Мардарий Муфлончик под пол провалился

 

На Никанора взглянула: зима, а – осенняя шляпа, калошики рваные и перетертое до серой нитки пальтишко; шарф – новый, пушистый, коричневый: великолепно свевается в снег: – настоял-таки Тителев, чтобы он принял подарок; носил этот шарф с таким видом, как будто не шарф – омофор архирейский!

Заборики, кучи: вон сизо-серизовый верх Неперепрева над фонарем серебреет снегурками; как все легко и летуче: в накуре сидели; смотрели, как падала буря; и слушали: безутолочи догромыхивали с дальних крыш.

И – безвременна брызнь; и – небременна жизнь!

Никанор, став под кремовым, бледным веночком из листьев морозных, серебряных, блещущих видел Леоночку: встала под свет за окошечком, как в полуобмороке, затерзавши на грудке узорное кружевце: в желтом халатике; глазки, агатики, став золотыми, мигнули своим изумруди-стым выблеском; и – их закрыла она: папироску к губам; дымок выпустила: и… и… и…

Не глаза, – две звезды, соблеснулись как солнце!

И тотчас, нащупавши их, стали звезды, как точечки: злые; мельк, мельк.

И – в окне: никого.

____________________

Проходя коридором, в гостиную, носом нырнул: и мелькнуло, что здесь, меж стеной, потолком и ковром, повисают невидимо ассортименты машин, поднимающих грохоты в хор голосов: бестелесных?

– Пожалуйте: вас ожидала давно… нам о стольком условиться надо… Привычки профессора, вкусы, чего не хватает…

Леоночка ласково, очень сердечно, излишне, пожалуй, но сдавленно, вогнуто, с быстрым издрогом стуча каблучками, спешила навстречу:

– Входите же, – на Никанора.

И красные губы раздвинувши, белые зубы, – не душу, – ему показала.

– Потом, – к Серафиме «потом», – и икливенько выкрикнула, Серафиму схватив, – вы же знаете: я ваша чтительница.

А лицо стало дряблое, злое, в морщинках, когда Серафиме подвинула кресло она.

Никанор влетел с искоркой: он, из кармана, чурбашку достав, к Владиславику юрким скачком; Владиславика взявши в хапки, сел на корточки, в воздух подкинул, поймал и поставил: чурбашку показывал: —

– хоть бы игрушку купила ему! —

– Поднимаясь, коленкой трещал с видом гордым, достойным учителя русской словесности.

Но, оглядев Леонорочку и Серафиму, он понял, что – лишний; и – в дверь; и – и —

– «ррр» – грохотала гостиная; в полуоткрытую дверь, – видел он, – что отдернут ковер; под ковром люк квадратный, в который, рурукая, пол, вероятно, проваливался; но он пола не видел; он – видел: усы, скулы, красный махор головы; и – Мардарий Муфлончик – под пол провалился! И тотчас: рука неизвестная хлопнула дверью; и щелкнул запор!

Никанор перед дверью: очками блистал:

– Эге!

– Вот оно что!

Бестелесные звуки, – имели телесную, дак-так, почву?

Тут Владиславик, который за ним вылезал, – ему под ноги; с ожесточением правой рукой мальчишку на левую руку швырнул:

– Они ж газы делают?

– Шиш, – ишь?

Сломавшися, ширококостное и искаженное очень лицо бросив пупсику и обдавая едва обоняемым, луковым духом его, он – представьте – запел: деритоником тоненьким; точно писк крысы; руками качая младенца; как мамка, локтями закидывая и полой пиджачишки взлетая над задом, лопаткой и лысинкой; и засигал коридориком, такт отбивая под вой, верещание: белые перья, как пальцы, летали по проводу, по подворотне, по крыше: «Да, – да-с, – они, видно, отмачивают вещи очень сериозные; газы… А брат, Иван, будет посиживать, пока и пол, и квартал, и Москва, и Европа, и мир – не взлетят!

Он, в испуге летая туда и сюда, – ну тетенькать, подкидывать пупсика, строить из пальцев «козу».

Носом – в пол гоголечком, почти мотылечком порхал, бороденкои мелькнувши в оконном пролете; в его кулаке оказался платочек: Леоночки; и, точно хвостик, платишко вилял:

– Э, они – ди-на-мит-чи-ки?!

А Владиславик, метаемый, точно кулек, – в оры! Бабушка Агния дверь распахнула из кухни:

– Что ты трындыкаешь? Малый не мячик? Чего ты кидаешь его? Ты бы песенку спел али гукал.

Он, пойманный, перкать, схватяся за грудь; не отперкался: даже с постоном рычал, чтобы перш горловой не душил.

– Я тогодля тебе, топотун, говорю, чтоб ты слухал. И – дверь отворилася; голос Терентия Титовича:

– Надо к доктору.

Но Никанор, мимо Агнии, – вот, потому что в дверях разлетевшийся Терентий Тителев встал.

