Все постраничные ссылки – от переводчика

Все постраничные ссылки – от переводчика

Авторские ссылки – в конце каждой главы

Оглавление

 

	Введение	2
1	Да здравствует посредственность: что случилось с психотерапией?	6
2	Раскрываться или не раскрываться – вот в чем вопрос	26
3	Я – не имя существительное: причуды самости	42
4	Действительно ли нам нужно бессознательное?	60
5	Придавая новый облик человеческой сексуальности	81
6	Противоречивые желания: детство и сексуальности	101
7	Психотерапия и вызов зла	115
8	Творение и бытие: вызов психоаналитическим теориям художественного творчества	131
9	За пределом великого придела	149
10	Зеркало и молоток: несколько неуверенных шагов в сторону более человечной психотерапии	163

Введени e

Не так давно один из моих клиентов, с которым я встречался несколько лет, спросил меня: «Если я задам вам прямой вопрос, вы мне дадите прямой ответ?» После того как мы перестали дружно смеяться, он добавил: «Пожалуйста, не говорите что-то вроде: «Это зависит от того, какой вопрос», просто доверьтесь мне, хорошо?»

Я решил, что, пожалуй, могу это сделать, и сказал: «Спрашивайте».

«Вы начали писать следующую книгу?» – поинтересовался он.

Я улыбнулся. «Да», – признался я. «Что помогло вам догадаться об этом?»

Он ответил: «Одна вещь. Вы одеваетесь еще более небрежно, чем обычно. Ваши волосы стали длиннее и растрепаннее, чем когда-либо. И...» – он сделал паузу.

«И...?» – подбодрил я его.

«И ваши вопросы и комментарии кажутся гораздо более вызывающими, чем обычно. Вы стали, действительно, толковым».

«Вас это беспокоит?»...

«Нет, вовсе нет!» – заявил он. «Разве что, это заставляет меня желать, чтобы вы писали почаще!»

«Даже если у меня нет ничего настолько нового или интересного, чтобы об этом говорить?»

«А разве существует, – удивился он, – что-либо новое или интересное, что можно было бы сказать о психотерапии?»

«Именно об этом я спрашиваю себя каждый раз, когда сажусь писать эту свою новую книгу», – ухмыльнулся я.

«Об этом не беспокойтесь, – утешил меня мой клиент. – Терапия просто есть, не так ли? Сегодня она везде, во всем и во всех. Ничто не имеет смысла, если это не стало предметом для терапии».

«Спасибо», – сказал я.

После того как он ушел, я сел и задумался об этом обрывке нашего разговора. Почему-то мои мысли оказались увлечены «потоком свободных размышлений», который, в конечном итоге, остановился на осознании того, сколь быстро новые модные словечки, появившиеся под влиянием психотерапии, такие как, например, синдром опустевшего гнезда, усваиваются в повседневной речи, становясь самым последним в неуклонно растущей цепи психических страхов, с которыми большинство людей должны встретиться лицом к лицу и с которыми им следует научиться жить – преимущественно при содействии избыточного количества интервью со знаменитостями, посвященных этой проблеме, и полок, заполненных руководствами по «самопомощи», написанными самозваными экспертами и гуру. Я спросил себя, является ли этот синдром, как и столь многие другие, обозначением и выражением некоторого давно ощущаемого, хоть прежде и «не зафиксированного», родительского переживания, или же дезориентирующие и дестабилизирующие ро­дительские переживания, связанные с этим термином, начали появляться как следствия его изобретения.

Эти раздумья снова привели меня к моему клиенту; не только к его утверждению о всепроникающем влиянии психотерапии, но и, что более интересно, к осознанию того, что и сам его метод предположения и вопросительной формы высказывания был выражением методологии, осведомленной о психотерапевтических подходах. К этому моменту я решил, что он был прав в своем суждении. Затем я спросил себя: «И если это так, тогда...»

Темы, которые обсуждаются в этой книге, сосредоточены на некоторых размышлениях, последовавших за выше упомянутым незаконченным предложением. Они связаны с вопросами и проблемами, которые занимали меня на протяжении ряда лет, и которые объединены между собой той психотерапевтической «линзой», сквозь которую они воспринимались и исследовались.

