VI. Технология человеческого поведения

 

В течение шести десятилетий своего научного и научно‑популярного творчества Скиннер настаивал на том, что «дальнейшее расследование» всегда возможно. На первых страницах «По ту сторону свободы и достоинства» он призывает к технологическому решению проблемы незнания:

 

…нам необходимы огромные изменения в поведении человека, и они невозможны лишь c помощью физики или биологии, как бы мы ни старались <…> Технология поведения – вот что нам необходимо <…> поведенческая технология, сопоставимая по мощи и точности с физической и биологической технологиями…[956]

 

Скиннер представлял себе технологии, которые будут повсеместно институционализировать точку зрения Другого, наблюдая, вычисляя, анализируя и автоматически подкрепляя поведение ради необходимых, по его мнению, «огромных изменений в поведении». Таким образом, законы человеческого действия, наконец, прояснятся, так что можно будет эффективно прогнозировать и формировать поведение, подобно тому как другие технологии позволили физике и биологии изменить мир:

 

Различие состоит в том, что они используют средства и методы соответствующей сложности. То обстоятельство, что в области поведения человека нет средств и методов той же мощности, не является объяснением. Это только часть головоломки[957].

 

Скиннер пришел к выводу, что «на пути дальнейших достижений человечества» стоит литература о свободе и достоинстве[958]. Он утверждал, что недостающей деталью головоломки, который сдерживает оперативную разработку «инструментов и методов», необходимых для технологии поведения, является упрямая привязанность к этим антикварным идеям со стороны людей, не готовых расстаться с представлениями о «собственной заслуге» в каждом действии. Вера в «автономного человека» – реакционный источник сопротивления рациональному будущему, «альтернативным объяснениям поведения», препятствующий развитию общества.

Профессор полагал, что человечеству срочно необходим план, и он представлял себе новые мощные инструменты, которые могли бы проектировать поведение в любой области. Еще в 1953 году он предвосхитил спроектированную в цифровой среде обстановку сегодняшних казино, степень проработанности которой для точного формирования поведения игроков сделала ее испытательным полигоном как для спецслужб, так и для надзорных капиталистов[959]. «Однако при надлежащей организации вполне возможно усовершенствовать практики во всех этих областях. Так, и игральные автоматы могут быть „усовершенствованы“ – с точки зрения их владельцев – путем внедрения решений, вознаграждающих на основе вариативного соотношения, но только тогда, когда частота игры является очень высокой»[960].

Технологии поведенческой инженерии не должны были ограничиваться «устройствами», но также включать в себя организационные системы и процедуры, предназначенные для формирования поведения, направленного на достижение конкретных целей. В 1953 году Скиннер предвидел такие инновации, как системы стимулирования Майкла Дженсена, призванные максимизировать акционерную стоимость, и «архитектуры выбора» поведенческой экономики, «подталкивающие» поведение на желаемый путь:

 

Режимы подкрепления в производстве, продажах и сфере услуг, а также использование бонусов, премий и так далее могут быть улучшены с точки зрения поддержания максимальной производительности[961].

 

Скиннер понимал, что поведенческая инженерия рискует оскорбить чувства людей и нарушить социальные нормы, особенно связанные с неприкосновенностью личной жизни. Чтобы развеять эти опасения, он советовал, чтобы надзор был ненавязчивым, в идеале оставаясь вне поля зрения организма:

 

…поведение также можно изучать и с минимальным взаимодействием между субъектом и ученым, и естественно, что именно с этого каждый и пытается начать[962].

 

Но проблемы возникнут. Новые технологии поведения должны будут сдвинуть границу между публичным и приватным, чтобы получить доступ ко всем данным, необходимым для прогнозирования и контроля над поведением. В этом он предвосхитил сегодняшние рубежи оцифровки, когда новые системы обнаружения проникают в глубины личности и эмоций:

 

Но все еще остаются события, которые происходят на личном уровне и которые важны для организма без инструментального усиления. То, как организм реагирует на эти события, останется важным вопросом, даже если однажды они могут стать доступны каждому[963].