Постоял он; и —

– он… —

 

Пролетел в коридор

 

Пролетел в коридор, притоптывая, но бесшумно; предметы держали, а пятка не шлепала; и он – застопорил, вытянув шею; он видел: —

– из зеркала —

– голубоватое поле стены, туалетик, гребеночки белые, щеточки белые.

На туалетике локтем какая-то – мал мала меньше, с невзрачненьким личиком, тяжеловатым, в хорошенькой шубке с коричневым мехом; обвисла ушастою шапочкой; муфта огромная, мехом свисая, лежит на коленях; в нее опустила с улыбкою ротик неправильный в тяжеловатом усилии высмыслить; сосредоточенно слушает, лобиком вцелясь в икливенький голос Леоночки; и сожалеет вперением в муфту. И вдруг она тихо загубила: и растворились черты в нежном цвете лица: как миндаль розоватый!

– Какая такая?

Рассыпались звездочками из прищуров глаза.

И – вся быстрость, которую он развивал, улизнули в него, притаились в плечах и в руках, подлетевших к подтяжкам, блистающим яркими пряжками:

– Экий миленок!

И – вытянув шею; и – видел Леоночку, ножки поджала она под себя на подушке зеленой, которая – в синих изляпинах карего коврика; ручкой берет цвета тертых каштанов она подпирала, следя за развислым дымком папиросы, который проклочился в воздухе; другою гладила желтый капотик, по тканям дымок папироски ведя.

Но – о чем? Но – про что?

И он выставил ухо: ему, как звоночек, икливенько задребезжал голосок:

– Я овцою паршивой стою перед вами!

Опять психопатия?

И незнакомка страдательно переложила с колена на стол руку с муфтой; глаза опустила, качая головкою; складки на лобике сделали «же»; и лицо, став квадратным, казалося старше.

Но чудно пропела грудным своим голосом:

– Вы, Леонора Леоновна, ходите, как в перепряжке; не к вам эта упряжка; зачем на себя вы клевещете.

Тут Владиславик, приползший опять, зацепился за юбку Леоночки и перебил своим «ааа» разговор; но Леоночка грубо его оттолкнула: «Да бросьте его: тоже – вот!» – Серафиме, как бы извиняясь за жест; вышел – грубый, не да-мочкин: бабьин!

– Несносный мальчишка. С ним – не оберешься хлопот: он – расстроил живот.

Незнакомка вторично, как арфою, – ей:

– Иноземцевы капли полезны ему.

– В социализме родителей нет!

И скривилися губы Терентия Титовича, потому что родителей нет: есть друзья; а – какая тут дружба: игрушку купила бы; «есть» в социализме друзья, а не эдакие гренаде-рики с личиком, напоминающим – скопчика!

А незнакомка внимала вперением в муфту лица с таким видом, что совестно ей, что она виновата; и вдруг – вверх соловку ушастую; виделись только белки закатившихся глаз от разгляда в себе Леонориных слов.

Леонорочка, ей с огонечком, звоночком:

– У нас, в социализме…

– Эк, – дернулся Тителев.

И – перекрикнула:

– Вы, Серафима Сергевна.

Так вот «она» кто? Их жилица? Такая «дитёныш»? Тверденька: морщиночки, как коготочки, на лбу.

А Леоночка ей:

– К счастью, я не знавала пустых этих нежностей: мать умерла у меня; гувернантка моя докучала достаточно все ж половым извращением под формой нежности к детям… Совалась во все… И носила два цвета: фисташковый, серый; ходила с опухшей щекою; и все вспоминала Штурцваге какого-то.

Тителев – глазом —

– топазом, —

– как ярким кинжалом, сквозь шерсткую, бразилианскую бороду сердце свое просадил: и – кинжал перевертывал в сердце.

– Петровка проклятая!

Топанье пятки отчетливо пол сотрясало.

____________________

Леонора Леоновна и Серафима Сергеевна вздрогнули; и – Серафима Сергеевна стала испуганной ланью: глаза – вкруговерт.

А Леоночкин глаз стал зеленый.

И – видели —

– голубоватый отлив куртки-спенсера из теневого ничто – появился; и – брюками дымного цвета шагнул; ярко-красный жилет прокричал, —

– и —

– все это утопало: в тень!

____________________

Пролетел мимо них в кабинет, хлопнув дверью.

И слышался шаг: как кузнец, ударяющий молотом в кузне, вышлепывал в синие каймы ковра, их отсчитывая равномерно и быстро.

Вдруг, вставши, глядел, как слепой, в дико-сизые стены своим кадыком волосатым и желтым.

И – в дикое кресло упал.

 

С собой справился он

 

С собой справился; и – притопатывая, но не шлепая пяткою, в спальню влетел, став в пороге; и руки подпрыгнули к кубовым ярким подтяжкам; и – смык смышлеватых бровей.

И —

– Терентий —

– с прищурами —

– Тителев!

– Ах!

Точно сжиг на щеке!

С невесомой какою-то поступью, легкой и быстрой, – к нему.

– Мне приятно…

И личико стало котеночком.