При написании этого текста моя главная цель заключалась в представлении читателям того, что, как я надеялся, бросит достойный вызов ряду глубоко укоренившихся и не меняющихся со временем установок и предположений, типичной чертой которых было то, что поначалу они были провозглашены психотерапевтами, а впоследствии пропитали собой общественное сознание и мнение. Заодно с критикой, я попытался также предложить новые формулировки, которые, возможно, окажутся более подходящими для исследуемых проблем. Эта книга фокусируется на двух широких сферах вопросов.

Первая из них критически исследует некоторые фундаментальные основополагающие принципы теории и практики современной психотерапии. В главе 1 ставится тревожащий вопрос: «Что случилось с психотерапией?» и, я надеюсь, дается такой же тревожащий ответ. Глава 2 рассматривает один раздражающий вопрос, относительно которого психотерапевты делятся на тех, кто «за», и тех (более типичных представителей), кто «против» всякого рода личного разоблачения терапевта в процессе психотерапии. В главе 4 сделана попытка представить законную альтернативу гипотезе бессозна- С.4.

тельного как отдельной и особой психической системе. Последняя глава бросает вызов привязанности психотерапевтов к особому типу «профессионализма», примером которого служат определенного рода отношения между терапевтом и клиентом, на которые этот «профессионализм» опирается и которые он развивает.

Второй фокус этой книги посвящен исследованию того, каким образом психотерапевтические идеи в целом, и психоаналитические подходы в частности, не только пропитывают, но и по-новому формируют существующие в нашем обществе способы мышления и понимания различных продуктивных свойств и проявлений «бытия человеком». Главы этого раздела рассматривают наши взгляды и предположения, касающиеся нашего собственного «Я» (глава 3), сексуальности (глава 5), взаимосвязи детства и сексуальности (глава 6), проблемы зла (глава 7), художественного творчества (глава 8) и нашей позиции по отношению к сверхъестественному и неизвестному (глава 9). Кроме того, я представлю и рассмотрю то, что может стать более адекватной альтернативой каждому из этих предположений, то, что вытекает из моего понимания ряда кардинальных прозрений, основанных, главным образом, на экзистенциальной феноменологии.

Как и в случае много другого в моей жизни, я признателен моей жене, Мэгги Кук, за то, что она подсказала мне название этой книги. Мэгги рассказала мне, что в дискуссии о силе и влиянии кино на культуру В.И.Ленин предложил аналогию «зеркала и молотка». По предположению Ленина, фильмы не просто дают возможность для отражения или «отзеркаливания» общества. Сверх того, они рас­крывают новые, и даже радикальные, возможности для изменения нашей точки зрения, и тем самым действуют как «молоток») в том смысле, что одновременно и разбивают старые перспективы, и обеспечивают нас инструментом, необходимым для создания новых.

Когда я услышал то, что рассказала Мэгги, я был просто поражен соответствием этой аналогии тому, что касается роли психотерапии и ее влияния на нашу культуру. При дальнейшем рассмотрении мне пришло на ум, что и кино, и психотерапия как правило считаются «рожденными» в один и тот же год – 1895. Не стремясь обращать чрезмерное внимание на это случайное счастливое совпадение, я позволю себе все же добавить, что при том, что кино и психотерапия дают нам ключевые определяющие характеристики двадцатого столетия, их потенциал как средств освобождения от закоснелых способов понимания и отношения к самим себе и своему миру с годами значительно ослабел. Вместо этого, по крайней мере в существенной степени, каждое превратилось в средство умиротворения и управления непокорными всплесками личных и социальных беспокойств.

Эта книга достигла бы своей цели, если бы была воспринята одновременно как «зеркало и молоток».

Психотерапия и вызов зла

Действительно, вызвать в своем воображении образы зла совсем не трудно. Мой собственный разум, поставленный перед такой задачей, пробуждает немедленные и очевидные мысли о Пол Поте, Фреде и Розмари Вест, Пиночете, Сталине. Многочисленные их конкуренты борются за мое внимание, каждый воскрешая более чем яркие образы тошнотворной жестокости. Я думаю о насилии, совершенном по причине политической идеологии и религиозной веры, партийных и этнических чисток, экономической целесообразности или в притязаниях на власть. Я думаю о тех клиентах, которые пали жертвами насильников и растлителей, – незнакомых или близких членов своей семьи. Я думаю также о тех клиентах, которые сами были преступниками, совершившими насилие и растление малолетних.

