Да здравствует посредственность: что случилось с психотерапией?

Примерно год тому назад я прочел следующую цитату Мюррея Кемптона:

Я не могу отделаться от ощущения, что те из моих сограждан, которые стали коммунистами, были ужасно испорчены своим принятием учения, в котором не оставалось места для сомнения, сожаления и сострадания. И что ища опоры в нормах этого учения, очень многие из них неизбежно превращались в спасителей и заканчивали тем, что становились либо полицейскими, либо мишенью для полицейских ¹.

Хотя то, о чем писал Кемптон, написано под впечатлением о коммунистах 1930-х в Соединенных Штатах, когда я мысленно заменил слово «коммунисты» в этом отрывке на слово «психотерапевты», меня тотчас же поразило, сколь глубоко и безошибочно откликнулась во мне эта цитата. Я стал спрашивать себя: «Что случи­лось с психотерапией?»

В последнее время я обнаруживаю, что все чаще и чаще возвращаюсь к этому вопросу. В известном смысле, ответ является отчасти очевидным. В последние десять лет психотерапия пережила поразительной степени развитие. Количество обучающих программ, академических институтов и центров, занятых ее изучением и анализом, значительно умножилось. И похожим образом там, где некогда, не так давно, позиция общества по отношению к психотерапии была типично осторожной, сегодня ее явная приемлемость повсюду очевидна – в средствах массовой информации, у практикующих врачей-терапевтов и в клиниках альтернативной медицины, в учреждениях образования, в семьях и службах судебного посредничества.

Моя собственная профессиональная карьера вращалась вокруг преподавания и практики психотерапии, написания об этом книг и либо проведения исследований, либо помощи кандидатам на степень магистра и доктора в проведении ими их собственных исследований. Институт, в котором я работал, – Школа психотерапии и консультирования ² в Риджентс Колледж зарекомендовала себя как один из самых крупных и наиболее престижных психотерапевтических учебных центров в Великобритании и только что начала издавать свою собственную серию учебников, публикуемых издательством Continuum. Если говорить более точно, то терапевтическое направление, сторонником которого я являюсь, экзистенциальная психотерапия, продолжает упрочиваться в качестве заметной, и критической, альтернативы по отношению к более доминирующим психоаналитической, когнитивно-бихевиоральной и гуманистической школам, и оказывает все более значительное влияние на деятельность как частных, так и общественных клинических и лечебных психотерапевтических учреждений.

Отдавая должное всем выше перечисленным достижениям и еще большему количеству тех, о которых я не упоминал, мы можем сказать, что успех психотерапии более чем очевиден. И все же...

Некоторое время тому назад я оказался участником радиопередачи в прямом эфире, посвященной психотерапии, я был и тронут, и изумлен честностью и открытостью звонивших на радио людей, их готовностью как рассказывать свои трудные истории, так и позволять мне и полному энтузиазма ведущему передачи их пересматривать, придавать им новый вид и временно сглаживать. Однако еще больше меня поразило то, что все без исключения люди, с которыми я хоть каким-либо образом вступал в контакт с того момента, как вошел в здание радиовещательной компании - начиная с РА, который первым подошел меня поприветствовать, и кончая ведущим, руководителем программы и анонимными радиослушателями, участвовавшими в передаче и говорившими столь искренне о своей жизни – все они выражали, открыто и без колебаний, свое полное и очевидное принятие психотерапии как «дела хорошего и стоящего». И здесь я, единственный среди них дипломированный психотерапевт, спросил себя и, в конечном итоге, всех других, слушавших эту программу: «Вы действительно думаете, что это такая хорошая вещь?» Как только я произнес эти слова, ведущий уставился на меня широко раскрытыми глазами, в которых читались недоверие и беспокойство о том, не сошел ли я вдруг с ума, а затем, рассмеявшись несколько чересчур радостно, резко объявил рекламную паузу. НетС.8.

надобности говорить о том, что на эту конкретную радиостанцию меня уже больше не приглашали.