Добрым, задзекавшим смехом, ее упреждая и даже как будто конфузясь ее, подлетел, щелкнул туфлей, ломаясь под муфту, и руке: отблистать тюбетейкой.

– Смелехонек, – думала…

– Точно для виду сробел.

Глазки стали, как искорки:

– Мы уж знакомы…

– Надеюсь…

И – екнуло:

– Вот он какой?

И с задором, как будто к нему приступая, она потопталась на месте, смешная и маленькая, как синичка.

Леоночка ей указала на кресло: с ужимкой, желающей выразить:

– О, преклоните почтенные ваши седины; вам этот ребяческий вид – не к лицу…

И – под дым: на подушку.

А Тителев в кресло склонился, рукой захвативши колено, серебряной пряжкой и с ним носком проярчев; и от столика свесилась мягко ладонь:

– Вы ведь переезжаете к нам?

И невидную глазу улыбку разгляда, которой она отмечала разгляд ее жестов, скорее узнал, чем увидел; портной кроит глазом натасканным:

– Белочка, – вспыхнуло в нем.

И – лукавое, польское что-то явилось в баске, – с перевизгом, как с хвостиком:

– Видно, на воздухе много бываете вы?

– Чистый воздух полезен! – она объяснила.

И розовым носиком, очень задорным, потупилась, думая: от доброты этой, деланной, веяло бойким напором и стопотством; и чтобы – что-нибудь, как-нибудь:

– Время у вас отняла?

– Квас не дорог: изюминка!

– Бросьте, – она перебила.

И – в смехе зазубила; и – отвернулась; и – в муфточку; а цвет лица, – как миндаль розоватый.

– Здоровье профессора?

У Леоноры – зачем опасок, а в зубах – дроботок?

– Благодарствуйте…

– Ну, а Глафира?

И стало смешно, что они друг за другом подглядывают. В черно-серое кресло светлейше вдаваясь, вдруг он сиверко мелким раздробчивым смехом рассыпался.

– Вкрадчивый, – ёкнуло, – точно подушку подкладывает; а склонись на нее, – оглоушит.

Леоночка задребезжала с подушки.

– Не нравится ей? – коготочком царапнулся лоб Серафимы; и взявши книжонку, глазами испуганно к Элеонорочке:

– Ибсен?[96]

С Терентием Титовичем – что такое?

Как солнечный зайчик, он выскочил в голубоватое поле стены; головою – под зеркало, в зеркало бросив глаза жестяные; и тер жестковато сухие ладошки: —

– опять некрофагия: Ибсен, грызение прошлого!…

– Что это?

– Сольнес…

Он – знает: «кто» Сольнес: «Петровка»!

Леоночка видела: —

– точно рапирой стальною он ткнулся глазами из зеркала; тотчас: мигнула из зеркала ей тюбетейка зеленая – золотцем: перевернулся: – – невинно и дружески…

– Ну, – я пошла?

Серафима пошла с невесомой какою-то поступью, легкой и быстрой, мехастою муфточкой носик укрывши, – к Леоночке, видясь не личиком, а меховою ушастою шапкой.

– Я вас провожу, – к ней Леоночка.

Тителев вслед бросил взгляд.

Обернулась; и —

– «ах», —

– точно сжиг на щеке!

В двери скрылась.

За нею Леоночка, явно двояся глазами меж ним и носочками, с вниз наклоненной головкой прошла.

____________________

Обе остолбенели в передней: подвязанный фартуком бабушки Агнии, напоминающим белый капотик, прилежно себе улыбаясь в усы, Никанор грациозно водил половою, огромною щеткой, склонив набок голову, напоминая седую, морщавую и бородатую… Гретхен.

– Вы что тут? – Леоночка.

Он же очковыми стеклами точно трубил Серафиме о том, что его положение здесь трудноватое.

– Собственно, я – ничего: не мое это дело: так чч-то!

Фартук, сброшенный в нос.

– Расправляйтесь-ка!

Вылетел!

Тут Серафима задох подавила.

Мышонком —

– испуганно —

– в двери!

 

Бежком побежала

 

И – «ффр»: шелестнула юбчонка…

Ее захватя, – муфту вверх, пред собою, как щит, – в куралесицу быстро неслась; и развив золотой волосят в фонаре просиял; а мехастая муфта покрылась звездинками.

– Вот он какой?

Громкорогий позвал за забором.

Казалась всердцах.

Представлялся «Терентием Тителевым», домовитым хозяином; тонкая штука; и – трудная; и – с перемудрами!

Точно в сердцах, когда сердцем кого понимала!

И бурной походкой прошла: от восторга, что все, что ни есть, раскидает навстречу.

Зачем не писала давно Николаше?

– И все в ней кипело: сплошным состраданием; как ей писать; когда нечего думать о будущем.

И – рот суров; и, как рожки, морщинки; на лбу яркий блеск волосят пырснул бурей: —

– как лебеди, переливаясь в темноты, алмазно взвились из темнот завывающих: точно несется навстречу до ужаса узнанный; и —

– решено, суждено!

– Что?

