Четвертое Исчезновение; исчез

 

Последним в цепи визитеров, конечно, оказался главный слуга «Галифакс фарм» Енох Агасф, который и ранее в этой комнате почти зримо присутствовал и чей промельк, в частности, был замечен сестрой Элизабет. На этот раз он явился вместе с двумя своими правнуками – они, впрочем, могли быть пра‑пра‑пра‑пра‑; добавьте столько «пра» и черточек, сколько вашей душе угодно, – и они втроем, не задавая никаких вопросов, начали быстро укладывать корбаховские пожитки в какой‑то бездонный мешок, распространявший запах плохо продубленной воловьей кожи и пастушеских костров из иудейских горных становищ. Стенли тем временем облачался в вельветовые штаны, фланелевую рубашку и утепленную куртку. Краем уха он слушал бормотание древнего семита: «И растлилась земля перед Всесильным, и наполнилась земля злодеянием. И увидел Всесильный землю, что вот: растлилась она, ибо извратила всякая плоть путь свой на земле».

– Мы готовы, малый, – наконец сказал он своему любимому хозяину.

Доселе невидимая сестра Элизабет тут выступила из угла и осенила исчезающих крестом. Агасф только передернул плечами. На паркинге в темноте ждал их большой белый лимузин, похожий посреди метельной ночи на дрейфующую льдину.

 

В феврале восемьдесят седьмого Александр Корбах начал свой первый семестр в университете «Пинкертон». Как водится, новичок получил щедрый набор приглашений на приемы и вечеринки в его честь: «вино‑и‑сыр» в театральном департаменте, «коричневый пакет» (это когда сам приносишь с собой свои еды) с членами подкомитета по корневой программе, ужин с советом попечителей, «русская карусель», организованная старым плейбоем профессором Стивом Иглоклювовым, ну и так далее, и, наконец, ланч с самим Президентом, долговязым «англо» с водянисто‑голубыми глазами, исполненными основной идеи Просвещения – никогда не выпадать из контекста.

Не имея никакого опыта академической жизни, Александр ждал, что во время этих общественных мероприятий будет происходить своего рода проверка его творческих и преподавательских намерений, он даже готовился к выражению своей философии театра. Ничего подобного, однако, не происходило на приятных собраниях. Люди были исключительно дружелюбны, говорили «welcome aboard», смотрели на него как бы в ожидании хорошей шутки, вопросы задавали в основном о его известном из газет парковочном бизнесе, который они, похоже, считали самой юмористической частью его жизни.

– Ради Бога, дарлинг, относись к этому полегче, – говорила Нора. – Эти люди преподают философию, историю, физику, астрономию, археологию, что угодно. На вечеринках они не хотят говорить серьезно, они хотят болтать, хохмить и дурачиться. Кроме того, позволь мне откровенно сказать: никто на кампусе всерьез не относится к должности «режиссер‑в‑резиденции», никто от тебя не ожидает революции. Некоторым образом они видят в тебе, ну, такого симпатичного лысого артиста‑юмориста, которого университет себе может позволить. Так что видишь, медок‑сахарок, как все вернулось на круги своя: ты снова шут! Не правда ли, это чудесно?!

Ну что ж, моя любовь, мой сиропчик, ты не очень‑то тактична, думал он. Он был, пожалуй, даже слегка задет за живое таким a propos отвержением какой‑либо для него значительной роли в университетской жизни. Ну что ж, посмотрим, что в конце концов из этого получится. Если они хотят посмеяться, почему бы им не поискать объект в департаменте археологии?

Тем временем он продолжал устраиваться в новой среде, в Вашингтоне Ди‑Си, этом ящичке с сюрпризами, притороченном к горбу штата Вирджиния прямо под пузом штата Мэриленд. В отличие от Эл‑Эй это был настоящий город, где люди сталкивались на углах, перекликались через улицы, удерживали свои плащи, хлопающие в завихрениях вашингтонского лабиринта, хватались за шляпы, дабы не дать им улететь, преследовали эти все‑таки улетевшие шляпы, преследовали их вплоть до победного конца или до горечи поражения, то есть до полной растерянности на перекрестке, до бесшляпности посреди траффика, плывущего сразу с девяти направлений (особенность площади Дюпон), в перепутанности всех ветров производили ловкие трюки, чтобы увернуться от жирных капель соуса чили, или кетчупа, или сырной подливки, врывались в кафе‑уютный‑уголок, переводили дыхание, спрашивали (умоляли) чего‑нибудь теплого, дружественного, слушали в ужасе последние новости из Панамы, слегка подтанцовывали, чтобы казаться завсегдатаями, съедали кусок торта с выставки кондитерского изобилия, мазали свои лица черничным кремом, вмешивались в дискуссию «про‑жизнь, про‑выбор», получали пулю в живот, стреляли в ответ мимо цели, преследовали ее (цель, сударыня), целовали ее внутри и снаружи, нахлобучивали ее себе на голову и далее следовали в ней по своему назначению; вот это и есть настоящий город, не то что бесконечные плантации Эл‑Эй.

