О Чехове можно писать очень много. Следовало бы припомнить каждую егояркую мысль, останавливаться на каждом значительном выражении, чтобыоблегчить этим работу его будущего биографа при восстановлении этой огромнойфигуры в нашей жизни и литературе. Настоящие заметки не претендуют на это. Вних мне хотелось отметить только некоторые и притом общие черты тогоцелостного впечатления, которое всегда производил на меня почивший художник. Познакомился я с А.П.Чеховым в Петербурге, сколько припоминаю, в самомконце восьмидесятых годов{296}. В ту пору собирался кружок молодыхначинающих писателей у А.Н.Плещеева, в его небольшой квартирке на Спасскойплощади. А.Н.Плещеев, тогда уже старик, бившийся с материальной нуждой, -это было еще до получения им наследства, - оставался, тем не менее,идеалистом в самом хорошем значении этого слова. /297/ Работал он тогда вжурнале "Северный вестник"{297} вместе с покойным Н.К.Михайловским. Повечерам на его гостеприимный огонек собирались молодые писатели и особеннопоэты, которым он покровительствовал и выводил их в литературный свет, издесь до поздней ночи раздавались бесконечные споры и лились горячие речи.Чаще других, кажется, кроме меня, бывали в эту пору у Плещеева -Мережковский, Баранцевич, проф. Фаусек, тогда еще готовившийся к кафедре, иприятель маститого хозяина - тоже маститый поэт - П.И.Вейнберг. ПосещалиПлещеева и артисты, и в юной компании начинающих поэтов часто можно быловстретить Стрепетову, Пасхалову, Свободина и Давыдова. Хорошее это быловремя, время молодых, горячих споров и надежд, имеющих свойство окрылятьтолько юность да хозяина, которому суждено было донести душевную молодостьдо гроба. Вот здесь-то в один из зимних вечеров привелось мне встретиться ипознакомиться с А.П.Чеховым. Молодой и красивый, с прекрасными задумчивымиглазами, он на меня с первого же раза произвел неотразимое, чарующеевпечатление. Он жил тогда в Москве и приезжал ненадолго в Петербург позимам, где на сцене шли его водевили, а в "Новом времени" печатались егорассказы. Это был период его художественной деятельности, когда знакомое влитературной среде имя Антоши Чехонте уступало уже в широкой публике первымлучам славы имени Антона Чехова: помню, изданные Сувориным "Хмурые люди" и"Пестрые рассказы" как раз в это время производили сенсацию{297}. Пообыкновению мы и в этот раз засиделись до поздней ночи и говорили олитературе и общественной жизни. Чехов показался мне малоразговорчивым,каким он и был на самом деле. Говорил он охотно, но больше отвечал, непроизнося, так сказать, монологов. В его ответах проскальзывала иногдаирония, к которой я жадно прислушивался, и я подметил при этом однуособенность, так хорошо памятную знавшим А.П.Чехова: перед тем, как сказатьчто-нибудь значительно-остроумное, его глаза вспыхивали мгновеннойвеселостью, но только мгновенной. Эта веселость потухала так же внезапно,как и появлялась, и острое замечание произносилось серьезным тоном, темсильнее действовавшим на слушателя. Вышли мы вместе на улицу уже послеужина. Над Петербургом стояла /298/ тихая и мягкая зимняя ночь. Нам было подороге, и мы шли, продолжая разговор этого вечера на общественные илитературные темы. Чехов говорил о необходимости настроения встихотворениях. Говорил он волнуясь и повторял, что желал бы быть понятен.Смысл его речи был тот, что вся жизнь целиком может давать содержание дляхудожественной работы, которая характеризуется правдивостью настроенияизображаемого. - Я же ничего сегодня и не отрицал в нашем литературном споре, - сказалон и, остановившись, прибавил: - Только не надо нарочно сочинять стихи продурного городового! Больше ничего. Мы пошли дальше вдоль тихой и пустынной улицы... Через несколько дней встретились мы на Николаевском вокзале как старыезнакомые, совсем по-приятельски. С Чеховым легко было и знакомиться идружиться: до такой степени влекла к нему его простота, искренность ивпечатление (я не умею иначе выразиться) чего-то светлого, что охватывалоего собеседника. Мы ехали вместе в Москву, весело разговаривая, выходили настанциях и, шутя, пытались по внешнему виду определять общественноеположение и характер пассажиров. Дорогой Чехов уговаривал меня поехать с нимв далекое путешествие. Он собирался тогда на Сахалин, и с каким увлечениемговорил он о возможности видеть чужие, малознакомые фантастические страны -Индию и Японию. Вернуться предполагал он через всю Сибирь, представлявшую,по тогдашнему времени, тоже неведомую землю. Особенно сильно интересовалаего все-таки каторга{298}. - Ее