Представилось: дома письмо Николаши – из Торчина, с фронта; она разрывает его; он ей пишет, что он возвращается; и предлагает ей —

– руку и сердце?

– А!

____________________

Жизнь будет трудная; жить с мужиками седыми, – втроем; без мамуси она не жила; не сумеет она!… —

– Вытаращивая свое черное око, прошел черноусый в шинели, при шпаге; и – дама; – белеет боа, как змеей; веет белыми перьями…

– Нет!

С Леонорою трудности – будут: она – человек раздражительный; то, что сказал на ушко Никанор, ей ломает ось жизни; трагедия – будет.

За сердце схватилась.

И – беглые взгляды; и – руки; она походила на отрока быстрого, когда бежком побежала в танцующий блеск и хрустела серебряным бархатцем; —

– фрр! —

– в кружевные винты ей блиставшие в непереносное счастье и – в космосы света, —

– подняв свою муфту, как щит на руке, защищался им от предчувствия.

Свертом, направо: к мамусе!

 

Серебряная Домна Львовна

 

Быстрехонько, не раздеваясь, в шубчонке, в шляпенке, – под цветик, под скворушку, – в пестрый диванчик: головкой.

– Мамуся!

– Что, ласанька?

И небольшого росточку серебряная Домна Львовна зашлепала к ней.

– Нет, мамуся, – скажите: как быть?

Села, ручки зажав меж коленок, дыханье тая и прислушиваясь, как старушка, молчала дыханьем: подтянутым ртом и очками.

Головкой ей в грудь: в платье каре-кофейное, с лапками белыми; и подбородком легла на головку малютки старушка, руками ее охватив; и прижала к пылавшему сердцу.

И ей Серафима отрывисто: с пылом:

– Была фельдшерицею…

– Стала сиделкой…

– А думала, – докторшей буду!

Старушка вдавилась в диванчик веселых цветов; и глядели в обои: веселого цвета.

– Дитя мое, – благословляю тебя: труден путь, да велик; обо мне и не думай; я – здесь: с Мелитишей моей; Николашу ты любишь…

И – носом дышала; и после молчания:

– Истина – в этом пути: он – прямой.

И проснувшийся скворчик: «чирик!»

– Ну, а платят – солиднее: дров прикупить, вам на платье, посуду какую…

– Правда и солнце! – сказала, в снега принахмурилась. И грязные космы всклочились.

Дама в ротонде прошла.

И лицо, —

– как раскал – добела – интеллекта, огромного волей.

Чувств – нет!

____________________

Ледоперые стекла, сквозь ясное облако. – пурпурные лампочки; пурпурно-снежные пятна ложатся на снеге.

Он – мудрый, а все же – больной.

Кто, какой!

Николаша? Профессор? Иль… – кто же?

Профессору – нет: не понравятся стены.

Скорее бы «это»? —

– И «это» —

– скрипучие ботики: шуба; усы хрусталями; огнец, – а не нос.

Снеговые вьюны рассыпалися; ясная пляска алмазных стрекоз и серебряных листьев ей пырснула в веко: кипела под веком.

– Так вот он какой?

Николаша?

Который из двух, или… трех, или…

– Путаюсь я!

Из глаз – жар; во рту – скорбь: от узрения всех обстоятельств; но в блеск электрический; блеск электрический: блеск золотых волосят.

А мехастая муфта, —

– направо —

– налево, —

– по воздуху!

Не думала: жизнь отдает без остатка: так все, совершенное ей, от нее отпадало, как сладкое яблоко с дерева; пользовалась не она, а – другие.

И – нет: —

– не любила она сердобольничать!

Нет же, —

– любила пылать!

И – согласием лобик разгладился:

– Буду сиделкою!

Тихо!

Старушка глаза опустила в пестрявенький коврик; блеснули очки очень строго; в дыханье – покой; а из глаз – золотистые слезы; и бабочка зимняя бархатцем карим порхала под лампою.

Нет!

Уверяла себя, что верна Николаше.

С мамусей прощаясь, мамусе она говорила какие-то трезвости, ластясь прищуром на все.

Домна Львовна вязала чулок:

– То-то будут жалеть на дворе; ты – любимочка ведь у собачек, мальчишек…

И —

– знала: —

– у «гулек»!.

____________________

– Мелькунья!

Старушка, качаясь, на кухню пошла, проводив Серафиму; а ложкой махала она Мелитише:

– Да, – мал малышеныш…

– Любуется, барыня, – солнышком, небом, котенком.

– Самую малость показывает, – Домна Львовна грозила ей ложкой своей, – от великого, что в ней творится!

– Уж, – иий… – Мелитиша отмахивалась. – Ее знаю: слова – пятачки; рассужденья – рубли…

– А сердечко – червонец, – ей ложкою в лоб Домна Львовна.

– Дарит свою милость; – прихныкивала Мелитиша, – а – как-с? Без огляду!

И бабочка каряя бархатцем —

– перемелькнула —

– под лампою.

____________________

Бурею ринулась в бурю.