Как‑то раз он проснулся с блаженным ощущением городского уюта. Нужно посвятить весь этот свободный день нуждам своего городского жилья. Установке всяких там аппаратов, гаджетс,[155] как их тут называют, будем звать их «гадами», без которых жизнь невозможна: радио‑хайфайки, игралки‑музыкалки, тивиашки‑висиарки, все эти дела в их технокрасоте. В принципе нужно и эту односпаленную превратить в симпатичную берлогу одного такого артистического холостяка, еще не продавшего свою свободу за многомиллионное приданое разных бесчисленных невест. Определившись в этом, он начал развешивать по стенам портреты Норы, не менее дюжины в рамках: улыбается, как дитя, улыбается, кадря, плывет дельфином, копает нашу археологическую планету, злится, сияет при виде кого вы сами догадаетесь, ждет квсд, верхом на Гретчен, она танцует, она в очках, пьяна в дупель, ждет, когда ее трахнут, пытается врать, требует истины. Ну что еще? Напротив камина нужно раскатать ковер, темно‑синий тунисский ковер, который Нора купила во время экспедиции на Куок‑остров, лохматый и мягкий; вот видишь, как тут все получается, жопа‑генерал товарищ Ситный, предрекавший свалку на «бездушном Западе». Здесь вот в дене[156] с окном на Дюпон встанет овальный письменный деск, сделанный по Нориному заказу для мыслящего режиссера. Ну что ж, почему бы не прогуляться в окрестностях, не приобрести пару настольных ламп? Пройтись по городу с зонтиком, играющим роль трости городского джентльмена, готовой в любую минуту превратиться в зонтик городского джентльмена, индиид. Как славно жить в районе Дюпон, где все расположено либо на другой стороне улицы, либо за углом! Ну вот вам ресторан «Чайльд Гарольд», вот книжная лавка Крамера, соединенная с кафе «Послесловие», вот киношка «Янус» – четвероликий, без нажима пошутит АЯ, поскольку там в четырех залах одновременно идут четыре разных шедевра, ну вот, разбросаем еще несколько вывесок, чтобы у читателя составилось впечатление о городском районе, выбранном нами для проживания в те времена: «Рабле», «Зорба», «Заголовок дня», да еще вдобавок «Поднимающаяся Лямбда».

Хорошо жить в настоящем городе, думал он, а еще лучше оказаться за пределами того парковочного бизнеса, когда каждый стук в дверь ты принимаешь за визит Администрации по алкоголю, табаку и огнестрельному оружию. В этот самый момент его мысли были прерваны сильным стуком в дверь, произведенным львиной головой корбаховской персональной стучалки. Он глянул в пип‑дырку[157] и увидел на своем крыльце дюжего мужчину в униформе. Конечно, он мог бы оказаться представителем ААТОО, но больше он был похож на генерала Советской Армии. Неужели за ночь город взяли красные?

– Мистер Корбах, сэр, – сказал генерал с исключительной вежливостью. – Миссис Марджори Корбах извиняется за визит без предупреждения, однако чрезвычайные обстоятельства заставляют ее просить вашей конфиденциальной аудиенции.

Александр Яковлевич открыл дверь и увидел «серебряную тень», стоящую за рядом запаркованных вдоль тротуара машин. Секундой позже из лимузина выпорхнула тоненькая, вечно юная дама с парой больших драматических глаз и скорбным ртом.

АЯ давно уже привык, что ни одна американская встреча, будь то дело или любовь, не обходится без предложения смягчить каким‑нибудь напитком предположительно сожженную глотку.

– Что бы вы хотели испить, Марджори? – спросил он. – Чай, кофе, минералку, пиво, скотч?

Ответ был самым неожиданным:

– Спасибо, мистер Корбах, пиво подойдет.

И подошло. Стоило запомнить вид Марджори Корбах с банкой «Бада» среди безобразия незавершенной квартиры.

– Йес, мэм, – он сидел перед ней, скрестив пальцы на одном из колен скрещенных ног, ну, чтобы точнее, на левом. В СССР это была его любимая «репетиционная позиция». Нора любила комментировать эту позу: «Посмотрите на руки мастера, дорогие читатели! Посмотрите на нервное подрагивание пальцев! Оно отражает большую художественную натуру!» Он смотрел на гостью и думал, что ее «мистер Корбах» дает понять, что она не считает его родственником ни с той, ни с другой стороны. Ну что ж, его «мэм» сигнализирует о полном понимании ситуации.