надо видеть, непременно видеть, изучить самому. В ней, может быть,одна из самых ужасных нелепостей, до которых мог додуматься человек сосвоими условными понятиями о жизни и правде - говорил он. И уже потом, много лет спустя, в Мелихове, интересуясь громким изапутанным уголовным процессом Тальмы в Пензе{298} и расспрашивая меня овероятности преступления обвиненного, Чехов говорил грустно: - И вот сидит он теперь на Сахалине - скучный и унылый, и у него вечнаяизжога от сырого и дурно пропеченного хлеба, - кому это нужно! Мне было жаль и досадно до боли, что я не мог согласиться напредложение Чехова. Обаятельная личность товарища по путешествию,возможность смены /299/ впечатлений и настроений, широкая задачапутешествия, которую ставил себе Чехов, - все звало меня с ним... Но дляменя начиналась в это время пора земской деятельности, и иные надежды иожидания призывали меня... Расстались мы в Москве, где я пробыл несколько дней и познакомился смилой и приветливой семьей Чехова. Мы вместе посещали редакции знакомыхжурналов; при посредстве Чехова я приобрел несколько новых и милыхзнакомств, чувствуя, как с каждым днем его обаяние как человека захватываетменя все больше и больше. Через несколько дней я уехал в глухую провинцию,унося в душе искреннюю, дружескую привязанность к одному из самых милыхлюдей, которых я когда-либо встречал, и находясь под впечатлением егоогромного таланта. И когда на другой день полупустой и холодный вагонгромыхал по пустой и холодной степи, я ни о чем другом не мог думать, как обэтом человеке. Прошло много времени. Мы встретились опять в Москве, уже послепутешествия Чехова на Сахалин. Месяца два провели мы, постоянно встречаясь.Мы вместе бывали в театрах и у многочисленных знакомых, сошлись иподружились окончательно, с неизбежным и традиционным брудершафтом.По-прежнему Чехов был молчаливым и необыкновенно скромным человеком,несмотря на свою известность. - Был со мной в Петербурге смешной случай, - рассказывал он мне. -Сказали мне, что Полонский очень хотел бы со мной познакомиться, и повезлименя (кажется, Лейкин или Голике) на один из его журфиксов. Ну, приехали мы,знакомимся. При знакомствах всегда называют фамилии так, что ничего неразберешь. Так и тут: послышалось не то Чижов, не то Чехов. Полонский иостальные гости не обратили на меня никакого внимания, и просидел я молчацелый вечер в уголке, недоумевая, зачем я понадобился Полонскому или зачемнужно было знакомым уверять меня, что я ему интересен. Наконец сталипрощаться. Полонскому стало неловко и захотелось сказать мне что-нибудьлюбезное. "Вы, - говорит он мне, - все-таки меня не забывайте, захаживайтекогда-нибудь, ведь мы с вами, кажется, и прежде встречались, ведь вашафамилия Чижиков?" - "Нет, Чехов", - сказал я. "Батюшки, что же вы намраньше-то этого не сказали!" - закричал хозяин и /300/ даже рукамивсплеснул. Очень смешное приключение вышло, - добродушно и конфузливозакончил свой рассказ Чехов. И здесь, во время этой московской жизни, для меня особенно выясниласьосновная черта чеховского характера - искренность, буквально не выносившаялжи, заставлявшей страдать душу художника. Лжи мелочной, подчас комичной,разумеется, было немало в обществе, особенно в отношении Чехова, тогда ужена всю Россию славного писателя и модного человека в Москве. Как тонко онотмечал неискренние заискивания людей, сравнительно беззаботных по частилитературы, и как грустно говорил: "Что ему Гекуба!" Но еще большераздражала его ложь, касавшаяся вопросов и убеждений общественной жизни. - Они напились, - говорил он мне раз про одну компанию, - целовались ипили за конституцию! Ну, ты подумай, зачем ему (он назвал фамилию)конституция{300}, когда он может строить свое благополучие только в условияхполитического рабства. Чего они лгут? Кстати об общественных убеждениях. В журнальных статьях не раз упрекалиЧехова в индифферентизме. После народнической, иногда будировавшейлитературы появление Чехова производило впечатление жреца искусства дляискусства. С самого начала в этом было уже крупное недоразумение: статьипроглядели в рассказах молодого писателя ту художественную правду русскойдействительности, а не отдельных образов, которая с такой силой появлялась впервый раз после Гоголя. А такая правда для имеющих очи, чтобы видеть,стоила, разумеется, больше поучающего тона либеральной беллетристики. "Ненадо сочинять нарочно стихов о плохом городовом", - говорил мне когда-тоЧехов, и теперь он повторял приблизительно то же самое о плохихбеллетристических вещах. Но зато как высоко ставил он покойногоГл.