В глазах – совершенство; во рту – милость миру; и белые веи на щечке огонь раздували; на муфту – звездинки.

Звездинка лизнула под носиком.

Снежные гущи посыпали пуще; и – нет – не видать; лишь блеснули и сгинули искры из искр – не глаза!

Да серебряной лютней морочила пырснь.

 

Саламандровый Барс

 

Выключатели щелкали; планиметрические коридоры бледнели; и блеск электрических лампочек злился.

Профессор —

– седатый, усатый, бровастый, брадастый —

– бродил коридорами.

Ждал Серафиму, вздираясь усами на блеск электрических лампочек.

Плечи прижались к ушам: одно выше другого; с лопаткою сросся большой головой; с поясницей – ногами; качался лопатками вместе с качанием лба; серебрел бородою; оглаживал бороду, с черных морщин отрясая блиставшие мысли.

А издали виделась комната: склянки, пробирки, анализы, записки; там – Плечепляткин; студент.

И оттуда дежурная фартучком белым мигнула; и – скрылась.

Туда оттопатывала.

Точно давно не имея пристанища, странствовал он, разлетаясь халатом, с которого оранжеватые, белые и терракото-карие пятна на кубовом и голубом разбросались.

Он думал о том, что открылось ему, как другому, и что, Как другому, себе самому пересказывал; глаз разгорался, как дальний костер из-за дыма.

А там —

– из палаты в палату, —

– став в пары, халаты прошли, предводимые Тер-Препопанцем, врачом, ординатором, дядькою, профиль Тиглавата-Палассера долу клонившим.

И – кто-то оттуда шептал; и – показывал:

– Он – стоголовою, брат, головою мозгует.

– Губою губернии пишет!

____________________

Он помнил, пропятяся носом, – что именно?

– Каппу, звезду? – нос, как муха, выюркивал.

– Математическую, – чорт, механику?

Нос уронил в земной пуп: вырастает из центра на точке поверхности!

– Сколько же было открытий?

– Одно?

– Или – два?

Он с отшибленной памятью, паветром схваченный, жил.

– Или ж, – нос закатил он в зенит, – наша память не оттиск сознания, а – результат, познавательный-с!

Нос говорил, как конец с бесконечностью, жары выпыхивая.

В бесконечности планиметрических стен саламандрою пестрой на фоне каемочки синей выблещивал.

Вдруг:

– Поздравляю вас!

Кто?

Пертопаткин.

– А что?

– Уезжаете?

– Это еще – в корне взять…

– Ах, оставьте, пожалуйста: следует, знаете ли, павианам иным показать, извините, пожалуйста, нечто под нос, и вы – мужественно показали; от всех – вам спасибо!

Кондратий Петрович вспотевшими пальцами руку горячую тискал; но кто-то взорал в отдалении:

– Не скальпируйте меня!

– Полюбуйтесь же, что происходит под игом тирана.

И – нет Пертопаткина: блеск электрических лампочек: шаг – громко щелкает.

____________________

Помнишь не то, что случалось, а то, что – случилось бы, носом, как цветик невидимый, нюхал.

Ресницы прищурил на блеск электрической лампочки; луч золотой, встав в ресницы его, распустил ясный хвост, как павлин; глаз открыл; и – павлин улетел из ресниц.

– Дело ясное, – он показал себе точечку в воздухе, – памятно то, чего не было

Целился носом на точечку.

– Воспоминание-с воспламененное в совесть сознания, – повесть!

И точечку взял двумя пальцами; точно пылинку, разглядывал.

– В корне взять: вспомнить – во всем измениться, чтоб косную память утратить!

| И точечку бросил, закинувши нос; точки – не было: перекрещение воображаемых линий она!

На скрещении двух коридоров стоял с разрезалкою, точно с зажженною свечкой, плеснувши полой, на которой малиновые, темно-карие, синие и терракотовые перетеры, серея износом, всплеснулись, когда перед воображаемой точкою, ставшей профессором, в точке, такой же, всплеснув желто-серым халатом, Хампауэр Иван, с костылей своих свесился:

– Очень жалею я вас, потому что меня, – и тут руку с гнилою картошкой, которую грыз, с костыля в потолок, – вы лишаетесь!

Желтую спину подставил; вскомчил седину, костыли гулко тукали за поворотом.

Профессор же носом, которым кончалось лицо, показал с сожаленьем, добрело лицо, утопающее в бороде, успокоен-но доброй, серебряной, мягко спадающей в кубовые, в желто-красные пятна; казался седой саламандрою; крупный, стенающий воздухом, нос защищался усами.

И вдруг, точно барсы, усы полетели прыжками, почуя добычу.

«Открытие», – вспыхнули щеки огнем, отчего борода побледневшая бросилась в бледную зелень.

«Открытие – сделано», – барсы-усы залетали.

Открытие —

– «сделано» —

– «мной!»

«Не одно-с, – убеждал он себя же скачками своей бороды, – два открытия сделаны мной: Серафима открылась! И – «Каппа», звезда!»