Что объединяет все эти» примеры и любое количество других, которые можно припомнить, так это понятие зла, как хорошо обдуманного, преднамеренного и, к тому же, не имеющего нравственных оправданий акта направленной на других жестокости. В качестве такой одной формулировки это понятие, как правило, встречается с безоговорочным одобрением со стороны экспертов средств массовой информации, политиков и тех демагогов из жилых районов, что склонны к выражению своих антипатий и требуют быстрого возражения и простых ответов. Кажется, что многие из нас «знают», что такое зло, поскольку оно является, помимо всего прочего, чем-то, что совершается другими.

Эта глава касается зла как понятия, рассматриваемого психотерапевтическими теориями. Она бросает вызов склонности психотерапевтов избегать рассмотрения моральных и экзистенциальных измерений зла путем использования способного к трансформации аппарата психопатологии, который позволяет теоретикам и практикам опираться (неявным образом или открыто) на метафоры болезни и незрелости – физической или психической.

Полагаю, что взгляды, лежащие в основе этой тенденции, приводят к серьезным затруднениям, и не в последнюю очередь, из-за множества проблематичных последствий, которые возникают с использованием этих метафор. Среди них, как будет показано в этой главе и предположение о том, что зло лучше понимается и видимым образом объясняется, исходя из индивидуалистской внутрипсихической перспективы – т.е., что зло покоится внутри существа. 6.

Я же попытаюсь представить точку зрения, основанную на межличностных отношениях, и надеюсь, что она покажется более подходящей, хоть и вызывающей не меньшую тревогу. Тем не менее, должен с самого начала заявить, что не могу предложить никакого решения проблемы зла. Я подозреваю, что, хотя, как и в случае многих других человеческих свойств, внимательное и тщательное изучение наших живых отношений со злом может дать новое его пони мание и более гуманные возможности, все же никакое количестве осознания и осмысления не позволит его искоренить, как бы усердно и заботливо мы ни действовали. Для начала я предлагаю три личных «показания», касающихся моего опыта и понимания зла.

Показание первое. На протяжении ряда лет, в течение которых я живу в Лондоне, я постоянно сталкивался с одной уличной особой, назовем ее Клаудией, и замечал ее прогрессирующую физическую и умственную дегенерацию. Во время одного из наших коротких разговоров, теперь уже лет десять тому назад, Клаудия убеждала меня взглянуть на прохожих с ее точки зрения и заявляла, отчасти основываясь на фактах: «Вы знаете, что все-таки является забавным? Множество народу проходят и видят меня, но так, как если бы они не видели. Это похоже на то, как если бы я превратилась в невидимую, или что-то в этом роде. Это забавно. Странно знать, что существуешь, но не признана существующей».

Ее слова остались со мной и, время от времени, в тех всем хорошо известных ситуациях, когда я сам ловил себя на том, что как раз сейчас являюсь еще одним человеком, который проходит мимо столь многих других «Клаудий», я каждый раз вспоминал не только ее, но и отрывок из книги Ханны Арендт, названной Истоки тоталитаризма. Арендт указывает на то, что во время нацистского режима еврейские граждане, лишенные всех своих прав, своего имущества, даже одежды, обнаружили, что они превратились в несуществующих. «Кажется, – пишет Арендт, – что человек, который является всего лишь человеком и ничем больше, потерял те качества, которые делают возможным для других людей обходиться с ним, как с равным себе человеком²».

Показание второе. В 1969 году я находился в г. Лондоне близ Онтарио (в Канаде), проживая в доме, полном «спидфриков»[12], играл роль детектива, идущего по следам своего лучшего друга, который исчез, то ли для того, чтобы зализать свои раны, то ли чтобы убить себя по причине несчастного романа. Из девяти человек – обитателей этой общины – единственным, кроме меня, кто относился с пренебрежением к предложению впрыснуть «жидкий кристалл», был безумный лунатик, который отказывался выходить из с моей комнаты, если не было полной луны. Остальные относились ко мне с жалостью, – с жалостью, ибо, несмотря на их великодушные предложения бесплатной дозы наркотика, я настойчиво отказывался от их дара. Поскольку в моей комнате был самый лучший дневной свет, она была наиболее приятным местом, для того чтобы «shoot-up»[13]. День за днем, на протяжении всего времени, которое я жил там, самые разные люди – постоянные проживающие и посетители, дилеры и клиенты – собирались толпой, взбадривались, ловили кайф.