Ив.Успенского, которого считал первоклассным художником, как частоцитировал его. Впрочем, недоразумение, о котором заговорил я, было временными как-то само собой растаяло по отношению автора "Мужиков" и "В овраге"... Писал и работал Чехов много. По этому поводу у него сложилосьопределенное убеждение, которое он мне не раз высказывал. /301/ - Художник, - говорил он, - должен всегда работать, всегда обдумывать,потому что иначе он не может жить. Куда же денешься от мысли, от самогосебя. Посмотри хоть на Некрасова: он написал огромную массу, если сосчитатьпозабытые теперь романы и журнальную работу, а у нас еще упрекают вмногописании. Исходя из этого убеждения, Чехов несколько раз советовал мне, бросивобщественную деятельность, отдаться исключительно литературной работе.Общественной деятельности в земстве он очень сочувствовал, но считал еемаловозможной по "независящим обстоятельствам" и полагал, что для нее должнынайтись люди, не причастные литературе. Действительно, то было в этойобласти мрачное и тяжелое время, при одной мысли о котором я теперьсодрогаюсь. И какой грустной, но прелестной и верной русскойдействительности шуткой кажется одно место из письма Чехова ко мне в этупору: "Vive monsieur le membre d'hotel de zemstvo! Vive la punitioncorporelle pour les moujiks!* Служи беспорочно, помни присягу, не распускаймужика и если нужно, то посеки, всякого нарушителя долга прощай как человек,но наказывай как дворянин"{301}. А при свидании Чехов говорил мне: ______________ * Да здравствует член земской управы! Да здравствует телесное наказаниедля мужиков! (франц.) - Все это хорошо, и дай тебе бог всякого успеха, но, по-настоящему,нужны не школки с полуголодным учителем и не аптечки, а народныеуниверситеты. И когда я прочитал почти те же слова{301}, сказанные от имени художникав прелестном рассказе "Дом с мезонином", я не удивился, а толькообрадовался... В следующую зиму я опять часто виделся в Москве с Чеховым. Его успехкак художника все возрастал. В провинции с нетерпением ждали каждой егоновой повести, каждой строчки. Интерес к его вещам был настолько велик, что разговоры о новой повестиЧехова буквально занимали всю Россию. И действительно, нельзя было читатьбез огромного подъема духа что-либо написанное им. Гениальный художникзавоевал свою родину. В эту зиму Чехов часто бывал в Москве, а жил в своемнебольшом имении Мелихово, Серпуховского уезда. Не помню /302/ теперь, в этули именно зиму, или в другую Чехов в Москве приглашал меня ехать с собой вПетербург на первое представление "Чайки" в Александринском театре. Каксейчас помню, что это представление было назначено на 17 октября, и Чеховговорил мне: - Поедем смотреть, как провалится моя пьеса, недаром ставится она вдень крушения поезда{302}. Когда же я доказывал, что такая интересная и поэтическая вещь не должнапровалиться, Чехов заметил: - Напротив, должна, непременно должна! Дело в том, что большинствоактеров играет по шаблону. Один будет стараться представлять писателя,значит, может быть, и загримируется кем-нибудь из известных литераторов ибудет его передразнивать. У них если на сцене военный, то непременноподнимает плечи и хлопает каблуками, чего не делают в жизни военные.Большой, вдохновенный талант - редкость, а об передаче настроения моей пьесыне позаботятся. Я не мог поехать с Чеховым. Пьеса провалилась на первом представлении,принеся огромное и незаслуженное огорчение автору. Мне передавала потомсестра Чехова, Мария Павловна, что автор сбежал на другой день из Петербургав совершенном отчаянии и проехал прямо в Мелихово, не останавливаясь вМоскве. Долгое время Чехов ничего не хотел слышать о постановке пьес насцене, а друзья и знакомые старались даже не заговаривать с ним оприключении с "Чайкой", щадя его нервы. Все знакомые покойного Чехова навсегда, конечно, сохранят воспоминанияо Мелихове. Это был уютный уголок в Серпуховском уезде с небольшимпомещичьим домом и маленьким садом. Хозяйством в имении заведовала МарияПавловна. Там встречало посетителей радушие Павла Егоровича и ЕвгенииЯковлевны, родителей Чехова, предупредительная любезность Марии Павловны изадушевная беседа самого хозяина. Чехов любил этот уголок средней России,заботливо устраивал его обстановку, а это нелегко было для него в ту пору вматериальном отношении, и часто необходимый ремонт производился по частям вожидании гонорара за написанную повесть. А в денежных делах Чехов былделикатен до щепетильности. В эту пору передавал он мне, как одиниздатель{302}, буквально