И пошел, торопясь коридором, искать Серафиму – в отбытую дверь своей комнаты; из глубины коридора затыкались в пеструю спину – два пальца; слова раздавались о том, что губою губернии пишет и что – стоголовой башкою мозгует.

Мелькнули халаты пяти ассистентов: за пузом Пэпэша.

 

Как морда разбитого сфинкса

 

Вошел.

И увидел – предметы стояли сплошной перебранкою: стол проливался потоками слез, а не скатертью; кресло закормило рожу; мурмолка сидела под столиком красною жабой. Профессор боялся восстанья предметов и стен, из которых застенныи сумбур нападал; Серафима ему укрощала предметы; казалось, вокруг нее воздух зыбеет улыбками; а без нее стол слезился; и кресло гримасничало.

Серафима – открытие, вышедшее из удара оглоблей, над ним разразившегося, потому что события жизни, которые бьют, как оглоблею, – благодения.

И – залетал разрезалкою: жало вонзил в свое прошлое, – в то, от которого он выздоравливает.

Залетал его нос за концом разрезалки:

– Да-с, жало вонзил!

Руку он уронил, распрямился; и – замер:

Припомнить, – опомниться, вырваться: с корнем исторгнуть!

И – руку вознес: как бы с пальмовой ветвью торжественный ход вытопатывал:

– Память – восторги живого ума.

Его лоб нарастал, точно снежная шапка; в сплошных мускулистых морщинах ходили огромные, лобные кости, волнуя седины свои; имел вид, как в венке из ковыли.

Тут – свечку увидел; и – вспыхом жегнуло; морщины, скрестясь, как мечи, поднялись; и повисли – угрозою; он пепелил свое прошлое, точно зажженной свечою, бумагу; наткнулся на свечку; поправил заплату квадратную.

Сел, положив на груди свои руки; покрыл бородою; и – замер; как умер, – от дум: —

– если только —

– не ткнули зажженной свечою его во сне им увиденном?

Страшным отсверком выблеснули сквозь усы его зубы.

Видел во сне: —

– из дыр вылезал на него очень тощий, кровавый, седой мексиканец, весь в перьях, с козлиного, узко пропяченною бородой, над которой всосалися щеки; и пламенником, размахнувшись в жестокое время, – огонь всадил: в глаз!

И – взвизжал.

И – все сделалось красным затопом, расправившим землю.

– Слепцы – прозревают, а зрячие – слепнут, – взблеснулся он глазом.

Так «Каппа», – звезда, —

– опускалась кометой в глаза! Ослепительный глаз, ослепляющий глаз, но слепой, вобрав блески, ушел за пределы миров, как комета, взорвавшая орбиту солнца, свернувшая с оси систему вселенной И ставшая даже не точкой, а – местом ее в черной бездне. Чернела заплата, как глаз, ставший углем, который, в алмаз переплавленный —

– чиркнул: —

– по жизни!

И жизнь, как стекло, перерезалась: надвое!

Да, эфиопское что-то в лице; голова, точно морда разбитого сфинкса; щека – расколупина, нос – глядит дырами.

Встал, – заходил: в повороте выбрасывал руку – направо и вверх, как весло; и потом опускал, как весло, глубоко, как веслом, ей загребывая свое прошлое; и на Загребе, с подскоком, повертывался – на прошлое.

Жил прозябанием – в мороке серо-зеленых обой; вырывался в поля; старый, серо-зеленый туман, – как обои, – в полях настигал.

Не улыбка, а отсвет улыбки явился в лице, потому что припомнилось, как —

– в котелке, в черноватой крылатке, под желтою тучей бежит он из серо-зеленого поля; а кто-то, седой, догоняет: в зеленом, прокрапленном желчью, – его —

– как себя!

Страшным отсверком выблеснули сквозь усы его зубы; и – выблеснуло стародавнее, – то, чего не было в жизни!

Открытие – дома, в – бумагах, рассунутых в томики! Надо спешить в Табачихинский! Надо – скорей, поскорей, – в них изрыться!

И – к двери: в дверях —

– Серафиму!

____________________

Они как бы замерли, не замечая друг друга; и вдруг – бородою, как облаком, он к ней навстречу вскочил за рукою летевшей, расширяясь полою, как пестрым павлиньим хвостом.

И – ударил серебряным громом ей в уши:

– Я – сделал открытие!

– Вы?

– И – забыл!

Бородою – вразлет; тормошами – враздрай.

– Скажите мне, – где оно?

Ноги и руки разъехались; стал буквой «ха»; глаз – с лицо; а лицо расширялось в исполненную выражения, просиявшую плоть:

– У кого?

____________________

В двери пузом вдавился Пэпэш, передрагивая, точно лошадь, сгоняющая оводов, красной кожею:

– Тише, пожалуйста: здесь – не кофейня-с!

Тогда, отступая, две руки на груди в кулаки зажимая и выбросив голову, мрачной Эриннией, точно щипцами, затиснула вдруг Серафима в морщинах тяжелого лобика взгляды Пэпэша.