Что за беспокойство заставило меня поставить такой вопрос? В первые свои годы психотерапия являлась действенной критикой господствовавших в культуре убеждений и предположений. Похоже на то, что со временем она почему-то приобрела новый вид (или ей придали новый вид) и превратилась в одну из ведущих защитниц современного нам Zeitgeist. Она отражает, как многие полагают, «дух нашего времени». Такое положение дел напоминает мне печально известное – если быть точным – утверждение Жана-Поля Сартра о том, что всякое освободительное движение в конечном итоге превратится в один из видов принуждения ³.

Не это ли произошло и с психотерапией? Некоторые, включая меня самого, выдвинули бы предположение о том, что психотерапия стала жертвой особой формы опасного сумасшествия: сумасшествия неоднозначных «фактов» и сомнительных выводов, выдающего себя за здравомыслие и рациональность. Мне кажется, что психотерапия, как, вероятно, и очень многое другое в нашей современной культуре, научилась распевать мантру, явно противоположную той, что предложил Куэ: « С каждым днем, во всех отношениях, мне становится все хуже и хуже» ⁴.

В настоящее время существует примерно 400 различных форм психотерапии. Все они в большей или меньшей степени безумны. И все они выражают это безумие, как заявил недавно экзистенциальный психотерапевт Элвин Марер, на языке психологической болтовни. Марер пишет ⁵:

Одним из главных признаков, характеризующих психотерапевтов и отличающих их от других, является открытое фонтанирование психологической болтовни. Они учатся говорить выражениями, которые создают иллюзию истинного знания, профессионализма, мастерства. Они являются элитой и специалистами, поскольку разглагольствуют, употребляя жаргонные термины: безусловное позитивное рассмотрение, случайное регулирование, перенос, центрирование, двойная связь, экзистенциальный анализ, биоэнергетика, фаллическая стадия, архетип, мультимодальная терапия, систематическая десенсибилизация, когнитивная схема, катарсис, импульсивный контроль, эго-диффузия... Психотерапевты отличаются, главным образом, непринужденной легкостью использования всех этих терминов, как будто бы они знают, что эти термины означают.

К тому же они могут говорить впечатляющими абзацами, такими как вот этот, взятый наугад из случайной психологической болтовни: «Эта клиентка отличается нецеленаправленной тревогой и пограничным расстройством, вызванным прошлым травматическим событием жестокого эмоционального обращения в детстве, отсутствием устойчивой системы поддержки и неадекватным когнитивным развитием. В соответствии с этим, в качестве метода лечения выбрана системная те­рапия с переобучением по глубинной концептуальной схеме с целью повышения собственной эффективности в поддерживающем альянсе клиент-терапевт, с акцентом на позитивном рассмотрении и минимизацией интерпретирующего исследования стрессовых очагов серьезной психопатологии». Говорящий то ли не имеет никакого понятия о том, что он говорит, то ли втайне знает, что играет в игру глупой психологической болтовни, но если выполняет это с профессиональным ап­ломбом, то, вероятно, будет принят в особый класс профессиональных психотерапевтов ⁵.

Слова Марера звучат в резонанс с типично провокационным заявлением, сделанным Фридрихом Ницше: до тех пор, пока вы выглядите верящим в воображаемую истину с достаточной убежденностью и страстью, другие также будут в нее верить. И более того, добавляет он, даже если бы наступил такой момент, когда вы, сами, начали бы испытывать сомнения по поводу ценности и истинности ваших убеждений, то теперь уже вера других в эти убеждения и в вас, как носителя этих убеждений, послужит тому, чтобы с корнем вырвать переживаемые вами сомнения и вновь убедить вас в их – и вашей – неотъемлемой правдивости и значимости ⁶.

Этот аргумент, как мне кажется, мог бы дать необходимый ключ к разгадке того, каким образом психотерапия достигла таких успехов и заняла такое важное место в нашей культуре. Однако точно так же он может навести на мысль и о том образе действий, который ведет к фальсификации и возможному упадку психотерапии.