Хотя я и не был по-настоящему их частью, «спидфрики» относились ко мне радушно, включали меня в свои разговоры, в свои застолья из украденной еды или подаренных им продуктов «с истекшим сроком годности» и пончиков, приобретенных в ближайшей ночной. Они учили меня тому, как нужно карамелизовать сахар (непременный деликатес спидфриков), как распознать сравнительную чистоту метедрина и какой нумерологический смысл скрыт в моем имени. Насколько я мог оценить их и ту жизнь, которую они вели, испорченную или несчастную, в целом я оценивал их как «хороших людей».

И вот однажды ночью, сидя вместе с ними, смеясь и шутя, к тому времени почти не обращая внимание на то, как они небрежно обращаются иглой, я заметил, что один из них схватил живущего в доме кота и вколол ему наркотик. Через несколько мгновений безумное существо почти буквально прорывало себе когтями путь наверх по одной из стен, воя от чего-то, что никак не было экстазом. Шокированный этим бессмысленным злобным поступком, я завопил на них, заставляя их объяснить, какого дьявола они причиняют такое зло бессмысленное бедному коту. Они уставились на меня так, словно я был сумасшедшим. Как мог я не видеть, что этот поступок был актом заботы и доброты? Это была, настаивали они, попытка усовершенствовать психические способности кота так же, как были усовершенствованы собственные. Это, вопили они в ответ, все что угодно, но только не зло.8.

Позиция, чем-то похожая на эту, дает пищу и дискуссии, которую начал Джордж Стайнер^1[14]. Стайнер предполагал, что зло лучше всего понимается как поступок, которым человек стремится к завершенности. Действия, необходимые для достижения этой цели, рассматриваемые отвлеченно, могут быть названы другими людьми злом, но для того, кто их исполняет, они выражают являющуюся заблуждением и, тем не менее, искреннюю, веру в то, что они являются необходимыми и даже героическими мерами, предназначенными спасти или поднять самого себя или других, или действительно все живое из нестерпимых или неподходящих обстоятельств. Такая вера, полагает Стайнер, имеет успех в защите этого человека от угрызений совести, от чувства вины и признания того, что он, или она, совершил злонамеренное действие³. Так, если я смотрю на себя как на врача, избавляющего мир от болезни, являются ли мои действия злом только потому, что этой «болезнью» оказались другие человеческие существа?

Однако при дальнейшем размышлении начинают появляться и другие, так же имеющие отношение к делу, гипотетические возможности. Ибо как предположил философ Берел Ланг[15], а что если случается и так, что лицо, совершающее зло, делает это не из некоторого обманчивого чувства заботы или беспокойства о себе, других или мире в целом, но «потому, что он, или она, полностью осознает, что намеченное действие является несомненным злом⁴»? Другими словами, не может ли быть так, что я – мы – выбираем зло именно потому, что я – мы – знаем, что невзирая ни на что, зло является тем единственным, что даст удовлетворение?

Идея Ланга кажется мне созвучной моему третьему показанию. Когда я призываю самого себя к тому, чтобы пристально взглянуть на свое собственное зло, то первые же приходящие ко мне воспоминания возвращают меня в мое детство. Мне десять лет, и я смотрю в лицо другому ребенку, которого в тот момент ненавижу больше, чем кого-либо на этой планете. Неделю назад, может быть, один день тому назад, он был близким другом. Он ходил со мной на луг за моим домом, каждый из нас нес стеклянную банку, в которую мы садили только что пойманных кузнечиков. Он ужасно насмешил меня, когда однажды, открывая одну из этих банок, заполненную 9.

множеством беспокойно ерзающих кузнечиков, позволил одному из них, попытавшемуся вдруг выпрыгнуть на свободу, угодить прямиком в свой открытый рот и, потрясенный от неожиданности, рефлекторно проглотил живого кузнечика. А теперь этот же самый ребенок, некогда мой друг и союзник, является самым ненавистным Врагом.

