективно истолкованными разделениями, предназначенными для поддержания неадекватно сконструированной Я-структуры. Эти разделения в (само-) сознании являются очевидными, но не актуальными. Во-вторых, этот альтернативный довод не требует добавочного предположения об основанной на вытеснении недоступности материала. Скорее, переживание человека состоит в том, что он может «знать» или осознавать «бытие тем, кем, по моему утверждению, я не являюсь» (или сохранение в себе страстей, желаний, воспоминаний и т.д., которые, как я утверждаю, я не сохраняю) с оговоркой, что это бытие, или эти страсти, желания, воспоминания и т.д. принадлежат чуждому другому, который не является тем, кем претендую быть я, но кто, тем не менее, «вступает во владение моим бытием», и чья власть и способность устанавливать это владение находится вне пределов «моего» контроля.

Разве не является эта гипотеза гораздо более соответствующей тому переживаемому опыту, который гипотетически описывается «механизмами бессознательного» и «превращения бессознательного в сознательное»? Я бы утверждал, что это так, и что ее большее соответствие опирается, отчасти, на ее способность ответить на те семь возражений в адрес гипотезы бессознательного, которые были коротко изложены выше, без того, чтобы отвергать или трансформировать их экспериментальный базис.

Более того, в отличие от проблемы доказательства, с которой сталкиваются защитники психоаналитического бессознательного, эта альтернативная гипотеза может предоставить – правда косвенные – доказательства общих научных исследований. Ради краткости, я обрисую в общих чертах некоторые из наиболее очевидных примеров.

Исследования избирательного внимания, известные из экспериментальной психологии, продемонстрировали, что основные факторы, определяющие то, будем ли мы внимательны к определенным сенсорным раздражителям, выделяя их из несметного числа конкурирующих стимулов, включают в себя