В написанной мною ранее книге ⁷ Demystifying Therapy я утверждал, что во многих случаях те теоретические предположения, которые лежат в основе психотерапевтической практики, и специальная терминология и язык психотерапии в равной степени служат как тому, чтобы запутывать и мистифицировать процесс и для психотерапевта, и для клиента, так и тому, чтобы способствовать тому, что я в шутку назвал Дамбо-эффектом [1]. Ибо, как и знаменитый слоненок из мультфильма Уолта Диснея, который верил, что он способен летать только потому, что обладал «волшебным перышком», психотерапевты вкладывают свою веру в набор принципов и предполо­жений, являющихся сомнительными, излишними и, главное, такими, которые могут сами по себе стать поводом для многочисленной и разнообразной критики и тревог, выражаемых по поводу этой профессии.

Психотерапевтам нелегко усомниться и начать задавать себе вопросы, касающиеся достоверности своих «волшебных перышек», и не в последнюю очередь потому, что такая инициатива поднимает фундаментальные вопросы профессиональной «особости» психотерапии. Однако, какая альтернатива существует в этом случае для профессии, которая в конце концов именно это требование выбирает в качестве важной составной части задачи, стоящей перед клиентами?

Как показывают современные исследования, для нынешнего положения всех существующих форм психотерапии наиболее характерна их неспособность продемонстрировать надежное и достоверное подтверждение некоторого определяющего фактора, который мог бы объяснить их всеобщую эффективность. Точно так же, как и не существует ясных и определенных оснований для утверждения превосходства любой из этих форм над всеми остальными, и даже просто над другими, в том, что касается их содействия получению положительных результатов. Не так давно, в одном общем исследовании было проанализировано несколько важных работ, изучавших как подтверждение результатов, так и действующие факторы психотерапевтического процесса. Исследование успешно подтвердило точку зрения, которая, в общем-то, всеми осознавалась. Суть ее в том, что неважно, сколь бы абсурдной ни показалась некоторая модель терапии профессионалам и публике, невозможно доказать, что для такой модели менее вероятно, чем для любой другой, быть эффективной для уменьшения психических расстройств. Приводящим в еще большее замешательство является, возможно, постоянство отклоняющихся, хотя и периодически повторяющихся, данных, заставляющих думать, что, по крайней мере, в некоторых случаях, успешные результаты с наибольшей вероятностью встречаются тогда, когда «поставщики» психотерапевтических интервенций вообще не проходили никакого профессионального обучения.

Тем не менее, хотя и законным будет заключить, что мы, пожалуй, не знаем, какое же психотерапевтическое воздействие будет иметь благоприятные последствия, или какие критические факторы улучшат их перспективу, неверным будет прийти к заключению, что психотерапия «не работает». Она работает, и делает это большую часть времени⁹. И именно «как и что» является в ней тем, что продолжает приводить в смятение и практиков, и исследователей. Мои собственные заключения, касающиеся теперешнего безвыходного положения, привели меня к вопросу о ценности нашей профессиональной (сверх)уверенности в теориях и моделях, которых мы придерживаемся, применяем в своей практике ис которыми мы демистифицируем свои роли психотерапевтов.

Очевидно, что психотерапевты склонны придавать особое значение предпочитаемым ими подходам и тем годам обучения, которые они потратили на то, чтобы что-то понять и стать экспертами в своих (зачастую тайных) знаниях, относясь к ним как к особым определяющим элементам психотерапевтического понимания и благоприятного результата. Однако очень может быть, что значимость этих факторов определяется лишь тем «Дамбо-эффектом», который они вызывают. Другими словами, эти специфические факторы посредством порочной логики, слишком часто встречающейся в психотерапевтических теориях, обеспечивают основы сохраняющейся у психотерапевтов веры в эффективность и превосходство некоторого специфического подхода, а также позволяют защитникам конкури­рующих между собой подходов проводить различия и противопоставлять то, что они делают, тому, что с этим делают другие психотерапевты. Тем не менее, на основании современных исследований может оказаться, что эти факторы являются значимыми лишь в той мере, в какой они служат опорой веры психотерапевтов в свою ком­петентность (или «магию») и обеспечивают их логическим обоснованием своих интервенций. Более того, как напоминает нам предостережение Ницше, в эту веру будут вероятно вносить свой вклад и подпитывать своей энергией клиенты этих психотерапевтов, которые, в свою очередь, и благодаря своей вере в благотворное воздействие основанных на определенных подходах психотерапевтических интервенций на их собственную жизнь, поддерживают и, если необходимо, то и вновь зажигают затухающую и колеблющуюся веру своих психотерапевтов в ценность и эффективность этих подходов.