Он – мой враг, потому что требует, чтобы я дал ему почитать совершенно новую книжку комиксов, которая слишком дорога мне, чтобы хоть кому-то доверить ее, тем более этому отвратительному противнику. Его требование становится громче, злее. Если я не дам ему сейчас книгу комиксов, он угрожает сказать моим родителям, что я не желаю делиться тем, что у меня есть, и они заберут ее у меня. Внезапно передо мной предстает жестокое решение дилеммы кактаковой. Почти ликующе, я беру книгу комиксов и рву ее пополам, поражая и себя самого, и своего недруга почти так же, как это сделал когда-то кузнечик. И даже, может быть, больше. Потом я начинаю кричать и вопить так громко, что мои родители и его родители врываются в комнату, видят меня сжимающим свою теперь уже порченную книжку комиксов и приходят к логическому, хоть и ошибочному, разъяснению. Прямо у меня на глазах мой все еще изумленный враг получает самую крепкую порку в своей жизни. То, что я чувствую радость, подавив своего противника столь эффективно, - в этом нет сомнений, но это радость, полученная хххххххх. Она дорого мне стоила, дороже, чем цена и удовольствие от самой книжки комиксов, которую даже моя радость не могла опять сделать целой. И конечно, не только разодранная книжка комиксов была тем, что было повреждено без всякой возможности восстановления.

Мне кажется, что эти три моих «показания», взятые вместе, фиксируют основные границы зла: злые действия совершаются вследствие безразличия, вследствие самомнения и ошибочного осуждения и вследствие умышленного намерения. Как бы мы могли начать исследовать смысл ряда действий, находящихся в столь широком диапазоне, к тому же столь легко доступных, что даже ребенок может уяснить их возможности.

В психотерапевтической литературе не часто можно найти какой-либо подробный анализ или обсуждение, которые бы непосредственно касались понятия зла. Похоже, что психотерапевты как-то мало употребляют это слово в своем словаре. Вместо этого они используют язык психопатологии, социопатии, личностных расстройств. Такой язык служит тому, чтобы удалять или уводить дискурс от этических аспектов – и затруднений – бытия человеком.

По справедливости говоря, некоторые психотерапевты смотрели на проблему зла прямо, утверждая, что те вопросы, которые она поднимает, в той же мере имеют значение для психологии, в какой являются сутью теологической полемики. И Зигмунд Фрейд, и Карл Юнг рассматривали этот вопрос так же, как это делали в более недавнее время Карл Роджерс и Ролло Мэй. Из этой полемики возникают две широкие, хоть и обоюдно антагонистические системы взглядов. Первая утверждает, что злые действия являются выражениями базовой, встроенной склонности (или рефлекса, или инстинкта), которую можно подозревать существующей во всех человеческих существах. С другой стороны, вторая настаивает на том, что выражения зла являются чуждыми человеческой природе и потому должны рассматриваться единственно на языке поведенческих реакций на широкий спектр непереносимых внутренних конфликтов, возникающих как реакция на некоторое число неподходящих или искаженных социальных требований и ограничений, наложенных на индивидуума⁶. Хотя обе позиции и указывают нам на важные основания для дальнейшего рассмотрения сферы, так что ни одну из них не следует сразу отвергать, тем не менее существенным будет заметить, что, хотя расхождения между ними очевидны, проявляется также и едва различимое соответствие между ними, – то субъективное противоречие или слабое место в душе индивидуума, которое и является в конечном итоге ответственным за присутствие зла.

История психотерапии проливает свет на решающий культурный сдвиг в понимании и обсуждении разрушительного и чрезмерно взбудораженного поведения. Хотя когда-то в качестве его генезиса предполагались внепсихические воздействия (в именно, внешние силы, естественные или сверхъестественные), которые овладевают страдающим разумом или душой, в конце концов, эти ранние гипотезы⁷ оказались вытесненными другими взглядами, считающими, что основной принцип зла должен пониматься и рассматриваться с точки зрения внутрипсихических воздействий (повреждений мозга и рассудка). Эта переоценка имеет свой скрытый потенциал для наших объяснений зла. Ибо зло, если понимать его как нарушение мышления, поведения и/или как аффект, должно, как и другие нарушения, рассматриваться как продукт внутрипсихического конфликта, за который всякое человеческое существо несет ответственность. Практически вся масса психотерапевтической литературы, рассматривающая зло либо с точки зрения психоанализа, либо с точки зрения аналитической психологии, или даже судебной психиатрии, берет за основу эту внутрипсихическую гипотезу.