– Алекс!!! – внезапно с тремя восклицательными знаками вскричала одна из лучших девушек поколения пятидеся‑тых, и вся невысказанная обида этого поколения, казалось, прозвучала в этом крике. – Стенли пропал! Его должны были выписать из этого ужасного госпиталя, но ночью он исчез! Ушел не замеченный никем! Я вчиню им иск на десять миллиардов! Мой любимый муж испарился! – Восемь фаллосов, то есть восклицательных знаков, милостивые государыни, можете не пересчитывать, прозвучали в этом пространном вопле несчастной женщины. Алекс Корбах пошевелил своими художественными пальцами, как бы пытаясь снизить уровень экзальтации.

– Не беспокойтесь, Марджори! Он не был похищен, не ждите требований выкупа, уверен, что он исчез по собственному разумению.

– Это случилось четвертый раз, – прошептала Марджори. Кровь могла свернуться в жилах от такого шепота. – Четвертый раз за двадцать три года нашего брака. Он все время шутил о своих исчезновениях, но я отношусь к ним очень серьезно. Это опасно, Алекс! Он ненормальный! К нему при‑ходят гости из прошлого! С теми рычагами финансовой мощи, что в его власти, он может сотворить что‑то ужасное! Он может разрушить наш дом, семью, корпорацию, всю страну! Пожалуйста, Алекс, не обращайте внимания на то, что я немного таращу глаза, это базедка, ничего более. Знайте, что я готова пожертвовать собой ради моей семьи, Алекс Корбах (подчеркиваю, Корбах!), но я не хочу жертвовать моей семьей, всем нашим кланом ради заумных идей, рожденных мужским климаксом!

Да, мы богаты, но богатые тоже люди, они могут плакать, впадать в отчаяние, жертвовать собой ради близких, как я готова пожертвовать собой ради Стенли! Всякий знает, что получается из этих паршивых эгалитарных теорий: нацизм, большевизм, терроризм, вы знаете это лучше, чем я.

Алекс, вы были ближайшим другом моего мужа в течение последних трех лет. Меня даже немного раздражало постоянное упоминание вашего имени. Алекс там, Алекс здесь, Алекс сказал то, Алекс сказал это… да‑да, пожалуйста, еще пива, большое спасибо… Теоретически вы даже наш дальний родственник, не правда ли? Знаете, я никогда не возражала против вашего романа с Норой. После ее бурной жизни она наконец‑то нашла тихую гавань. Алекс, позвольте мне сказать прямо: только вы можете спасти нашу семью от позора! Я уверена, что Стенли скоро явится к вам выпить и поговорить. Пожалуйста, дайте мне только знать, что он жив! Я даже не осмеливаюсь просить вас о великом одолжении, но, может быть, вы все‑таки попробуете отговорить его от этих ридикюльных эскапад?

Она уронила лицо в чудеснейший платок, плечи ее слегка тряслись, в этот момент она была похожа на студенточку колледжа из какого‑нибудь классического фильма. Она всего лишь на два года старше меня, подумал АЯ. Чтобы подавить неуместные эмоции, он оторвал глаза от Марджори и стал смотреть на городскую жизнь за окном.

Становилось темнее, и благодаря этому вся картина приобретала более резкий фокус. В толпе у метро ямайский верзила выпустил изо рта длинный язык огня. Несколько прохожих упали перед ним на колени: «Пощади, Заратустра!» Он помахал обеими руками вдаль, как будто говоря: «Поздравляю, Сашка Шут! Ты стал персонажем настоящей „соуп‑оперы“!»

 

VII. Чудо в Атланте

 

 

Однажды бес занес меня

В аэропорт Атланты.

Своей огромностью маня,

Он был сродни Атланту,

 

Негоцианту,

 

Тому, что шар наш приволок

В торговую арену

И там стоит, не сдвинув ног

И не назначив цену.

 

Хорош «челнок»!

 

Все было тут с плеча верзил,

Столицам по ранжиру.

Подземный поезд развозил

Толпищи пассажиров,

 

Гуляк, транжиров.

 

Увидеть перуанских лам,

Услышать перезвоны

Тибетских лам, и по делам

Взлетали авионы.

 

Всем им шалом!

 

В суме, висящей на плече,

Тащил свою я утварь,

Когда вдруг началось чепе:

Центральный сел компьютер.

 

В одно из утр.

 

Толпа кричит, как грай ворон.

Кружится хаос адский.

У всех ворот водоворот:

Ни взлета, ни посадки!

 

Вали, народ!

 

Уже был съеден весь попкорн.

Запал угас в унынье,

И на полу среди колонн

Народ полег, как свиньи.

 

Вот вам и свинги!

 

Вдобавок к этому, друзья,

Взыграла stormy weather,[158]

Из тех, что не осмелюсь я

Зарифмовать с together.[159]

 

Прощайте, грезы!