И если бы вместо того, чтобы отделываться от этой вызывающей тревогу проблемы, психотерапевты проявили бы большую готовность к исследованию своих предположений, то одним из проявившихся результатов стал бы тот факт, что в психотерапии осталось бы очень мало того, что не является «Дамбо-эффектом». Вот так! Но разве возможность такого вывода не приводит к тому, чтобы, скорее, усилить ощущение тревоги, окружающее психотерапию, нежели уменьшить либо растворить его? К сожалению, это так.

Большая часть моей тревоги, связанной с психотерапией, основывается, главным образом, на предположении, принятом значительным большинством индивидуумов, не имеющих никакого отношения к этой профессии, и состоящего в том, что ее следует рассматривать как желательную и эффективную панацею множества психосоциальных расстройств и дисфункций.

На первых порах такая перспектива может показаться весьма резонной. В конце концов, почему бы кому-то и не подвергать себя психотерапевтическим вмешательствам, и, более того, для чего кому-то вкладывать так много времени, эмоциональных и интеллектуальных усилий и прибыли в то, чтобы обучаться и практиковать в качестве психотерапевта, если бы в основе всего этого не лежало предположение, что это, по меньшей мере, способно дать возможность получения или обеспечения благоприятных результатов?

Несмотря на то, что для меня было бы и неверным, и абсурдным отрицать эти благоприятные результаты, обычно появляющиеся при терапевтических вмешательствах, тем не менее, я хочу предложить альтернативный базис для психотерапии. Это базис, в соответствии с которым признается вероятность иногда значительных, иногда едва различимых улучшающих изменений в результате психотерапии, но который не стремится сделать такие результаты своей исходной целью или задачей. Что же тогда могло бы стать этой «новой» целью и ценностью?

Когда мы сопоставляем эту альтернативу с той, которая является наиболее распространенной и общепринятой, то обнаруживаем некий подразумеваемый набор относящихся к культуре предположений, к которым сходится психотерапия. Эти верования, касающиеся нашего «психического благополучия», могут быть вкратце сведены к следующему:

1. Все мы обладаем способностью, по крайней мере, потенциальной, жить удовлетворяющей и свободной от тревог жизнью.

2. Какие бы психические проблемы, тревоги или беспокойства не возникли, существуют довольно простые средства либо свести их воздействие на нас к минимуму, либо, что еще лучше, полностью растворить их.

3. Достижение указанного в двух предыдущих пунктах требует вмешательства и помощи некоего специалиста, который обладает навыками и знаниями применения «исцеляющих техник».

Самое доброжелательное, что можно сказать об этих трех предположениях, это то, что они являются откровенно наивными. Как я уже утверждал по отношению к третьему из этих высказываний, будет более честным сказать, что у психотерапевтических «специалистов» в действительности нет никакого ключа к разгадке того, какие аспекты (если таковые вообще имеются) их знаний являются надежными и дающими результат; и они не могут указать на какие-то особенные навыки, которые либо доказали свою эффективность (такие, например, как различные формы интерпретаций или трансформаций смысла), либо требуют специального компетентного и всестороннего обучения для своего правильного применения.

Что же касается двух первых предположений, то очевидно, и это уже подтверждено многими критиками, работающими в области социальной политики, культуры и феминистического движения, что различные совокупности условий, в которых мы рождаемся, будут несомненно либо «устраивать» в нашу пользу, либо наоборот, осу­ществление каких бы то ни было потенциальных возможностей, данных кому бы то ни было из нас ¹⁰.