выпросивший его рассказ и заранее егорекламировавший, вручил ему /303/ наконец за него какую-то до смешногоничтожную плату, если не ошибаюсь - 26 р. - Ведь не могу же я торговаться, - говорил Чехов. - С большой помпой,после всяких похвал, с некоторой даже таинственностью вручили мне грош. Амне надо лечиться, нужны деньги на Мелихово, а я и говорить об этом не могу. Хорошо было в Мелихове, и у гостей делалось на душе весело уже с тогомомента, когда вас на пороге встречал лай двух такс, которых звали: одну -Бром Исаевич, а другую - Хина Марковна... Все было хорошо, умно и прекраснов жизни Чехова, кроме одного: художник был болен, болен чахоткой, и это былоизвестно и всем его знакомым и ему самому. Это заставляло его лечиться,заботиться о гигиеническом образе жизни, отлучаться за границу, на юг, а емуне хотелось думать о самом себе, возиться с самим собой, его интересовалаокружавшая жизнь, а суть его собственной жизни составляло творчество, длякоторого нужно было беречь здоровье... Случалось мне посещать Мелихово илетом, когда оно было еще лучше и еще уютнее, чем зимой. Маленький, хорошоухоженный сад с массой цветов, небольшой рабочий домик, построенный в саду,где подолгу разговаривал с своими гостями и работал Чехов, разговор о томдеревенском хозяйстве, которым заведовала в бесконечных хлопотах МарияПавловна, - все это заставляло гостя засиживаться лишний день в Мелихове иуезжать неохотно. Приятно было бродить в окрестностях усадьбы, разговариваяс хозяином, или сидеть на берегу маленького пруда, про который Чеховговорил, что у него там караси, но что он намерен дать им конституцию...Однажды, в августе или начале сентября, Чехов сказал мне, что я приехал какраз вовремя, чтобы присутствовать при освящении только что выстроеннойшколы, которой он был попечителем. Он познакомил меня с учительницей,молодой девушкой, если не ошибаюсь, кончившей курс в серпуховской гимназии,много шутил, называя меня чужим инспектором народных училищ и начальством, ибыл необыкновенно оживлен и весел{303}. Тут же обратил он мое внимание наместного крестьянина, послужившего прототипом для старосты в "Мужиках", иуказывал на своеобразную колоритность его речи. После мы разговорились отяжелом положении /304/ народных учителей и учительниц, и я увиделвпоследствии некоторые черты этого положения в художественной правденебольшого рассказика "На подводе"... Чехов вообще необыкновенно хорошо имягко относился к окружавшим его людям, а крестьянам Мелихова помогал чеммог и как мог. Очень грустил Чехов, что приходится расставаться с Москвой и среднейРоссией, которую он так любил, и перебираться, по обыкновению, на зиму вКрым. "Ничего не поделаешь, ничего не поделаешь", - грустно повторял он извал меня навестить его этой зимой в Крыму. Мне, однако, не удалось еговидеть этой зимой, а весной, когда он приехал в Москву, он попал вбольницу{304} с обострившейся болезнью. Выписавшись оттуда, он известил меняв нескольких строках, что здоровье его совсем плохо и что он продает своисочинения Марксу за 75 тысяч{304}, что это дело решенное, и их ужеокончательно устроил С[ергеенко]. Разумеется, эта продажа была не особенновыгодной для Чехова, но в ту пору, при необходимости устроить себе удобныйприют в Крыму, может быть, неизбежной. Дача в Крыму, в Аутке, около Ялты,была действительно построена превосходная. И сам Чехов и Мария Павловназаботливо внесли в нее много изящества и уюта. По-прежнему там воцарилосьрадушие и ласка Чехова и его семейства. Только не было уже отца АнтонаПавловича: он скончался раньше и похоронен в Москве{304}. Но сам Чехов немог помириться с насильственной необходимостью жить вдали от России. Привожувыдержку из письма Чехова в то время, когда он устраивал свою дачу: "Большое тебе спасибо, что вспомнил и прислал письмо... Я в Ялте,по-видимому поселюсь здесь, и уже строю себе дачу для зимовок, и ужеприглашаю к себе приятелей и друзей, и даю при этом клятву, что в своейкрымской даче я не буду заниматься виноделием и поить своих друзей красныммускатом... Зимою я буду жить в Ялте, летом же, начиная с апреля, вСерпуховском уезде, в Мелихове. Итак, приезжай в Мелихово, там, обедая, яприглашу тебя в Крым. Караси мои здравствуют и уже настолько созрели, чтохочу дать им конституцию. Здоровье мое довольно сносно, все еще не женат ивсе еще не богат, хотя Маркс и купил мои произведения /305/ за 75 тысяч.Возникает вопрос: где деньги? Их не шлют мне, и, по-видимому, мой поверенныйС. пожертвовал их на какое-нибудь доброе дело или, по совету Л.Н.