 

Как космы черной бороды,

Качалась вся округа.

С огромной массою воды

Тайфун явился «Хьюго».

 

Порвал бразды.

 

Казалось, треснет свод опор,

И хлынет стынь из трещин,

И рухнет весь аэропорт,

Как Атлантида‑стейшн.

 

Завалит грешных.

 

Я в Айриш‑пабе присягал

На верность белу свету,

Когда бармен вдруг дал сигнал

И крикнул: «Пива нету!»

 

Без этикету.

 

Иссякло пиво! Кто бы мог

Сухим представить днище?!

Растряс земли, кислотный смог –

Все было бы попроще.

 

Где пива сыщешь?

 

Вдруг к стойке бара меж кирюх

Прошла младая дама,

Мудра, как сонмище старух,

Свежа, как дочь Адама.

 

И шелест брюк!

Весь свет затих, узрев красу,

Забыв о молний сваре.

Светясь, спустился парашют

С гондолы Портинари.

 

Взяла «Кампари».

 

Протрепетала сотня лип,

Процокали подковы,

И вдруг запел какой‑то тип,

Жонглер из графств Московии,

 

Хрипат и сипл.

 

«Пропитых связок аппарат

Не годен для кансоны,

И все же, братья, воспарю

С кансоною для донны,

 

Столь окрыленный

 

Ее божественной красой

И благородством жестов!

Так грезит старый кирасир

О молодой невесте:

 

Он не из жести!

 

Мы не встречали этих глаз,

Пожалуй, семь столетий,

А тот, кто к сальностям горазд,

Наказан будет плетью.

 

Таков мой сказ.

 

О ты, чистейшая из жен,

Прими мою музЫку!

Ведь я Амуром поражен,

Хоть и ору тут зыком,

 

Под звездным знаком.

 

Стожары греют небосвод,

Вселяют жар в мужчину.

Не там ли мир святых свобод,

Не там ли все причины,

 

О чем кричим мы?

 

Ты видишь, наша жизнь пошла,

Потерян смысл отличий.

Скажи, откуда ты сошла,

Святая Беатриче,

 

В наш бренный шлак?»

 

Он оглянулся. Все вокруг

Молились без опаски,

Майамский загорелый друг

И мужичок с Аляски,

 

Адепты ласки.

 

Один почтенный джентльмен,

Чикагский венеролог,

Держа на вилочке пельмень,

Вдруг разразился соло

 

Вслед за жонглером.

 

Он пел о шалостях любви,

Венериных проказах,

О том, как мало соловьи

Пекутся о стрекозах

 

И о занозах.

 

Святая Дама, он молил,

Пошли нам жар без мошек,

Сироп священный без смолы,

Сады без мандавошек,

 

И черствых плюшек.

 

Весь клуб мужчин запел вослед:

Строитель, жулик, лектор,

Мулов погонщик и ослов,

И хомисайд[160] ‑инспектор.

 

Так много слов!

 

Святая Дама, укажи

Обратный путь в за‑древность,

Где не пускала в ход ножи

Любви убийца, ревность,

 

Сестрица лжи.

 

Засим настал разлуки миг.

Вертеп ирландский дрогнул.

Тревожно изогнулся мим,

Поэт скривился, вогнут,

 

Тоской томим.

 

Парижский вскрикнул брадобрей,

Заплакал жрец науки.

Тут был объявлен первый рейс:

«Юнайтед», на Кентукки.

 

Будь к нам добрей!

 

Так ничего и не сказав,

Она сошла со стула,

Бела, как горная коза,

Легка и не сутула.

 

Как ветром сдуло.

 

И всякий, кто в быту суров,

И те, кто к сласти падки,

Смотрели, как сквозь блеск шаров

Она идет к посадке.

 

Бесшумный взрыв

 

В ее «Кампари» просиял.

Бесшумны были вопли.

Фонтан взлетал и угасал.

На всех пришлось по капле.

 

И сны усопли.

 

Часть VIII

 

Пинкертон»

 

Прошло десять месяцев после завершения седьмой части, и наступила, говоря языком академических семестров, Осень‑87. Декорации существенно изменились. Большой территорией со своей внушительной застройкой в роман вступил кампус университета «Пинкертон». Псевдоготические башни здесь перекликаются с постмодерном, придавая пространству некоторую загадочность. В связи с новыми веяниями столетний монумент основателю школы, который был, кажется, каким‑то колониальным предком знаменитого английского сыщика, со всеми своими причиндалами в виде треугольной шляпы, парика, доброго голубиного зоба, трости, которой ему столько раз хотелось протянуть вдоль спины своих студентов, нерадивых увальней Вирджинии, а также в виде чулок и башмаков с пряжками, оказался на основательно покатой площади, образовав центр некоей «концепции сдвига».