Я бы сказал, что столь же важным является и осознание того, что многие проблемы нашей жизни, если не большинство из них, не относятся к числу легко разрешимых или вообще разрешимых. Например, одной из моих клиенток была 68-летняя женщина, у которой недавно умер муж. Её «проблема» заключалась в горе и одино­честве – и ни то, ни другое не могло быть по-настоящему облегчено ни за короткий, ни за долгий промежуток времени. Через несколько недель после того, как она стала приходить ко мне на консультирование, ее кошка – еще одно живое существо в ее жизни, с которым она была связана повседневной заботой и физическим отношением умерла от старости. Двумя месяцами позже ее единственная сестpa, с которой она редко виделась, но которая была, по крайней мере, живой связью с ее восприятием семейной и личной истории, тоже умерла. Каким образом психотерапевтический процесс решения проблемы собирается обходиться с тем, как эта клиентка переживает свою жизнь и ее потенциальные возможности осуществления?

Я полагаю, что многие, далеко не столь уж необычные обстоятельства, вроде описанных выше, на которые пытается откликаться психотерапия, делают более чем очевидным тот факт, что ее исходная инициатива не может быть направлена на достижение жизни, о которой можно лишь фантазировать, – свободной от тревог и наполненной уверенностью, надежностью и всякими другими неизменными и определенными установками, касающимися существования. Пожалуй, психотерапия скорее, чем что-либо другое, разоблачает многие из превратностей существования, раскрывая присущую им фундаментальную неизбежность и неуправляемость, неважно насколько мы стремимся защитить себя от их воздействия на нашу жизнь.

Проблемы, которыми в основном озабочена психотерапия, являются проблемами взаимоотношений. Это проблемы, которые имеют дело с вопросами веры, смысла и бытия и которые возникают из некоторого рода взаимосвязей между нашим ощущением своего собственного существования и идентичности и нашим восприятием других существ или мира в целом, и того, кто и как будет нас побу­ждать, позволять или запрещать нам быть. Это также и проблемы стоящего перед нами вызова, каким образом мы сами будем побуждать, позволять и запрещать быть другим (или миру). Это такие проблемы, которые не могут быть «решены» некоторым неизменным и окончательным образом, так же как и не могут в действительности существовать некие «эксперты», которые могут от нашего лица что-то твердо решить в отношении этих проблем. Более правильным будет сказать, что проблемы эти вообще не являются нашими собственными, в некотором исключительно личном смысле, т.е. они не происходят из некоторой внутренней или внутрипсихической совокупности условий, а скорее, существуют в некотором ядре, точке встречи между каждым человеком и тем миром других, в котором он или она обитает. Те дилеммы, которые стоят перед психотерапевтами и их клиентами, не могут быть решены в полном смысле этого слова. Они могут быть только прожиты.

Если бы психотерапевты захотели рассмотреть возможности такой альтернативной перспективы, то одной из их главных задач стало бы отречение от того, что является, вероятно, главной основой принятия ими на себя своих полномочий: что они могут управлять к-ми способами, посредством которых следует помочь другому (их клиенту). Как я это вижу, если у человека есть призвание помогать другому, тогда этот человек продает ему или ей – и миру – нечто краткосрочное, стремясь стать психотерапевтом.

Я хорошо осознаю, что приведенное выше заявление поначалу может выглядеть для большинства читателей абсурдным. Более того, рассматривая это таким образом, можно легко предположить, что психотерапия становится в некотором роде бессмысленным предприятием. И тем не менее, это не лишает ее ни ценности, ни, если хотите более подходящее слово, красоты.

Позвольте мне попытаться дать альтернативный, хотя и более прозаический отклик. Может быть вместо того, чтобы сосредоточиться на понятиях полезности и решения проблем, для психотерапевтов было бы больше смысла признать, что неопределенность и ненадежность являются частью жизненного «багажа», и что в терапевтической встрече человек, по существу, намеревается исследовать те, основанные на опыте, варианты выбора, которые могут иметь люди (и которых, надо сказать, во многих случаях может быть очень немного) не только для того, чтобы, по возможности, найти какие-то способы жить с той неопределенностью и неизвест­ностью, которой они противостоят, но и чтобы эти данности жизни могли восприниматься как бодрящие и приносящие радость, а не только как и пугающие, и причиняющие боль.

И что тогда? Вот здесь некоторая ключевая способность к проницательности, присущая экзистенциальной терапии, дает, по меньшей мере, начало ответа.

