Как власть утратила преимущество

Революция множества, мобильности и ментальности

Хавьер Солана, министр иностранных дел Испании, который в середине 1990-х годов стал генеральным секретарем НАТО, а потом – верховным представителем Европейского союза по общей внешней политике, как-то сказал мне: “За последнюю четверть века – период, на который пришлись войны на Балканах и в Ираке, переговоры с Ираном, израильскопалестинский конфликт и прочие кризисы, – я заметил, что множество факторов и сил ограничивают власть даже самых богатых и технологически продвинутых сторон. Они – то есть в данном случае мы – уже не вольны поступать так, как заблагорассудится”[67].

Солана прав. Повстанцы, мелкие политические партии, инновационные стартапы, хакеры, активисты без четкой организации, новомодные альтернативные СМИ, молодые люди без лидера на площадях больших городов и харизматические личности, которые появляются словно из ниоткуда, – все они сотрясают старый порядок. Не каждый из них может похвастаться безупречной репутацией, но каждый отчасти несет ответственность за упадок власти полиции и армии, телевизионных сетей, традиционных политических партий и крупных банков.

Все перечисленные примеры можно назвать “микровластью”: мелкие деятели, которых ранее никто не знал или же не принимал во внимание, сумевшие подорвать, ограничить или разрушить власть гигантов, крупных бюрократических организаций, которые прежде контролировали какую-то конкретную сферу жизни. Согласно прежним принципам, микровласть – не что иное, как отклонение от нормы. Таким игрокам не хватает масштаба, скоординированности, ресурсов, сложившейся репутации. По идее, они вообще не должны были попасть в игру или, по крайней мере, не сумели бы выстоять против сильных соперников, которые неминуемо поглотили бы их или разбили в пух и прах. Однако на деле получается наоборот. Действительно, микровласть лишает авторитетных игроков многих возможностей, которые они прежде принимали как данность. В отдельных случаях микровласть даже ухитряется выиграть у крупнейших игроков.

Но каким же образом новоиспеченным микровластям удается победить: быть может, они выигрывают в конкурентной борьбе и вытесняют крупных игроков из бизнеса? Нет, такое бывает крайне редко. Микровласть не приспособлена для крупных поглощений. Преимущество ее в том, что ее не отягощают размеры, масштаб, портфели активов и ресурсов, централизация и иерархия – словом, весь тот багаж, который так долго и упорно накапливали крупные игроки. И чем больше микровласть уподобляется им, тем больше превращается в тот самый тип организации, которую новые микровласти будут атаковать с таким же успехом. Вместо этого микровласти действуют за счет совершенно иных методов и преимуществ. Они ослабляют, осложняют, подрывают и расстраивают планы крупных игроков таким образом, что те, несмотря на все свои большие возможности, неспособны отразить нападение. Эффективность подобных методов дестабилизации и вытеснения авторитетных крупных противников означает, что власть становится проще подорвать и труднее укрепить. Отсюда следуют самые удивительные и неожиданные выводы. Они свидетельствуют об ослаблении бюрократии, о которой писал Вебер, системы организации, которой мы обязаны как благами, так и трагедиями XX века. Отделение власти от размера, равно как и отделение способности эффективно использовать власть от контроля крупных бюрократий в духе Вебера, меняет мир. И этот процесс отделения наводит на тревожные мысли: если в будущем власть ждут препятствия и дестабилизация, а не укрепление и умелая организация, удастся ли нам когда-нибудь снова оказаться в ситуации стабильности?

Что же изменилось?

Трудно определить, когда же начался упадок и распыление власти, а также закат веберовского идеала бюрократии, и уж тем более невозможно с точностью назвать дату, как, например, сделал это поэт Филип Ларкин[68], в стихотворении “Чудесный год” определив время наступления сексуальной революции: “Уже разрешен был «Любовник леди», но не было диска «Битлов» на свете”[69].