Толстого,бросил их в печь... Не забывай, пиши, пожалуйста, пиши, памятуя, что живу яв чужой стороне не по своей воле и сильно нуждаюсь в общении с людьми, хотябы письменном"{305}. В другом письме, присланном мне уже тогда, когда Чехов окончательноустроился в Ялте, звучит такая же грусть по России: "Я все в той же Ялте. Приятели сюда не ездят, снегу нет, саней нет, нети жизни. Cogito, ergo sum*, и, кроме этого cogito, нет других признаковжизни... Вообще напиши подробнее, дабы я имел основание считать тебя добрымчеловеком"{305}. ______________ * "Я мыслю, следовательно существую" (лат.) - слова французскогофилософа Рене Декарта (1596-1650). А когда я навестил Чехова в Крыму, он говорил мне: - Тебе нравится моя дача и садик, ведь нравится? А между тем это моятюрьма, самая обыкновенная тюрьма, вроде Петропавловской крепости. Разницатолько в том, что Петропавловская крепость сырая, а эта сухая. Чехов долго не мог примириться с жизнью "не по своей воле" на юге, но вконце концов полюбил свою дачу, о которой много заботился. Он ценил,очевидно, результаты своих трудов. И когда, незадолго перед его кончиной,Мария Павловна призналась ему, что и она долго не могла примириться с Ялтойи неизбежной потерей Мелихова, а теперь ей здесь все дорого, Чехов грустнозаметил: - Вот так не любя замуж выходят. Сначала не нравится, а потомпривыкают! И несмотря на болезнь, которая то усиливалась, то улучшалась настолько,что усыпляла опасения окружавших, - Чехов работал, работал, работал...Поистине это был огромный художник, смысл существования которого состоял втворчестве... В последний раз мы виделись в Москве, куда он всегда стремилсяпри первой возможности, и здоровье его еще не говорило о такой близкойопасности... /306/ Осенью прошлого, 1904 года я посетил Новодевичье кладбище. Был тихий итеплый солнечный день. У небольшого могильного холмика, под которым покоитсяпрах Чехова, стояла толпа молодежи: студенты, курсистки. На холмике лежалиувядшие цветы и венки из живых, тоже увядших цветов. Тут же лежал и совсемсвежий, только что кем-то положенный букетик. Я знал, что не только этотмогильный холмик, отныне дорогой для всей России, остался от Чехова. Остались сочинения, которые бесконечно долго будут давать наслаждениелюдям; по этим сочинениям будут изучать современную Чехову жизнь. Осталась ита слава, которая по смерти писателя делается славой его родной страны. Чехов умер рано, в самый разгар своего творчества, и мог бы написатьеще много. Но и того, что он сделал, слишком достаточно, чтобы оправдать иисчерпать смысл жизни огромного художника. Все это я знал и в этих мысляхискал утешения. Верные сами по себе, они, однако, не могли принестиутешения: передо мной вставал образ умного, доброго, бесконечно правдивогочеловека, осененный тем могучим и неведомым, что принято называть талантом.Было мучительно грустно и жаль, бесконечно жаль человека в лучшем смыслеэтого слова... /307/
И.H.ПОТАПЕНКО
НЕСКОЛЬКО ЛЕТ С А.П.ЧЕХОВЫМ
К 10-летию со дня его кончины Десять лет прошло, а я до сих пор не мог написать о нем ни строчки. Вто время как другие уже написали о нем так много... Меня часто спрашивали: почему? - и я сам спрашиваю себя об этом и вижутолько одно: потому, что это тяжело. Легко писать об умершем, глядя со стороны; легко было писать о нем како художнике, рассказчике, драматурге. Но всем этим он для меня был небольше, чем для других: предметом восхищения. Главное же, чем он был дляменя: человеком, которого я нежно любил. Не другом, - это я считаю нужным сказать в самом начале и думаю, что унего не было ни одного друга, - но товарищем в самом прекрасном значенииэтого слова. Было у нас много общей жизни, и, должно быть, в этом и ответ. Как писать об умершем, которого любил живым? При всяком воспоминанииплакать хочется. Еще недавно пошел смотреть его "Вишневый сад", и хотелосьплакать, - не от пьесы, не над судьбой героев, а о нем. Его судьба так похожа на судьбу вишневого сада: и его также срубилбеспощадный топор в самом роскошном цвету. До сих пор не могу примириться с тем, что его нет. И даже не с фактом,который нелеп, не логичен и груб, как все в жизни, а с ужаснойнесправедливостью... А впрочем - бесполезный разговор. /308/ Юности я его не знаю. Моя первая встреча с ним произошла, когда у негобыло уже хорошее литературное имя. Он выпустил несколько книг, был написан ипоставлен на сцене "Иванов". Зародилась мысль о поездке на Сахалин. Я говорю только о встрече. Как это ни странно, но знакомство нашеначалось не с первой, а со второй встречи. Первая же была что-то смутное. Я жил тогда в Одессе, писал в местныхгазетах, служил в городской управе. Моя прикосновенность к литературе быласамая скромная: несколько повестушек, не остановивших на себе ничьеговнимания. Гостила в городе труппа московского Малого театра, и приехал он. Обомне он не имел ни малейшего понятия, но ему напел про меня живший тогда вОдессе его товарищ по таганрогской гимназии - писатель, впоследствииизвестный толстовец, П.