Как я это понимаю и пытаюсь осуществлять на практике, экзистенциальная психотерапия исследует мир, в котором живет клиент, с точки зрения, рассматривающей представленные проблемы и дилеммы как выражение длящихся межличностных отношений клиента. Эти отношения в большинстве случаев содержат в себе восприятие клиентом самого себя и других, сделавшее очевидными его или ее скрытые предположения, верования и ценности, которые являются вытекающими из контекста индивидуального и материализованного «способа бытия». Действуя таким образом, экзистенциальная терапия стремится раскрыть (но не нарушать целостность и не считать патологией) то, что может быть обозначено как различные экзистенциалъные напряжения, выражающиеся посредством этого способа бытия ¹¹

Экзистенциальные напряжения легче всего могут быть поняты с точки зрения различных универсальных полярностей, таких как я/другие, изоляция/принадлежность, умственный/физический, активный/пассивный, хороший/плохой, рациональный/эмоциональный, свобода/детерминизм и материальное/духовное. Каждый из нас выстраивает некоторую позицию относительно жизни вообще, которая выражает наше положение в континууме каждой из этих полярностей. В свою очередь то, где мы помещаем себя в отношении каждой полярности, служит как смягчению, так и провоцированию наших экзистенциальных напряжений. Например, человеку, которому необходимо избежать переживания бытия в одиночестве, потребуется со всевозрастающей безотлагательностью общество других. По сути дела, экзистенциальные напряжения этого человека по отношению к этой полярности могут быть выражены в виде страхов или фобий, относящихся к любым обстоятельствам, которые могут провоцировать изоляцию, или переживание напряжений, близких к суицидальным, когда он или она потеряли или не могут найти партнера, или многообразие социальных проблем, касающихся неспособности этого человека позволить своему партнеру или партнерше, детям или друзьям какую-либо форму независимого жизненного опыта. С другой стороны, человек, который чувствует себя наиболее безопасно или «наиболее подлинно», когда остается один или свободным от воздействия или влияния других, может переживать такие экзистенциальные напряжения как страх или фобия нахождения в общественных местах или участия в социальной активности, или переживание оцепенения или значительного затруд­нения, или даже отвращения при нахождении в физическом или сексуальном контакте с другим, или может высказывать убеждение в том, что он или она, должно быть, тем или иным образом неадекватны, поскольку у них нет ощущения чувства привязанности по отношению к другим, даже к своей семье и друзьям. К тому же, во всех этих ситуациях человек может выражать всеобъемлющее чувство вины, тревоги и ненависти или по отношению к себе, или по отношению к другим, или и то и другое вместе.

Имеет большое значение то, чего не пытается делать экзистенциальная психотерапия, она не стремится предписывать какие-либо средства уравновешивания, интеграции, улучшения или изменения живого опыта этих напряжений, например, делая клиента более (или менее) рациональным или эмоциональным, или «подлинным», поскольку она рассматривает экзистенциальные напряжения, скорее, как выражения целого способа бытия человека, нежели как изолированные и причиняющие беспокойство симптомы, которыми можно манипулировать и которые можно изменить с весьма незначительным осознанием или рассмотрением их последствий, вытекающих из контекста. Настолько проблематичные, насколько они могут быть, эти напряжения могут на самом деле оставаться необходимыми для поддержания общей стабильности и безопасности (не важно, сколь ограниченными и ограничивающими они могут быть) системы, которую этот человек выстроил для того, чтобы вступать в отношения и откликаться на экзистенциальные возможности и требования мира. По существу, может оказаться, что кажущиеся улучшающими психотерапевтические интервенции, целью которых является устранение или уменьшение таких симптоматических на­пряжений, могут на самом деле, наоборот, спровоцировать гораздо более ощутимый уровень беспокойств и тревоги в клиенте. Моя собственная работа с клиентами, которые были охарактеризованы и определяли самих себя как злоупотребляющих алкоголем или наркотиками или как зависимых того или иного рода, убедила меня, например, в том, что всякое настойчивое требование подавления или прекращения зависимого поведения в начале психотерапии, прежде, чем контекстуальное значение этого поведения в целом для того способа бытия, которым живет клиент, будет в достаточной степени понято, с большой вероятностью спровоцирует куда менее поддающиеся управлению уровни истощающей тревоги, поскольку та степень безопасности (несмотря на ее ограниченность и пагубность), поддержание которой обеспечивала являющаяся проблемой «зависимость», перестала быть доступной для клиента.