Ну что еще нового? Прибавилось, конечно, огромное количество персонажей в лице двадцати пяти тысяч студентов «Пинкертона». Вот они тащатся от своих пространных, как пастбища, паркингов к учебным корпусам – кто в лохмотьях под стать Председателю Земли Велимиру, а кто по правилам клуба: блейзер, галстучек, шорты, румяные колена, похожие на подбородки гвардейцев. Одного спросишь, куда пойдет после учебы, ответит: в ЦРУ. Другой скажет: в мировую революцию. Немало в этих бредущих толпах и персидского народа. Вот интересно, клеймят Америку «Большим Сатаной», а детей посылают к Сатане на учебу. Наши ребята спрашивают этих приезжих: «Правда, что у вас там нельзя выпить, гайз?» Те отвечают: «Днем нельзя, а ночью можно, если двери хорошо закрываются». И долго там у вас так будет с этой факинг революцией? Персы смеются. Если мулла сядет на осла, он уже с него не слезет, пока осел не сдохнет. Похоже на нашу советскую родину, думает, шагая вместе со студентами «режиссер‑в‑резиденции», только там вопрос иначе стоит: кто раньше сдохнет, осел или мулла?

Дорожки вьются среди обкатанных под машинку зеленых холмов. Путь неблизок, наслушаешься всякого, даже персидских анекдотов. По мере движения дорожки сливаются, народу становится все больше, но основная толпа стоит возле здания Студсоюза. Страна борется с никотином, а тут все дымят. Хей, мэн, как дела, я тебя вчера ебеныть видел! А я тебя вчера ебеныть не видел. Давно тебя ебеныть не видел, мэн! А я тебя целый ебеныть век не видел! Как ты там факинг дуинг? Я дуинг факинг грейт! Какого же фака ты не прихилял к Трейси? Я факинг вчера был у Сусси, фак‑твою‑расфак! Ну‑с, господа русские читатели этого романа, если вы думаете, что наиболее употребляемое слово этих диалогов имеет отношение к слову «факультет», мы спешим вас разуверить: только отчасти, судари мои.

И вот после таких стояний через четыре года появляются великолепные специалисты и по «относительности» и по «безусловности», с беспочвенной ядовитостью думал Александр Яковлевич, проходя через эту толпу, хотя прекрасно понимал, что далеко не все студенты тут стоят, и те, что тут стоят не всегда тут стоят, и толпа сама по себе не всегда тут стоит. Оснований для сарказма у АЯ после первого года университетской работы было не так уж много, все шло здесь у него совсем недурно, но такова уж извечная российская диссидентщина: восторгов от нее не дождешься, а вот «поросячьего ненастья» навалом.

Он вступил в огромный кафетерий, где половина людни, рассеявшись по залу, ела, а другая половина с подносами еды стояла к кассирам‑корейцам. Эту столовку он часто предпочитал профессорскому клубу, где постоянно надо думать, что бы еще сказать умное. Быстро проходишь к салат‑бару, наваливаешь на бумажную тарелку здоровой пищи: свекла, морковь, брокколи, бобы, что‑то еще, не знаю, как имя‑отчество. Потом – к чанам с горячими супами, шмяк в пластмассовую миску половник «чили», порядок! Ну, подцепи еще с полки для куражу пакетик поджаренных лук‑колец, взъяри себе большой стакан диет‑коки, и ты в комплекте. Теперь начинается стояние в кассу. Дрочишь себя гнусными этническими обобщениями: эти корейцы такие копухи! На самом деле никто в мире так быстро не подсчитает цену набранной еды, как корейцы‑кассиры из «Пинкертона», никто в мире!

В глубине зала играет рок‑группа, чтобы никому не дать спокойно покушать. Длинный и сутулый, в каких‑то вроде бы кальсонах третьего срока, с власами, как у «шильонского узника», – лид‑вокалист тянет могучую в своей заунывности оралию: йеее‑биии‑цццц‑каяяя‑сссииилллааа! Барабанщик, почему‑то аккуратный, с галстуком‑бабочкой, вколачивает в каждый слог по гвоздю. Аккуратность на нем кончается: две зажеванных ти‑майки, в каких народ тут и спит и в классы ходит, извлекают из промежностей электронные рулады вполне на уровне ансамбля Элтона Джона. Неужто по‑русски тут парни завыли? Да нет, поют обычное: Don’t be silly,[161] – это только АЯ, чуткому на все русское, родная похабщина слышится. Зал тем временем жует, шебуршит в толстенных справочниках, никто ни на кого не обращает внимания, будь ты хоть семи пядей во лбу, как наш Александр Яковлевич. Впрочем, пяток девиц и тут обмирает перед лабухами, даже и эти свинопасы не обделены поклонницами. АЯ бормочет своим поедаемым овощам: «Таков наш мир: любая бездарь, любой зачуханный баран изображает высь и бездну, стуча в жестяный барабан».