Взять хотя бы 9 ноября 1989 года, дату падения Берлинской стены: не самое плохое начало. С завершением холодной войны (и сопутствовавшей ему идеологической и экзистенциальной борьбы) половина континента освободилась из тисков тирании, открылись границы и новые рынки, что ликвидировало причину существования разветвленной системы национальной безопасности и отменило необходимость в поддерживавших ее экономических, политических и культурных ресурсах. Целые народы, прежде вынужденно шагавшие в ногу, теперь смогли, образно говоря, сами выбирать себе барабанщиков. Крах привычного миропорядка воплотился в таких событиях, как расстрел четы Чаушеску на Рождество 1989 года в Румынии и штурм штаб-квартиры “Штази” (могущественной службы государственной безопасности ГДР, олицетворявшей собой один из самых ярких и мрачных примеров расцвета послевоенной бюрократии) в январе 1990 года. Ранее закрытые экономические системы открылись для зарубежных инвестиций и торговли при поддержке растущих транснациональных корпораций. Как заметил генерал Уильям Одом, который был при Рональде Рейгане директором Агентства национальной безопасности: “Обеспечив безопасность Европы и Азии, Америка сократила трансакционные издержки в этих регионах. В результате Северная Америка, Западная Европа и Северо-Восточная Азия стали еще богаче”[70]. Теперь появились новые возможности сокращать трансакционные издержки, что в перспективе обещало бо́льшую экономическую свободу.

Через год после того, как тысячи немцев разрушили Берлинскую стену, в декабре 1990 года Тим Бернерс-Ли, британский ученый, сотрудник Европейской организации ядерных исследований, расположенной на франкошвейцарской границе, осуществил первый успешный обмен данными между протоколом передачи гипертекста и сервером посредством интернета, создав таким образом Всемирную паутину. Это изобретение, в свою очередь, положило начало революции в коммуникации, которая затронула все сферы жизни.

Завершение холодной войны и появление интернета, несомненно, стали важными факторами, которые способствовали нынешнему возвышению микровласти, но не только они были важны. Мы часто поддаемся соблазну объяснить наступление эпохи перемен одной-единственной причиной. Взять хотя бы роль текстовых сообщений и социальных сетей вроде Фейсбука и Твиттера в возникновении протестов по всему миру. Однако ожесточенные споры о том, действительно ли социальные сети породили политические движения, или же их влияние преувеличено, так ни к чему и не привели. Как и прочие средства в борьбе за власть, социальные сети помогли демонстрантам скоординировать действия и сообщить всему миру о нарушении прав человека. Однако авторитарные режимы (такие как в Иране и Китае) не растерялись и использовали эти ресурсы для слежки и репрессий. А в крайнем случае правительство могло просто закрыть доступ в интернет (по крайней мере, в значительной степени, как в Египте и Сирии, когда народ потребовал от диктаторов уйти в отставку) или внедрить систему фильтров и контроля, которая ограничивает поток нежелательной информации (как поступил Китай, установив “Золотой щит”). Существует множество аргументов как “за”, так и “против”, которыми изобилуют споры технофутуристов вроде Клэя Ширки[71]и тех, кто видит будущее интернета в оптимистическом свете, со скептиками вроде Евгения Морозова[72]и Малкольма Гладуэлла[73]. Таким образом, чтобы понять, почему барьеры власти стали проницаемыми, необходимо взглянуть на более глубокие изменения – транс формации, которые стали накапливаться и множиться еще до окончания холодной войны и распространения интернета. В наши дни самые серьезные трудности, с которыми приходится сталкиваться власти, обусловлены изменениями в укладе жизни – тем, как мы живем, где мы живем, как долго и насколько хорошо. Изменились сами условия, в которых действует власть.

Это сфера демографии, стандартов жизни, состояния здоровья, уровня образования, моделей миграции, семьи, общества и, наконец, нашего отношения: отправные точки для ожиданий, верований, желаний и понимания себя и других. Чтобы понять, как эти изменения влияют на власть, разобьем их на три категории: революция множества, революция мобильности и революция ментальности. Первая затапливает барьеры власти, вторая обходит их, а третья ослабляет.