Понимая это, экзистенциальный терапевт старается добиться как можно более компетентного (пусть всегда и недостаточного) вхождения в тот мир, в котором живет клиент в настоящее время, с тем чтобы способ бытия клиента мог быть наиболее тщательно и правдиво показан или обнаружен как именно то бытие, которое проживается. Далее является существенным, что цель этого смелого предприятия, к которой движутся и терапевт, и клиент, направляет их обоих к некоторому положению принятия того, как это выглядит и как ощущается, – быть клиентом, находящимся во взаимоотношениях с психотерапевтом. Это принятие не является ни одобрением, ни порицанием этого способа бытия; это предприятие, прежде всего, описательное и разоблачительное.

Это может также явиться, и часто так бывает, интенсивно переживаемым и сильнодействующим вызовом для клиента, который по всей вероятности, редко, если вообще когда-либо, находился в присутствии другого, который не требует ни явно, ни неявно, чтобы он или она были другими или изменились тем или иным образом. Этот опыт с другим, кто, по крайней мере, пытается принять «то бытие, которое присутствует», в свою очередь, делает вероятным некоторое движение в направлении принятия бытия самим клиентом или с точки зрения собственного «я», или с точки зрения «другого», или, что наиболее значимо, с обеих. В свою очередь, такая установка на «то, что есть» может пролить свет и на то, каким образом этот способ бытия выражается и поддерживается посредством различных экзистенциальных напряжений, с тем чтобы клиент мог поразмышлять и, в полном смысле этого слова, выбрать этот способ бытия или, как альтернативный вариант, может быть, сделать свои собственные шаги в направлении переоценки и возможности изменения своего способа бытия в целом.

Такое «освещение» того, каким образом клиент структурирует свои возможности взаимоотношений, может разоблачить ограничения, которые не являются необходимыми и приводят к обратным результатам, а также обнаружить нестандартные и возможные альтернативные способы бытия. Или же оно может выдвинуть на первый план реальность того, что столь беспокоящие проблемы и кон­фликты служат также необходимыми и не допускающими перемен факторами в поддержании некоторой обобщенной установки в отношении бытия, которую клиент не желает пересматривать или менять, и, таким образом, единственное доступное «решение» состоит в подтверждении и поддержании этих ограничений с позиции выбора. Попросту говоря, между утверждениями «я должен» и «я выби­раю» лежит бездна, в основе которой – опыт. Если мы принимаем такую точку зрения на психотерапию, мы оказываемся вброшенными в профессиональное предприятие весьма далекое от прямолинейного решения проблем, целевой ориентации или измерения эффективности.

В чем состоит «квалификация» экзистенциального психотерапевта? Что за способности от него требуются? Никаких, кроме достаточно простых или очевидных, таких как применение легко различимых или передаваемых «навыков». Правда, «навыки», на которые здесь можно полагаться, в гораздо большей степени сосредоточены вокруг вопросов, касающихся качественных элементов «бытия», нежели поддаются непосредственному количественному определению и управляющему воздействию, происходящему от навыков «делания», которым человек может быть обучен, и которым может, в свою очередь, обучить другого.

 Такие «экзистенциальные « навыки» (или «качества бытия») придают также особое значение индивидуальным «способам бытия» самого экзистенциального терапевта по отношению к клиенту. И именно как непосредственно относящиеся к делу, они требуют от психотерапевта постоянного стремления оставаться открытым и откликающимся на такие вызовы бытия, как неопределенность, небезопасность и восприимчивость к непредвиденным возможностям человеческой (и человечной) встречи с другим. Отречение от безопасности, которая основывается на установках типа «делать это правильно» или директивных изменениях, или на превосходстве «эксперта» в знаниях и статусе, может, следовательно, пониматься не как некоторое извращенное умаление или отказ от принятия наиболее типичной терапевтической процедуры, но, скорее, как необходимая составляющая исходного фокуса и цели экзистенциальной психотерапии. Если такие «навыки» пробуждают в терапевте глубокую тревогу, то не будет ли парным и то, что они более точно отражают, в своей непосредственности, как раз те самые «экзистенциальные напряжения», которые и пытается передать и разрешить клиент?