 

Подобные конфликты будут разрешены, полагал Скиннер, через постепенное ослабление норм приватности, отступающих перед лицом развития знания: «Граница между публичным и личным не является фиксированной». Как и сегодняшние надзорные капиталисты, он был уверен, что технические изобретения, капля за каплей, в конечном итоге подточат нормы приватности и вытеснят личную жизнь на обочины человеческого опыта, где она присоединится к «свободе» и другим спорным иллюзиям. На смену всему этому придет точка зрения Другого, воплощенная в новых инструментах и методах:

 

[Граница] смещается с каждым открытием техники, позволяющей сделать личные события публичными <…> Таким образом, в итоге проблема приватности может быть решена c помощью технических достижений[964].

 

Несмотря на то что защитники частной жизни и многие другие критики надзорного капитализма в поисках смысла и метафоры, которая ухватила бы ощущение новой угрозы, спешат ухватиться за оруэлловский язык, инструментарную власть надзорного капитала лучше всего рассматривать как прямой антитезис Большого Брата Оруэлла. Мы обращаемся теперь к этому резкому контрасту, ярче всего проявляющемуся в двух различных подходах к утопии, связанных с этими двумя видами власти.

 

VII. Две утопии

 

И Скиннер, и журналист и писатель Джордж Оруэлл опубликовали свои целительные, «утопические» романы после кровопролитий Второй мировой, когда непостижимые масштабы насилия поставили под вопрос перспективы модерна. При поверхностном взгляде, «Второй Уолден» Скиннера, вышедший в 1948 году, и «1984» Оруэлла, опубликованный годом позже, имеют много общего. В обоих романах детально прорабатывалась своя законченная концепция специфической властной логики, каждый рисовал общество в полном расцвете этой власти, и каждый был утопичен с точки зрения той формы власти которую описал[965]. Но разница в общественной реакции на них была невероятно огромной: «Второй Уолден» был отвергнут как антиутопический бред и больше десяти лет игнорировался широкой публикой[966]. Оруэлловский «1984» был сразу же канонизирован как шедевр антиутопии и кристаллизация худших кошмаров ХХ века.

Эти две утопии часто путают друг с другом по содержанию и целям. В статье в одном из номеров журнала Time за 1971 год, посвященной Скиннеру, говорится, что «Второй Уолден» пробуждает «призрак оруэлловского общества 1984 года, каким оно действительно могло бы стать». Великий историк и литературный критик Льюис Мамфорд даже назвал «Второй Уолден» «тоталитарной утопией» и изображением «ада», но в действительности подобные характеристики – распространенное и, как мы увидим, опасное заблуждение[967]. Хотя считается, что обе эти книги описывали тоталитаризм, формы власти, показанные в них, глубоко различны. В большинстве отношений они являются полными противоположностями.

Современность, как она виделась Мейеру, основывалась на научной объективации человеческого опыта и его сведении к наблюдаемому измеримому поведению. Если взять это в качестве отправной точки, утопия Оруэлла – это то, что было «до»; она предшествует мейеровской как страшный результат донаучной тяги к господству над душами. Утопия Скиннера – то, что будет «после» переосмысленной Мейером современности, прошедшей через идеи великого физика Планка. «Второй Уолден» базируется на научной точке зрения Мейера, точке зрения Другого, и показывает в полном цвете надежды Мейера на научно обоснованную глобальную гармонию организмов, в которой свобода неизбежно проигрывает знанию. Оруэлл обнажает болезнь, Скиннер дает противоядие.