Вдруг доносится через весь зал: «Саша, Саша, у нас имердженси!» Ну, то есть чепе. Меж столов катится, как колобок, главная корбаховская энтузиастка, ассистентка из «Черного Куба» Люша Божоле, родственница заморских вин. В чем дело, Люция? Опять, наверное, Гарри Понс и Робби Роук под газом? Не пришли на примерку костюмов! Повесить мерзавцев!

«Черный Куб» издали напоминает поставленный на один из своих углов Священный камень Кааба. Вблизи, а особенно внутри, это сходство пропадает. Попадаешь в лабиринт каких‑то лестниц и галереек, сфер и кубиков, который вдруг выводит в зрительный зал со сценой, которую можно таскать вверх‑вниз, влево‑вправо, в общем, хоть за уши подвешивай.

Появление в театральном департаменте «режиссера‑в‑резиденции», русского смельчака с такой сугубо американской фамилией, было встречено очень благосклонно, если не с восторгом. Никто, конечно, ранее не слышал ничего ни о нем, ни о его московских «Шутах», но все прочли изготовленную Норой сиви с вырезками из газет и теперь делали вид, что полностью в курсе дела. Это замечательно, Саша, что именно у нас, именно в «Пинкертоне» вы сможете продолжить свои московские поиски! С чего бы вы хотели начать, старина? Глава департамента, считавшийся классицистом Найджел Таббак, большой румяный, в обрамлении седых бакенбардов, облаченный в толстый кардиган ручной вязки, светился мягкой акварельной палитрой.

Александр осторожно начал примериваться издалека. Дескать, был когда‑то такой город Флоренция. Не совсем та Флоренция, которую сейчас корками пиццы забрасывает миллион туристов. В той Флоренции, если после заката проходили по улице, стуча сапогами, трое мужчин, начинались разговоры о бунте гвельфов или гибеллинов. Там семьсот лет назад, озаренный ранним куртуазным трубадурством, зародился «новый сладостный стиль». Два поэта, два Гвидо без конца говорили о любви, имея в виду не совсем то, что нынешние туристские массы. Они говорили также о музыке золотого греко‑римского века. Какой она была, пела ли о любви, могла ли найти нужный лад? Однажды к ним робко подошел юноша из семьи «белых» гвельфов Алигьери. В руинах дворца Марка Аврелия он нашел флейту, которой тысяча лет. Ну, вот такое начало. Что скажете, коллеги?

– Я не очень люблю эту эпоху, – признался профессор Таббак и как‑то слегка загустел, то есть замаслился в своих тонах. – Этот ранний Ренессанс попахивает декадансом. Как называется пьеса, Саша?

Александр признался, что пьесы еще нет, но он может написать ее за месяц. Коллеги помоложе, почти умирая от чувства такта, стали увещевать новичка. Дантовская тема – это всегда слишком сурово, все‑таки слишком серьезно. Мы все‑таки тут имеем дело со студентами, им бы поколбаситься как следует. Вам, Саша, все‑таки еще нужно создать свою труппу, вы согласны? Они, конечно, ему не сказали, что для Данте надо было все‑таки итальянца какого‑нибудь пригласить, а не русского. Корбах тут же схамелеонил. Коллеги, пожалуй, правы. Для студентов надо найти что‑нибудь другое. Ну вот, скажем, Петербург начала девятнадцатого века, «Записки сумасшедшего», это повеселее, попроще. Всунем туда и «Нос», а заодно и музыку Шостаковича. Всунем также гоголевских ведьм и чертенят. Разыграем компанией в десять человек.

– Восхитительно! – вскричал завкафедрой, и Саша увидел, как выглядят его цвета в гамме восторга.

Всем департаментом стали с энтузиазмом работать корбаховский спектакль. Студенты валили на прослушивания. АЯ строчил свою «Гоголиану», то есть то, что в Москве партийная критика без лишних слов заклеймила бы как «глумление над нашим классическим наследием». Каждую дюжину листков тут же ксерокопировали для студентов, репетировали и обсуждали. Студенты носились по лестницам «Черного Куба». Таббак с отеческой улыбкой присутствовал на этих буйствах. «Саша, твой Достоевский мне спать не дает», – говорил он. «Гоголь, Найджел, Гоголь!» – в десятый раз уточнял АЯ. «Для меня это все Достоевский!» – упорствовал классицист.

Студенты, разумеется, влюбились в безудержный русский гений. Отпечатали полсотни штук лиловых маек: на груди – портрет Саши, снятый в момент режиссерского экстаза, со всеми его преувеличенными деталями в виде растянутого рта, выпученных глаз и торчащих инопланетных ушей, а на спине – надпись «Шуты Потомака». Забыв обо всем на свете, он репетировал, как в лучшие годы на Пресне. Слов иногда не хватало, тогда мычал и показывал конечностями. Получалось еще понятней, чем в словах. Иной раз даже забывал, что работает в Америке. В дерзостные моменты оглядывался: не пробрались ли в темный зал стукачи Главреперткома.