Каким образом такого рода терапия «работает»? Я не знаю. Что является ее сутью и намерением? Я не знаю. Что, предположительно, должно произойти при ее применении? Я не знаю. Дает ли она результаты? Если верить моему собственному опыту и (на основании их утверждений) опыту как клиентов, так и психотерапевтов, нашедших в себе мужество попытаться принять такое приглашение, то да, несомненно. Но является ли это ответом, разрешением моих собственных, касающихся психотерапии, тревог и тревог многих других? Нет. Или чтобы быть более оптимистичным, пока еще нет.

Основание для этого последнего заключения опирается на многочисленные сомнения и беспокойства, которые продолжают мучить меня (и, несомненно, многих других экзистенциальных психотерапевтов) и оказывать влияние на мою практическую работу. И одно из них в особенности выделяется для меня и заслуживает некоторого пояснения. Как я попробую показать, существует некоторое «напряжение», которое, как я полагаю, является результатом нежелания или неумения самого экзистенциального психотерапевта видеть ключевые смыслы, вытекающие именно из защиты и принятия межличностных установок, которые вносят свой самый фундаментальный и существенный вклад в психотерапевтическое мышление и практику.

На начальной стадии экзистенциальная терапия выглядит чрезвычайно привлекательной для многих психотерапевтов и клиентов системой. Люди склонны предпочитать и одобрять философию или психотерапевтический подход, продвигающие идеи свободы, выбора и ответственности – до тех пор, пока эти термины понимаются и интерпретируются с субъективной точки зрения, которая и усваивает, и обособляет такие идеи и действия, с ними связанные. Другими словами, для того чтобы это несколько упростить, если я выбираю действовать способом, который, как я верю, высвободит мои возможности, но который вы воспринимаете как деспотический, болезненный или нежелательный, то с субъективной изоляционистской точки зрения я могу ответить на ваши переживания как являющиеся «вашим выбором» (также, как мои переживания являются «моим» выбором и творением) и могу отказываться от любого рода ответственности за это.

Такая субъективная точка зрения, являющаяся очевидной в широком многообразии психотерапевтических подходов (особенно она бросается в глаза среди тех, которые попадают под общие ярлыки «гуманистических» и «когнитивно-бихевиоральных»), стала заметной характерной чертой разнообразных, ориентированных на собственное «я», обучающих программ осознания и актуализации, таких как EST[2] ¹². Более того, ту же самую точку зрения можно увидеть в качестве основы огромного большинства самых недавних и все более модных обучающих программ и семинаров под названиями «управление изменениями» и «персональный коучинг», которые имеются теперь в распоряжении руководителей компаний. Более существенным, возможно, является то, что эта субъективная ошибочная интерпретация экзистенциальных идей остается очевидной в работах и произведениях множества психотерапевтов, которые относят себя к категории «экзистенциальных».

Общим же для всех этих субъективно искаженных форм интерпретации является то, что наиболее сложные и тревожащие смыслы, возникающие из перспективы взаимоотношений и касающиеся выбора, свободы и ответственности, не получают необходимого рассмотрения и анализа. Рассматриваемые с экзистенциальной точки зрения, вопросы выбора, свободы и ответственности не могут быть отделенными или содержащимися внутри некоторого обособленного бытия (такого как «собственное Я» или «другой»). В той неотвратимой взаимосвязи, которая имеет место между этим «бытием» и этим «миром», каждый оказывает воздействие на другого и переплетается с другим, каждый определен через другого, и, вообще, каждый «есть» посредством существования другого. И с той точки зрения, никакой выбор не может быть исключительно моим или твоим, никакое ощутимое воздействие на выбор не может быть выделено в качестве «моей ответственности» либо «твоей ответственности», никакое чувство личной свободы не может по-настоящему отменить своих межличностных аспектов.

Давайте рассмотрим небезызвестный психотерапевтический сценарий: мужчина сорока с небольшим приходит на психотерапию с целью разобраться с различными, запута