Тоталитарная власть, описанная в «1984», является чем‑то совершенно беспрецедентным, состряпанным в ХХ веке из смеси индустриализма и отчаяния, совершенно новой для человека формой общества. Оруэлл всего лишь беллетризовал и экстраполировал тоталитарный проект. Он бил тревогу, рисуя устрашающую цепочку причинно‑следственных связей, ведущих от недавнего германского прошлого и не намеренного отступать советского настоящего к воображаемому, но такому возможному будущему. Его гениальность заключалась в том, что он создал историю, которая воплотила в себе сущность тоталитаризма: безжалостное требование абсолютного владения каждым отдельным человеком, не как далеким другим, известным только по своему поведению, а взятым изнутри.

Бдительность Большого Брата не ограничивается громадами армий и государственного управления или наблюдаемыми потоками тел и толп. Большой Брат – это всепроникающее всеобщее сознание, которое заражает каждую отдельную душу и овладевает ею, вытесняя все прежние привязанности романтической любви и доброй дружбы. Его суть заключается не просто в том, что он знает каждую мысль и чувство, но в том безжалостном упорстве, с которым он стремится уничтожить и заменить неприемлемый для него внутренний опыт. «Мы не довольствуемся негативным послушанием и даже самой униженной покорностью», – говорит хитрый приспешник О’Брайен мятежному Уинстону:

 

Мы сомнем вас так, что вы уже никогда не подниметесь <…> Когда вы окончательно нам сдадитесь, вы сдадитесь по собственной воле. Мы уничтожаем еретика не потому, что он нам сопротивляется; покуда он сопротивляется, мы его не уничтожим. Мы обратим его, мы захватим его душу до самого дна, мы его переделаем <…> Он примет нашу сторону – не формально, а искренне, умом и сердцем. Он станет одним из нас, и только тогда мы его убьем[968].

 

В конечном счете, как знает каждый читатель, упрямая душа Уинстона оказывается успешно «запрограммирована». Леденящие душу последние строки книги Оруэлла должным образом завершают жизненный цикл сухого семени, посеянного на рубеже веков на бесплодной итальянской почве и вскормленного войной, лишениями и унижением, чтобы расцвести в кошмаре нацистской Германии и апокалипсисе сталинской России и принести наконец плоды в воображении Оруэлла – вечный памятник тому, что Муссолини назвал «свирепой тоталитарной волей», и душам, которыми она питается. Уинстон купается в безмятежном восторге: «Душа его была чиста, как родниковая вода… Он одержал над собой победу. Он любил Большого Брата»[969].

В противоположность этому «Второй Уолден» был задуман не как предупреждение, а как противоядие от тоталитаризма и, в более широком плане, как практический рецепт, отвечающий на трудности послевоенного восстановления западных обществ. Скиннер понимал свою утопию как методологическое лекарство от кошмара раздавленных душ, лекарство, которое, как он настаивал, превосходит любые обычные предлагаемые политические, экономические или духовные средства. Идею о том, что ответ – в «демократии», он считал смехотворной, потому что это политическая система, которая лишь создает иллюзию свободы, в то же время препятствуя господству науки. Обещание «свободного рынка» как целительного лекарства для послевоенного общества было, по его мнению, такой же пустой мечтой, поскольку рынок поощряет разрушительную конкуренцию между людьми и классами. Скиннер также отверг новый гуманизм экзистенциализма, рассматривая его как питательную среду для пассивности, и считал религию худшим лекарством из всех, увековечивающим невежество и подрывающим научный прогресс.

Лекарство, предложенное Скиннером, было другим и уникальным – утопическая методика, которая обещала социальное равенство и бесстрастную гармонию, основанные на точке зрения Другого, «организме среди организмов» как объекте «поведенческой инженерии». Это будущее, о котором мечтал Мейер, где Фрейзер, основатель и глава вымышленного Второго Уолдена и красноречивый аватар Скиннера, описывает это идеальное сообщество как «суперорганизм», который можно формировать и контролировать «так же гладко и эффективно, как чемпионские футбольные команды»[970].