А.Сергеенко, и привез его ко мне на дачу. По всей вероятности, он и сам был удивлен незначительностью иненужностью этой встречи. Я смотрел на него снизу вверх и ждал от негочего-то особенного. Но он был не из тех, что любят производить впечатление. Напротив (этоуж я потом, гораздо позже, разглядел), когда он замечал, что от него ждут и,что называется, смотрят ему в рот, он как будто старался как можно меньшеотличаться от всех. Он тогда прятал себя. Поговорили о чем-то местном и случайном, и он уехал, должно бытьпожалев о потраченном времени. Когда потом, года через четыре, мы встретились в Москве, мы точно впервый раз увидели друг друга. Одесская встреча не оставила никаких следов. Сближение наше шло очень медленно, - в этом отношении мы оба были людитрудные. У меня это происходило скорее от неуверенности в себе, у него же,как я думаю, от осторожности. Его всегдашнее спокойствие, ровность, внешний холод какой-то,казавшейся непроницаемой, броней окружали его личность. Казалось, что этотчеловек тщательно бережет свою душу от постороннего глаза. Но это не та скрытность, когда человек сознательно прячет что-то такое,что ему неудобно показать и выгоднее держать под прикрытием. Нет, это былонечто /309/ совсем другое, чего я долго не мог понять в нем, а потом - незнаю, понял ли, или только придумал для себя правдоподобное объяснение. Мне кажется, что он весь был - творчество. Каждое мгновение, с тойминуты, как он, проснувшись утром, открывал глаза, и до того момента, какночью смыкались его веки, он творил непрестанно. Может быть, это былаподсознательная творческая работа, но она была, и он это чувствовал. Творчество стыдливо, и у него это было выражено ярче, чем у когодругого. Никогда он не писал в присутствии кого бы то ни было. Каждому художнику слова ведомо это ощущение: работая в присутствиидругого, он чувствует, как будто тот слышит его мысли, видит образы,возникающие в его голове, следит глазами за их чеканкой, отделкой, за всеминтимным процессом творчества. Это - мучительное чувство, которогообыкновенно не понимают и не признают домашние, близкие. "Я тебе не помешаю?.." - говорит жена или сестра, садится рядом ичитает книгу и... мешает, потому что мысли и образы стыдятся, бледнеют,прячутся. Но я знал писателей, которые свыкались с этим, конечно понеобходимости, за отсутствием места, и работа их теряла в качестве. Я зналодного, который должен был писать, держа на коленях ребенка, потому чтоиначе было нельзя. И это была трагедия, которую он покорно переносил сулыбкой. Творческая работа Чехова чужого глаза совсем не переносила, и так какон творил всегда и даже в непосредственное соприкосновение с жизнью и слюдьми вступал как-то особенно, по-своему, творчески, то ему нужно былопрятать эту работу, и вот почему самые близкие люди всегда чувствовали междуним и собою некоторое расстояние. И потому я утверждаю, что у Чехова не было друзей. То обстоятельство,что после его смерти объявилось великое множество его друзей, я не склоненобъяснять ни тщеславием, ни самозванством. Я уверен, что эти люди вполнеискренне считали себя его друзьями и по своему настроению таковыми и были,то есть они любили его настоящей дружеской любовью и готовы были открытьперед ним всю душу. Может быть, и открывали, и /310/ наверно так, - у негобыло то неотразимое обаяние, которое каждую душу заставляло отдаваться ему,- потому-то он и знал так хорошо тончайшие извилины человеческой души. Ноон-то свою не раскрывал ни перед кем. Может быть, это-то знание, эта изумительная способность видеть человеканасквозь и была причиной того, что он не мог никого близко подпустить ксвоей душе. Душа эта была какая-то необыкновенно правильная. Бываютсчастливцы с изумительно симметрическим сложением тела. Все у них видеальной пропорции. Такое тело производит впечатление чарующей красоты. У Чехова же была такая душа. Все было в ней - и достоинства, ислабости. Если бы ей были свойственны только одни положительные качества,она была бы так же одностороння, как душа, состоящая из одних толькопороков. В действительности же