Внутрипсихические подходы продолжают, например, доминировать во множестве противоречащих друг другу теорий, выдвинутых психологами и психотерапевтами, пытавшимися объяснить генезис психопатологии Адольфа Гитлера⁸. Что больше всего поражает меня в этих попытках объяснить злодеяния Гитлера, так это то, что ни одна из предложенных гипотез не способна привести достаточно веские аргументы касательно того, почему столь крайнее, и возможно даже предельное, выражение зла могло произойти, и произошло. Приводятся одно за другим несостоятельные доказательства для объяснения психопатологии Гитлера как результата крайней отцовской жестокости; материнского сверхпротекционизма, детской травмы вследствие успешной попытки чрезмерно истеричного козла откусить одно из яичек маленького Гитлера; сексуальное несоответствие, явившееся результатом полученного укуса яичка; пограничное нарциссическое расстройство личности; безграничное влечение к смерти (Thanatos drive); точно не установленное, но необычное расстройство либидо. В противоположность этому, как будто это могло само по себе стать объяснением, была выдвинута гипотеза о том, что Гитлер был первым в мире серийным убийцей.

Главная проблема со всеми этими умозаключениями и с каждым из них в отдельности, состоит в неспособности продемонстрировать какие-либо уникальные факторы, которые могли бы привести к пониманию столь уникально дефективного индивидуума. Однако такие понимания, для того чтобы быть хоть сколько-нибудь стоящими, требуют уникальных факторов. Ибо если никаких уникальных факторов не существует, то будет по меньшей мере сомнительным продолжать настаивать на уникальных злых качествах Гитлера. А если зло Гитлера не уникально? В самом деле, тогда начинают возникать и иные возможности, поскольку для того, чтобы мы оказались в состоянии объяснить его способами, которые придают законную силу нашим теперешним взглядам, мы должны сделать его более похожим на нас, так же как и сами мы должны сделаться более похожим на него. В ответ на вопрос «Был ли Гитлер дьяволом?» историк Алан Буллок недавно откликнулся: «Если он не дьявол, то кто же?»¹⁰ Совершенно верно.

Хотя для нас может оказаться очень тревожным рассматривать это последнее заключение, важные, хоть и подвергнутые серьезной критике (на основании этических проблем, поднятых некоторыми из них) выводы ученых-социологов указывают в тех же самых направлениях. Исследования Стенли Милграма¹¹ готовности обычных индивидуумов подчиняться даже вызывающим опасения формам власти, обнаруживает решимость этих индивидуумов осуществлять, в социально организованных формах и при персональном принуждении, пытки других человеческих существ. Похожим образом Поль Зимбардо и его коллеги, снявшие на пленку эксперименты все возрастающей жестокости, связанные с «ролевой игрой» в тюремных охранников, контролирующих поведение заключенных (таких же студентов), показали более чем наглядно, как легко даже наиболее образованные из нас становятся готовы изобретать и применять пытки в отношении других людей¹². Кроме того, недавние исторические исследования, такие как «Добровольные палачи Гитлера» Даниеля Гольдхагена показывают ту степень, до которой многие обычные граждане Германии, независимо от их социального класса или профессии, были осознанно вовлечены в зверства, совершаемые нацистами¹³. Эти примеры, и еще многие похожие на эти, делают ясным, что нам не требуется вытаскивать какого-нибудь Калигулу или Милошевича для того, чтобы поразмышлять над тревожными возможностями зла. Пожалуй, как сделали более чем ясным эти исследования, зло может быть совершено с удивительной легкостью даже самыми нормальными и самыми здравомыслящими мужчина ми и женщинами.

Однако не только исследования являются тем, что могло бы нас направить на рассмотрение этих отвратительных возможностей. Наше общество настолько зачаровано злом, что о всякого рода резне и жестокости трубится и специально сообщается в наших газетах, на телевидении и по радио. Серийные убийцы и социопаты, обделенные воспитанием дети и запутавшиеся подростки, прекрасные честные граждане, «хорошие люди», которые оказываются совсем не такими, – на всем этом делают деньги популярная беллетристика, кино, наша повседневная жизнь. Не может ли быть так, что эти сообщения о зле, без всяких усилий захватывающие и удерживающие наш интерес, делают это не потому, что совершающие его преступ­ники кажутся нам столь чуждыми, столь отличающимися от нас, а скорее потому, что они вызывают в нас чувство болезненной похожести?