«Что с тобой происходит, Сашка? – смеялась Нора. – Ты помолодел на десять лет. Только твоя лысина меня еще спасает».

Она, конечно, преувеличивала, но он и в самом деле бурлил, хоть и перестал с прежним неистовством самовыражаться в постели. Вот чего ему не хватало все эти годы, бедному мальчику, думала она, целуя его башку во время их по‑прежнему долгих и сладких, но, увы, как бы каких‑то вообще‑то регулярных, что ли, откровений. Мне повезло, что у него во время нашей встречи не было театра, даже такого завалящего, как этот «Черный Куб». Он полностью сублимировался на мне и дал мне такую любовь, какой я не знала. Теперь эти гомерические восторги будет вытеснять театр. Мама была права, он один из них, из лицедеев.

Что ж, продолжала она, вскоре ему придется познакомиться и с моим лицедейством, и уезжала в Хьюстон. По дороге не прекращала сводить свой баланс с Александром. Мы самые близкие люди, а так много и так долго скрывали, да и сейчас скрываем, друг от друга. Он почти ничего не говорит мне о своих сыновьях, очень мало рассказывает о своей прошлой семейной жизни, не говоря уже о бабах в Москве. Так долго молчал о проклятом вествудском паркинге, об отеле «Кадиллак», да и сейчас, кажется, о чем‑то умалчивает из этого периода. Да и я хороша: вот и сейчас темню с Хьюстоном. Что это ты повадилась в Хьюстон, хитрая Нора, однажды спросил он и, как бы не дожидаясь ответа, как бы не придавая значения моему ответу, заворошился со своими гоголевскими бумагами. Ну что ж, если тебе не особенно интересно, нечего и рассказывать. Да так, отвечает Нора, как и спрашивали, мимоходом, там просто разрабатывается один археологический проект, и вроде бы не врет, а на самом деле сильно врет и уезжает в Хьюстон.

 

Иные сферы

 

В Хьюстон Нору сосватал кузен Мортимер Корбах, полковник ВВС и астронавт США. Еще на том достопамятном «Воссоединении Корбахов» в мэрилендском поместье Нора, оторвавшись на десять минут от мыслей о загадочном русском фавне, заговорила с Мортом об археологических исследованиях из космоса. Хорошо бы прицелиться с орбиты на районы древних цивилизаций, скажем, на Полумесяц Плодородия от Евфрата до Нила, или на округ Куско в перуанских Андах. Почему бы однажды не включить в команду «Шаттла» какого‑нибудь археолога, скажем, Нору Мансур, PhD? Морт тогда прищурился на нее и сказал, что не видит в этом предложении ничего сумасшедшего, хоть оно и сделано сумасшедше красивой женщиной. Ну в общем, комплимент вполне в стиле наших ВВС.

Поговорили и забыли, тем более что той совиной и летучемышиной ночью она думала не столько о космосе, сколько о лугах, по которым нужно скакать к фавну и брать его живьем. Прошло не менее полугода, когда вдруг позвонил Морт и сказал, что в Хьюстоне заинтересовались ее проектом. Проектом? Вы сказали, Морт, моим проектом? Если вы такая отчаянная женщина, хмыкнул полковник, вам надо завтра поехать в управление НАСА на Индепенденс‑авеню вот к такому‑то и согласовать там свой «пропозал».[162]

Почему‑то все ее мысли вновь закрутились не вокруг Земли, а вокруг Сашки. Теперь подумает, что я свихнувшаяся феминистка. Будто я что‑то хочу ему доказать. Забыть этот вздор? Или все‑таки написать «пропозал»? Ну что ж, почему не написать, почему не проверить живучесть нашей бюрократии? А Сашке ничего не говорить, какое ему дело до моей науки, он весь в своих комплексах.

Бюрократия оказалась довольно живучей, что подтверждалось ее долгим мертвым молчанием. Вдруг за год до описываемых в этой части событий какие‑то барьеры были подняты, дело – чудо из чудес! – сдвинулось! Вот как получается, судари мои, еще десять страниц назад мы и не думали отправлять нашу Нору в космос, а между тем в правительственных, военно‑космических, разведывательных, финансовых и научных сферах ее кандидатура была взята под серьезный прицел. Различные комитеты стали приглашать ее на заседания, где среди прочего обсуждалась и ее идея. На слушаниях конгресса по науке одно ее высказывание вызвало особый интерес. «Археология, джентльмены, – сказала она, – имеет больше отношение к космосу, чем к текущей биологии». Все семеро джентльменов, сидящих на возвышенной панели, переглянулись, то есть трое слева и трое справа посмотрели на сидящего в середине. Наше общество поднимает ушки, когда слышит «уан‑лайнер», то есть афоризм в одну строку. Вялость общего мышления требует периодического подхлестывания. Председатель комиссии снял очки. Все замерли: как истолковать это движение? Председатель сказал: «От имени этой текущей биологии позвольте мне поблагодарить вас за вашу искренность, миссис Мансур!» В Америке нередко взрыв хорошего хохота решает все дело. Похоже, и в тот раз так случилось.