в ней наряду с великодушием и скромностью жили игордость, и тщеславие, рядом с справедливостью - пристрастие. Но он умел,как истинный мудрец, управлять своими слабостями, и оттого они у негоприобретали характер достоинств. Удивительная сдержанность, строгое отношение к высказываемым иммнениям, взвешивание каждого слова придавали какой-то особенный вес егословам, благодаря чему они приобретали характер приговора. Читая многочисленные воспоминания о Чехове, я получаю странноевпечатление: все как будто боятся, чтобы он хоть на минуту не показалсячеловеком с горячей кровью, с живыми человеческими страстями и человеческимислабостями. Может быть, это оттого, что наиболее искренние воспоминания относятся кпоследнему периоду его жизни, к тому времени, когда полную власть над егоорганизмом взяла болезнь и он, сознательно или нет, тщательно берег своисилы. Обстоятельства так сложились, что в эти годы, прожитые им в Крыму, яего не видел. В тот же период, когда мы с ним встречались в Москве и Мелихове,отчасти в Петербурге, он не был так бережлив. Можно пожалеть об этом с точкизрения нашей художественной жадности. Если б он и тогда берег свои силы,может быть организм его смог бы дальше бороться с недугом и мы владели быеще несколькими художественными созданиями. /311/ Может быть. Но жизнь предъявляет свои права, и художника, носителябожественного огня, так же неотразимо влечет к ней, как и простого"поденщика ненужного". Может быть, я не знаю Москвы или пребывание мое в ней в течениедвух-трех зим как-нибудь особенно сложилось, но у меня осталось такоевпечатление: там люди дома работают в одиночку, посещают друг друга по делами в семейные праздники. Когда же хотят собраться тесным кружком, длядружеской беседы, то идут в ресторан, обыкновенно по окончании всех дел,после театра, поздно за полночь и сидят долго, до утра. А в ресторане - вино, и с каждым получасом беседа становится живей игорячей. Под утро едут за город слушать цыган, а возвращаются домой под звонколоколов, призывающих к заутрене. А днем каким-то чудом встают вовремя, откуда-то набираются бодрости исил и занимаются делами. Чехов жил тогда в Мелихове, своем именьице, которое купил несколько летраньше, и довольно часто приезжал в Москву. Останавливался он обыкновенно в"Большой Московской" гостинице, но мне, после долгих хлопот, удалось наконецуговорить его останавливаться у меня. А жил я на Большой Никитской, занимая две скромные меблированныекомнаты в нижнем этаже. Признаюсь, всякий его приезд был для меня праздником, да и не для менятолько, а и для всех членов небольшого кружка. Сейчас же об этом посылались известия в "Русские ведомости" МихаилуАлексеевичу Саблину, который почел бы за обиду, если бы узнал об этом непервый. Соиздатель "Русских ведомостей", почтенного возраста человек, лет надвадцать старше каждого из нас, он питал трогательную нежность к АнтонуПавловичу. Всегда занятый по газете (он заведовал хозяйственной частью), свиду суровый и благодаря своей комплекции несколько тяжеловесный на подъем,он оживлялся и обращался в юношу, когда приезжал Чехов, и уж тут дни ивечера, сколько бы их ни было, превращались в праздники. /312/ Нам и без того приходилось завтракать и обедать в трактирах. Но этоделалось как нечто неизбежное, а тут все это приобретало своего родаторжественность. Москвич и знаток Москвы, М.А.Саблин знал, где что нужно есть и пить.Завтракать, например, было необходимо у Тестова, и притом в виде закускиесть не иначе как грудинку, вынутую из щей. Другой великий знаток этого дела, Вукол Михайлович Лавров, зналпотаенные уголки, где можно было получить какую-то необыкновенную ветчину иизумительную белорыбицу, которая таяла во рту, как масло. С этой цельюездили куда-то далеко, на неведомый мне край Москвы, в места, куда я безпосторонней помощи ни за что не попал бы. В дальнейший репертуар входили "Большой Московский", "Эрмитаж", аиногда и путешествие за город на тройке. Любил отдыхать с нами В.А.Гольцев. Попивая красное вино, которое быловредно для его сердца, он держал остроумные, подчас едкие речи и поддерживалдружески-высокий тон. После спектакля иногда урывал час-другой и приезжал А.И.Южин, вместе сним выступали на очередь театральные темы, а красное вино заменялосьшипучим. Антон Павлович иногда ворчал и слегка упирался, но его легко былоуговорить. Не мог же он не принимать в расчет, что все это - по случаю егоприезда, и не решился бы нанести кровную обиду М.А.