И – лобиком в бод!

Два шажочка, с притопом, как в танце, – на согнутых

твердо коленях; в позицию – встав, помотала головкою: —

– и —

– Николай Николаевич прочь ушлепал.

 

 

Глава шестая. «ПЫРСНЬ»

 

Цитаты

 

– Па-па, – Никанора за руку схватил, изловчившися, Тителев.

– Стой-ка – попались: идемте-ка!

И – в кабинетик: «топ-топ»!

Никанор же, на пуговицы застегнув пиджачок, переюркивал.

Тителев стал над столом; руки – фертиком: вметился в мысли какие-то; бросавши их, стал хвататься за дикие пятна папки; одну он рванул; шлепнул в сизое поле стола, развернул: и – посыпались вырезки.

Все это – хватом.

– Вырезки из иностранных газет; – он показывал, – о вашем брате; открытие: видно, унюхали рыбу, – он зубы показывал.

– Это строчат: для французов; что же, – Яков кивает на Якова… Вот – «Тагеблатт»[97]… На досуге, – потом: дело плевое.

– Вот «Фигаро», прочитайте, – ткнул пальцем… – Да что вы тут все топощите… Оставьте трепак!

И пошел синусоиды строить ногами, вышлепывая в темно-синие кайма, – вперед головой.

Никанор же – прочтет, ужаснется; и – вскочит; и – сядет.

– Прочли? Ну, – Антанта старается дело поставить иначе; открытия – нет: почему?

Замигал Никанор.

– Трепетица не дошлая, – вникните! Да потому, что – расчет на открытие; значит, – прицелились: шуба была бы, – вши – будут!… А прежде писали, что – есть.

Никанору казалось: в мозгу вырезает, – простым сочетанием вырезок.

– Версия третья, – и новая пачечка.

– Ну-те?

Глазами блеснул; и, закинувшись под потолок, похохатывал.

Лунные пятна за окнами тускли; кисейно летали снега; голосили, бренчали, качались, курились, клочились.

– Прочли?… Эге!… Выскочил, как чорт из ада, кинталец, Цецерко-Пукиерко, парень-ловкач; он открытие выжал из брата – рабочему классу, ведомому в бой Гинденбургом; и это-с, конечно-с, немецкие денежки-с!… Вот до чего англичане додумались: Энгельс и Маркс полстолетием ранее, выдуманные немецкой армейщиной, для Гинденбурга рождали Либкнехта!… Да вы трегубительно так не смотрите… Вы – вникните: и ароматы ж!

Взусатился:

– Американцы при помощи Англии хапают… Мало: им все – недохап… Ну-те, – прежде писали о воре, Мандро.

Топотец Леоноры вдали.

– О том самом, который… Я вам говорил…

Никанор, перестегивая пиджачок, стал узехоньким; а топотец приближался.

– Теперь нет Мандро; англичане не верят-де: вор-то – Цецерко…

Скрипение цыпочек остановилось у двери.

– Французы ж молчат на иных основаньях: нащупали; нет-де Пукиерки: две орьентации!

Выскочил из-за стола; ухо выставил: он – многоухий! Леоночка, с тихой опаской глядевшая в двери, – вошла.

– Брось, Леоночка, – брось: не мешай… Негораздо!

Снял руку с плеча; взгляд сказал:

– Коли ложь, – лги вовсю.

И она их оставила: он ей казался опасен: во всякое время; и он ей казался сугубо опасен теперь; а спасителен был в роковые минуты.

И вспомнила первый его на нее рассверкавшийся взгляд: с этим взглядом в «Эстетике» встал перед ней: взгляд опасный!

____________________

Конвертец, ей сунутый (от Тигроватки), достала; опять перечла содержание: «Не поминай меня лихом, Лизаша. Я все же – отец».

И прочтя, с горьким плачем записку она растерзала.

____________________

Луна рвала тучи, как фосфором; в голубоватых сугробах – какие-то тени; оранжевый вспых бросил луч; и его перерезала тень; фонаришка маячил далеко звездочкой: знать, у заборика.

 

В Пензе– то…

 

Тителев выпохнул новую паческу дыма:

– В российских газетах.

Прислушался к шуму под окнами.

– Что я сказал? Да; об этом о всем – ни гугу, потому что ваш брат – русский подданный; стало быть: дело полиции, дело разведки.

Под окнами – топоты, шурки:

– Ведите…

– Валите…

– Идем?

И наставилось ухо: на окна.

– Нас держат в прицеле; у них данных нет… Вы оставьте трепак: мы окровавников этих повесим…

Как стулом придвинулся, как две руки положил пред собою на стол, как, сцепившися пальцами, палец о палец

вертел, была силища.

И Никанору мерещилось: стул, на котором сидел, – точно выдернут.

– Правда – из силы растет; оправдание есть волевое начало; оправдывать: взять, да и с делать; немецкое слово «беграйфен», что значит «усвоить», в первичном значении – «схватывать»; ну-те: собака хватает говядину!

В окнах сквозной, застонав, пал в заборики.