Нора понимала, что к ней присматриваются, и не исключала, что студенческое прошлое всплывает где‑то как аргумент против ее кандидатуры. Она представляла также и аргументы в свою пользу: ну, господа, дочка Риты О’Нийл и Стенли Корбаха в семнадцать лет просто должна была поиграть в революцию. Главное, мы сейчас имеем дело с серьезным ученым, автором нашумевшей книги «Гигиена древних». Персона к тому же является и хорошеньким лицом женского пола, и оно (тут происходит путаница с родами русского языка, чего, конечно, не произойдет в английском) продемонстрирует прогресс еще недавно закабаленного сегмента.

Собирается в конце концов президиум Археологического общества США. Люди не последние в области проникновения из мира сущего в сферы неподвижно лежащего. В большом проценте случаев неожиданные эксперименты приносят неожиданные результаты, господа. Многие археологические находки были сделаны при помощи авиации. Снимки со спутников сейчас широко используются в геологии. Иные темы популярных таблоидов могут приобрести научный аспект. Орбитальное наблюдение пирамид, например. Доктор Мансур предлагает собственную методику исследования зоны города Ур. Есть еще один важный фактор в пользу экспедиции Мансур. Появление в ее лице первого космического археолога США привлечет колоссальное внимание к проблемам нашей науки, а стало быть, к увеличению финансирования наших экспедиций и публикаций. Ну, словом, в добрый час, доктор Мансур!

Тут мы добавим кое‑какую наблюденцию по поводу нравов. Американцы к башлям всегда подходят впрямую, с откровенно открытым ртом, в отличие от русских, что топчутся вокруг да около, делая вид, что их презренный металл не особенно и интересует, есть, дескать, сферы более высокие. Как это истолковать, не знаю, полагаюсь на вас, сударыня.

Отправляясь на первое медицинское освидетельствование в Хьюстон, она ничего не сказала Алексу. Только уже после возвращения, со смехом: «Знаешь, я тут на днях проходила свои „физикалс“, так врач мне сказал: „У вас превосходное здоровье, прямо хоть на «Спейс‑Шаттл“.

Как раз в этот момент Александр Яковлевич приспосабливал ее в одну из любимых позиций и пыхтел в своем лучшем стиле. «Никогда в этом не сомневался, дарлинг, – ответил наглый трахальщик, – каждая встреча с тобой похожа на запуск ракеты».

Вновь и вновь она отправлялась в Хьюстон: то на ознакомление с аппаратурой, то на недельные тренировки, но он, похоже, даже не ревновал. Иной раз задавал вполне формальные вопросики: «Ну, как там у тебя продвигается в Хьюстоне?» – без всяких сомнений принимая ее отговорки. Он весь уже был в своем спектакле, в этом гадском «Черном Кубе», где сучки из «Пинкертона» наверняка заигрывают с ним, а то и садятся к нему на колени. В конце концов Нора твердо решила: ничего ему не скажу до конца, пусть узнает из телевизора!

 

Подражая Владимиру Набокову с его «Толстоевским» и учитывая литературную ориентацию своего завкафедрой, Александр придумал себе автора пьесы: «Лейтенант Гоглоевский». Афиша спектакля выглядела несколько курьезным образом, призванным заинтриговать просвещенную публику Северной Вирджинии, Южного Мэриленда, Джорджтауна, Даунтауна и Правительственного Треугольника.

«Черный Куб» представляет.

 

Пьеса Лейтенанта Гоглоевского «Мистер Нос и другие сторонники здравого смысла».

Поставлена Александром Корбахом под эгидой Театрального департамента университета «Пинкертон».

Спонсоры: «Универмаги Александер Корбах инк.», «Доктор Даппертутто, Куклы для взрослых, компани».

Людей без чувства юмора просят не беспокоиться.

 

Последняя строчка вызвала возражение профессора Таббака.

«Это грубость, – сказал он решительно. – Те, кому это адресовано, обидятся и не придут». Артисты наивно удивились: «Но кто может подумать, что это ему адресовано?» После некоторого размышления профессор согласился: «Хорошо, поскольку мне это не адресовано, я не возражаю».

За неделю до спектакля АЯ стал себя накручивать. Будет провал! Реб