Саблину, который в егообществе молодел на двадцать лет. И он, легонько покашливая, с чуть-чуть сердитым лицом, покорно ехал, апотом оживлялся, вступал в дружеский спор с Гольцевым и был неистощим почасти очаровательных, до упаду смешных глупостей и милых неожиданностей, вкоторых он был неподражаемый мастер. В.М.Лавров, наш общий приятель, бывал с нами редко, и то это ужозначало какой-нибудь тяжеловесный обед с сложной программой и"посторонними" участниками, то есть людьми хорошо знакомыми, но не близкими. И уж тут была обязательна его речь - своеобразная, почти от начала доконца казавшаяся безнадежно запутанной, с отступлениями, с попутнымианекдотами, с /313/ невероятными, но необыкновенно характерными словечками,но всегда кончавшаяся какой-нибудь яркой и уморительной неожиданностью. Раньше, когда я мало знал его, я всегда при начале его речи испытывалопасение, что вот человек зайдет в такие дебри, откуда ему никогда невыпутаться. Но потом я бывал спокоен за конец и всегда находил в его речахсвоеобразную прелесть. Не мог обойтись без речи, конечно, и В.А.Гольцев, великий мастердружеских речей, щедро расточавший красноречие, ум, а также и яд, которым,впрочем, он никого не отравлял. Зато домосед В.М.Лавров иногда ознаменовывал приезд Чехова из деревничем-то вроде раута у себя дома. Это были бесконечно длинные, вкусные,сытные, с обильным возлиянием и достаточно веселые обеды, многолюдные иречистые, затягивавшиеся далеко за полночь и носившие на себе отпечатоксамобытности хозяина. Чехова они утомляли, и потому (однако ж единственнопоэтому) он шел на них неохотно, но личность В.М.Лаврова его сильноинтересовала. Это был самородок "своей собственной складки". Человек, образовавшийсебя исключительно своими личными усилиями, отдавший состояние на литературуи затем весь ушедший в свой журнал - "Русская мысль". К изумлению, я узнал однажды, что он также и самоучка-математик и, вкачестве такового, в молодости получил даже какую-то почетную премию вАнглии за решение объявленной математической задачи. Страстный любитель литературы, он читал все выходящее в свет. Писателибыли его первые гости: подаренный ему экземпляр с автографом он принималтрепетными руками и нес в свой шкап бережно, как святыню. Но это, разумеется, не мешало ему в издательском деле быть купцом, агде надо - слегка и поприжать того же самого писателя. Он прекрасно знал польский язык (кстати, никогда не хотел объяснить,где он ему научился) и был не только почитателем, но и, несомненно, лучшимпереводчиком польских авторов. Помню, как однажды, благодаря этому своему пристрастию, он поставил вдовольно странное положение /314/ целое общество препочтенных писателей, втом числе, если память мне не изменяет, и Чехова. В Польше праздновали юбилей (кажется, 25-летней литературнойдеятельности) Генриха Сенкевича{314}. Лавров, который перевел и поместил в"Русской мысли" почти все произведения этого автора и находился с ним впереписке, разумеется не преминул и в Москве устроить юбилейный обед. В"Эрмитаже" собралось человек двадцать пять литераторов, говорились речи ипили за единение народностей, за польскую литературу и за талантливого еепредставителя, польского юбиляра. Все было искренне, трогательно и хорошо. В заключение послали юбиляру в Варшаву сердечное поздравление, подкоторым все подписались поименно. На следующий день на имя Лаврова была получена ответная телеграмма отюбиляра: "Благодарю, если это искренно". Бедный Лавров долго после этого ни с кем не заговаривал о польскойлитературе. В Москве Чехов оставался по нескольку дней, но в эти дни ничего неписал. Его манера работать вдали от людских глаз - здесь, где он былпостоянно на виду у всех, была неосуществима. А в гостинице у него был "свой" номер (кажется, пятый), который и потомдолго еще назывался "чеховским номером", и это знали, и туда стучались. Но с незнакомым человеком еще как-нибудь можно разделаться, если занят,- ну, сослаться на эту занятость. Но бывало хуже: друзья, вот именно из тех,что впоследствии, после его смерти, почувствовали себя его друзьями иповедали об этом миру. Иной "друг" приехал по своим делам из Петербурга и, благополучноокончив свои дела, решил провести вечерок с Чеховым. Тут уж, при егоисключительной боязни обидеть, - для него была настоящая беда. Я знал, например, одного писателя{314} (ныне умершего), который считалсебя закадычным другом Чехова, и Антон Павлович относился к нему искренне исердечно, но совершенно не мог выносить его, как он говорил, "трагическогосмеха". И помню, что однажды, пробыв в Москве только один день, А.П. пришелдомой и
2021-05-27
30