Падала —

– кондовая, неживая Россия,

«Синица» Терентия Титовича Никанора сражала без промаха.

Но чтобы вид показать?

Воротник – торчея; нос – торчок; грудь – колесиком: гордость, величие, пренебрежение!

Дергал словами, как блошками.

– Чч-то-с? Мировое значение, – плечи взлетели. – Терентия Тителева – эдак-так, эдак-так, по «Лаврову»[98] – не так-то уж каменно!

Тителев встал, подняв трубочку, в замути зеркала, чтоб увидеть лопату своей бороды; и увидел растреск потолка.

В кресло сел:

– Ну-те, что-то вы галиматейное подняли?

Будто страдал ломотой всех суставов.

Разглядывал, как замурованный, ногу дерущий штиблет Никанор, положив на колено, метал в нос его:

– Я и сам был народником: резал лягушек… И в Пензе…

– Да, – слышал: что в Пензе-то… в Пензе…

– Дубинушку пел, – так-чч-то: Маркс – про одно; «мы» с Иванчиным-Писаревым – про другое, – так что!

«Вззз» —

– сугробы разматывались, как клубки у забора; и снова наматывались, как клубки: у забора,

И Тителев в бразилианскую бороду глаз уронил: и забрысил ресницами, точно слепой.

– Неотвязчив, как гвоздь в сапоге!

И в сукно сизо-серое аолотецм он тюбетейки на серые руки упал: не лицо, – тюбетейка глядела в лицо Никанора, как масочка.

А Никанор – наседал: кто же лучше-то? «Тителев» с Марксом, «Коробкин» с Лавровым?

– Я думаю, – чч-то: оба лучше!

И так посмотрел из-за стекол очковых, как будто открытие это Америки испепеляло: чорт с ведьмой! А разве его, Никанорова, жизнь не есть форменная революция быта – так что? Задопятова, брата, Ивана, – обфыркал; Ермолову У Стороженок (лет двадцать назад) едкой критикой встретил? Он, он «им» покажет!

Не Тителеву – тюбетейке, лежавшей на серых руках: видимо, Тителев спал; тюбетейка слетела: глядела открытая лысинка и закрывала под черепом – лабораторию взрывов.

Решил Никанор очень твердо, что после открытия люка, в который проваливаются «они» и в который Иван, брат, еще, чего доброго, свалится, – так – чч-то: противиться будет тому, чтобы брат – переехал.

А кто-то в окошко царапался: там – тень тулупа.

Терентий же Тителев – значит, не спал, – вдруг квадратной спиною взлетел, вырезаясь из синего кресла, как серенький зайчик; глазами, как шилом, хватил:

– Сила – сила!

Защелкало: свистнуло; с дворика на перламутрово-снежном коне пролетел в переулок невидимый воздух.

И – резкий звонок.

И – ввалились рабочие с грохотом, с кашлем; в переднюю: Тителев мячиком – к ним; разлетаясь рукою, прощелкавшей в мраке передней:

– Здорово, товарищ Жерозов, здорово, Трещец: ну, – и как? Боевая дружина?

– Как видно, – басило.

– Запомните: синяя тряпка – валите; а желтая тряпка – ни-ни!

– Есть, – басило.

– Товарищ Торборзов?

– На улице: у ледника стражу держит.

– Так вы позовите…

Ушли.

 

Химияклич

 

– Ребята славнецкие: с ними легко; дай упор, – мы вселенную с оси свернем, – дроботнули два пальца.

– Упор этот дан!

Припечатал к столу кулаком:

– Мировою войной… Погодите, что будет; что есть уже!

Бросило в дрожь пред безумием этого лысенького господинчика; и Никанор посмотрел на него, будто полинезиец трепещущий на фетиша; так бы вот и орнуть на него:

– Куда? Стойте! Себя, свою партию, класс, да и нас – Серафиму Сергеевну, брата, Ивана, – свергаете в бездну!

А тот лишь стальными глазами блеснул:

– Независимого положения – нет: быть не может; эго: либо с нами, – вполне-с; либо – против: с мерзавцами; там – диктатура и здесь диктатура.

Впёр руки в карманы; и сдвигом морщины решение брата, Ивана, оставить в лечебнице – стер в порошок.

– Будет поздно!

Запырскало: снежный, сквозной, извизжался отряд кавалерии, снегом пропырснувшей на переулочек.

– Я – подставное лицо; – подбирал свои вырезки Тителев в дикую пятнами папку, – сигайте с Иванчиным-Писаревым, точно с торбою расписанной – по деревням: лыком шить по парче… Только… —

– пальцем настукивал. —

– Брат с поручителем встретится, – палец он выбросил в пол, – у меня-с!

И – товарищ Торборзов вошел; сталь – не мускулы; серый гранит – не лицо; Никанор его сразу узнал: тот рабочий, который на дворике Психопержицкой прислушивался, как ругали их; значит – подосланный… – «нашими», чуть не сказал он себе!

– Коли ночью сегодня, товарищ Торборзов, – оскали