Утопия Скиннера была призвана проиллюстрировать возможность успешного социального порядка, который выше применения силы и в то же время отвергает необходимость властвовать над человеческими душами. Сообщество Второго Уолдена с таким же презрением относится и к практикам демократической политики и представительного правления. Его законы основаны на науке о человеческом поведении, а именно на радикальном бихевиоризме самого Скиннера, построенном на исходящем от великого физика идеале Другого. Его утопия была рупором и для других амбиций, намереваясь проиллюстрировать поведенческие решения, необходимые для решения проблем во всех сферах современной жизни: ядерная угроза, загрязнение, перенаселение, рост городов, экономическое неравенство, преступность, образование, здравоохранение, развитие личности, активный отдых. Он был направлен на то, чтобы культивировать «хорошую жизнь», ради которой надо отказаться от всех идеалов либерального общества – свободы, автономии, неприкосновенности частной жизни, права людей на самоуправление.

Форма художественного романа, в которую был облечен «Второй Уолден», обеспечивала прикрытие, необходимое Скиннеру для экстраполяции с мейеровских методологических принципов Другого и его собственных исследований поведения животных на утопическое сообщество, в котором поведение пришло на смену человеческому духу в качестве локуса контроля. Фрейзер сетует на то, что людей «удерживают на месте» не только внешние силы, но, «гораздо более тонко, система убеждений, внедренная в их умы. Иногда это почти безнадежная задача – снять кандалы с их душ, но это можно сделать <…> В долгосрочной перспективе вы не можете ничего навязать. Мы не применяем силу! Все, что нам нужно, – это соответствующая поведенческая инженерия»[971].

Две эти утопии отражают два разных вида власти, и каждый роман ставил целью избавление будущего от того кошмара, который случился в ХХ веке с душой. Оруэлл мог использовать недавнее прошлое, но Скиннер представлял себе будущее, до которого ему не посчастливится дожить. Если надзорный капитализм и его инструментарная власть продолжат процветать, то именно нам может быть суждено увидеть воплощение видения Второго Уолдена, когда свобода падет жертвой чужого знания – но на этот раз на службе чужого богатства и власти.

Видение Скиннера воплощается в жизнь в неуклонном преследовании экономических императивов надзорного капитализма и повсеместного цифрового аппарата, создаваемого надзорным капитализмом и используемого им для достижения его новых целей. Инструментарная мощь подчиняет новый цифровой аппарат – всеохватный, автономный, повсеместный, воспринимающий, подсчитывающий, приводящий в действие, соединенный в сеть и подключенный к интернету – интересам надзорно‑капиталистического проекта, реализуя наконец призыв Скиннера к «инструментам и методам» «технология поведения <…> сопоставимая по мощи и точности с физической и биологической технологиями». Результат – всеобъемлющие и всепроникающие средства модификации поведения, которые создают экономию за счет действия, позволяющую максимизировать надзорные доходы.

До появления надзорного капитализма место инструментарной власти было в туманном мире мечтаний и заблуждений. Этот новый вид власти следует логике Планка, Мейера и Скиннера, меняя свободу на знание, но ни один из этих ученых не смог предвидеть действительные условия этой капитуляции. Знание, которое теперь заменяет свободу, находится в частной собственности. Знание принадлежит им, но утраченная свобода – исключительно наша.

Разобравшись с корнями, в главе 13 мы теперь обратимся к детальному изучению инструментарной власти, вводящей в человеческое сообщество новую грубую асимметрию: знание, ради которого мы жертвуем своей свободой, выстраивается ради продвижения коммерческих интересов надзорных капиталистов, а не наших собственных. Это резкое отклонение от технического происхождения аппарата в принципах телеметрии Маккея, которые обменивали свободу животных на научное знание, призванное помочь самим животным. Вместо этого режим поведенческих рынков надзорного капитализма наконец получает в свое распоряжение инструменты и методы, способные внедрить скиннеровские технологии поведения в различные сферы повседневной жизни, вплоть до глубин наших «я», которые теперь воспринимаются как глобальная лаборатория капитала.

 

 

Глава 13