Следующий отрывок, написанный недавно Хилари Мантель в рецензии на написанную Гитой Серени биографию ребенка-убийцы (в обоих смыслах)[16] Мэри Белл дает возможный ответ:

Но какая-то часть в нас хочет более подробной информации... чтобы дать пищу своей зачарованности и страху. Чем же является то, чего мы боимся? Не гибели жертвы, но гибели невинности в нас самих; не потери ею контроля, но его хрупкости в нас самих. Мы можем, как полагает Гита Серени, «использовать» Мэри не для того, чтобы укрепить наше доверие обществу, а чтобы укрепить каждодневное удивление тому, что мы вообще доверяем обществу. Мы можем, если сделаем усилие, увидеть Мэри не как чуждую, но Мэри как родню, как опозоренное и грешное существо, похожее на нас: с болезнью бытия человеком, и без всякой надежды излечения¹⁴ (курсив мой – прим. автора).

Тем не менее, мысль о деспоте, подобном Гитлеру, как о существе просто похожем на всех других из нас, также не производит впечатление достаточно убедительной. Если мы рассмотрим характерные для Гитлера злодеяния, без того чтобы намеренно презирать и не брать в скобки то нравственное отвращение, которое они, конечно, должны вызывать, то остается очевидным, что зло Гитлера обнаруживает ужасающую оригинальность и изобретательность, изощренный вариант гения, который явно противоречит ныне знаменитой мысли Ханы Арендт о «банальности зла¹⁵». До того, как Гитлер осуществил свои гибельные намерения, ни один человек не мог бы всерьез предсказать, что такие деяния могут иметь место. 4.

Точно так же следует сказать, что, хотя после Гитлера и появлялись разные одиозные подражатели, ни один не сравнился с ним, а уж тем более, не превзошел его чудовищных дел. Однако если мы последуем в этом направлении, то предстанем перед неизменным недостатком объяснений. Сколько бы мы ни задавали вопрос: «почему?», никакого достаточно объясняющего «почему» не появляется.

Все это в чем-то созвучно рассказу Примо Леви[17] о его противоборстве с охранником СС во время заключения в Аушвице. Указывая на деградацию и бесчеловечность, которые были более чем оче­видны, Леви спросил своего мучителя: «Почему?» Ответ охранника столь же знаменателен, сколь и отвратителен: «Здесь не существует почему¹⁶».

Это высказывание напоминает мне об одном клиенте, Викторе, кинорежиссере, который, хорошо зная о моем собственном восторженном отношении к кино, однажды спросил меня: «Что является лучшим примером экзистенциального фильма?» Этот вопрос меня и заинтриговал, и поразил одновременно. Он был из числа тех, каких я никогда себе прежде не задавал. Большое количество возможных ответов, в чем-то очевидных, состязались за мое внимание, уводи меня от моей встречи с Виктором. Осознавая это, я изобразил пародию на терапевта. «Что бы это значило для вас?», – ответил я. Исходя из своих собственных соображений или выгоды, Виктор благосклонно решил дать свой ответ на вопрос. «Это же очевидно», – сказал он. «Это фильм Сэма Пекинпа, «Дикая банда» [18]. Ничто другое не подходит ближе». Я задумался о фильме: смерть в медленном движении. Открытие Голливуда, что люди проливают кровь – и проливают ее чрезмерно – когда они измучены. «Вы имеете в виду, – осмелился я, – его акцент на смерти?»

«Не принимайте меня за идиота!» – резко оборвал меня Виктор «Нет, я не имею в виду «его акцент на смерти», – повторил он, передразнивая меня. И объяснил, что он имел в виду замыкающуюся вкруг структуру фильма, который начинается и заканчивается большим эпизодом насилия и жестокости, в результате чего появляется множество трупов, но если поразмыслить, то очевидной становится существенная разница. Когда главные действующие лица прибегают к насилию в начале фильма, они делают так потому, что потеряли в своей жизни все смыслы, все цели, все чувства принадлежности и щепетильности. Когда начинается эта бойня, каждый думает только о себе; каждая смерть члена Банды просто означает большую долю вознаграждения, больший шанс избежать пули для остальных. Однако в конце фильма что-то случилось. Появился некоторого рода смысл. Один из Банды был схвачен мексиканским генералом и ею никчемным войском и подвергнут пыткам. Ни деньги, ни оружие, которые может предложить Банда, не являются достаточными, чтобы его выкупить. Фраза, невнятно произнесенная в фильме ранее, теперь возвращается, чтобы не давать им покоя: «Дело не в «обещании»; то, кому ты его даешь, – вот что считается»¹⁷.

Оказавшись лицом к лицу с законом, который они сами же и установили, члены Банды, наконец, осознают свою ответственность за людей. «Давайте сделаем это, – говорит один. «Почему нет?» – шутит в ответ другой. Вместе, объединившись, они стоят лицом к лицу со своим врагом, требуя своего товарища. В ответ генерал перерезает горло их другу, мгновенно убивая его. Реакция Банды не является импульсивной; долгое, почти бесконечное мгновение, всё действие, дажесам фильм, кажется, замирает. И вот, выбор сделан. Сверкает оружие. Больше крови. Больше смерти. Остатки Банды убегают и их убивают. И хотя члены Банды получают удовольствие от принятого решения и его последствий, в момент их смерти бессмысленность и неотвратимость собственных действий вызывает их ж пуганный вой. Как раз на случай, если зрители упустили этот финальный момент, Пекинпа вставляет в историю эпилог. Стервятники животные и человеческие – налетают, чтобы поковыряться в покойниках. Если заключительный акт Банды имел хоть какой-то смысл, так только для них. Мир продолжает свой путь неизменным, после смерти – будь она бессмысленной или значимой, мирной или жестокой, злой или героической – такими будут последствия.

Мир Дикой банды является неумолимо гибельным. Ни один из персонажей всего фильма, ни даже изображенные в нем дети, не получили пощады. Насколько искаженным является этот намотанный на катушку образ в сравнении с реальным миром? Думая о Дикой банде, я думаю о реальной резне и жестокости – том зле – которое легко обнаружить в заголовках наших газет и в повседневной жизни. Я ловлю себя на том, что мысленно представляю парней из средней школы «Колумбии»[19] штата Колорадо, одетых в кожаные пальто, выглядящих даже в чем-то похожими на голливудский вестерн. Возможно еще одна «Дикая Банда», не только по стилю и месту жительства, но и в чем-то куда более существенном.

Нашли ли их пустые жизни внезапный и единственный смысл в своем злодеянии? Является ли «почему?», касающееся зла, очень похожим на то «Большое почему?», с которым мы обращаемся к самим себе? Может ли это быть причиной того, что сообщения о злодеяниях столь легко захватывают и удерживают наш интерес – не только потому, что они поднимают вопросы, но, возможно, и потому, что они дают некоторого рода ответ? Или, что также возможно, вовсе и нет никакого ответа? Здесь нет никакого «почему». Все потому, что это «болезнь бытия человеком, и без всякой надежды на излечение». Если мы пойдем по этому пути, то не вступим ли мы снова на территорию психотерапии?

Психотерапевты склонны усваивать по отношению к проблеме зла взгляды, которые можно рассматривать как некоторого рода моральный кретинизм, – взгляды, которые указывают не столько на чуждую нечеловеческую непохожесть, сколько на менее развитую форму человечности. Что упускают в своем осознании психотерапевты, так это тот факт, что, принимая такую точку зрения, они пародируют сепаратистскую позицию именно тех сами «злых» индивидуумов, которые позволяют себе относить свои жертв к категории существ в менее полной мере человеческих. Тем не менее, сам язык психотерапии небрежно способствует созданию более изысканной версии тех же самых отделяющих различий, придающих смысл актам жестокости и насилия, совершаемым теми, кого анализируют психотерапевты. Ибо точно так же, как преступники тем или иным способом добиваются уменьшения своих жертв до некоторого уровня, не достигающего человеческого, так и так и психотерапевты украдкой достигают во многом того же самого принятия своих гипотез или специального языка, опирающихся на унр ческие взгляды касательно генов преступности или склонности к насилию, полагающихся на комплексные теории о задержках психического развития.

Психотерапевты ищут внутрипсихические причины, объясняющие зло. А если такие причины не столь легко обнаруживаются, что ж, тогда они полагаются на свой талант психотерапевтов: они ведь, помимо всего прочего, мастера изобретательности. Поврежденные гены, неподходящая окружающая среда, непереносимые уровни жестокого сексуального и/или физического обращения, бессознательные конфликты – лишь бы это создавало впечатление чего-то достаточно подходящего для того, чтобы убедить их самих, а затем и их клиентов, практикантов и средства массовой информации в том, что представленное объяснение было компетентным.

Тем не м