Глава пятая. Работа в белых перчатках (продолжение)

 

1

 

Вот она какая, эрладийская жара… Дикая, непредставимая, сводящая с ума.

Яростное солнце жжет с небес, а из‑под ног пышет жаром раскалившийся камень. Ни ветерочка, обжигающий воздух застыл неподвижно, но у каменистой поверхности его горячие струи поднимаются вверх и перемешиваются с чуть менее горячими, и над пустыней стоит зыбкое марево, как над кастрюлей с закипающим супом. И от того всё кажется размытым, смутным, зыбким… А может, глаз человека попросту не способен нормально функционировать на такой жаре.

Неудивительно, что товарищи, сосланные имперскими кровопийцами в этот ад, людьми не остались, превратились в мутантов. Тут и излучение никакое не нужно: когда день за днем, месяц за месяцем мучаешься, словно грешник в аду, выдуманном попами, – или сдохнешь, или мутируешь, приспособишься…

Олегу очень хотелось скинуть форму. Почему‑то казалось, что тогда станет хоть чуть‑чуть, но прохладнее. Умом он понимал: не поможет, температура воздуха выше, чем температура тела, причем значительно выше, и ткань, наоборот, помогает удерживать относительную, иллюзорную прохладу. А кожа, ничем ни прикрытая, тут же покроется пузырями солнечных ожогов… Но раздеться все же хотелось нестерпимо.

И пот, заливающий глаза, тоже хотелось отереть. Не мог ни того, ни другого, – руки связаны за спиной. Вернее, не связаны, а стянуты каким‑то полупрозрачным тугим кольцом – ни узлов, ни каких‑либо пряжек или защелок на нем не было видно. Разглядеть это украшение на своих запястьях Олег, естественно, не мог. Но впереди шагал комвзвода Стален, медленно шагал, прихрамывая, – и руки его были скованы точно так же.

…Привели их на то самое место, где не так давно стоял строй курсантов, слушая приговор Позару. Где прозвучали негромкие хлопки гауссовок, прикончивших изменника и паникера. Понятно, отчего именно сюда, – неподалеку громоздилась невысокая, разрушающаяся скала, но все‑таки дающая хоть какую‑то тень. Но Олегу все равно показалось: если сейчас имперцы их здесь расстреляют, это судьба. Воздаяние. Революционному курсанту верить в такие вещи не полагается, но военнопленному, наверное, можно…

У скалы, в тени, застыл танк – антиграв отключен, стоит на гусеницах. Неподалеку – бронеглайдер, ствол лазерной установки направлен на кучку из полутора десятков пленных, сгрудившуюся на солнцепеке, люки десантного отсека распахнуты, десантники все снаружи. Свои защитные костюмы они уже скинули, и видно, что форма под ними у имперцев летняя, белая, отражающая максимум света… Олег с вялым любопытством всмотрелся в шевроны: не то моторизованные егеря, не то гренадеры… Отчего‑то картинки из брошюры «Как распознать врага?» не шли на ум, хотя в свое время выучил их назубок и сдал зачет на «отлично».

Его болезненно тыкнули в спину чем‑то жестким (прикладом?), подтолкнули к остальным пленным. Почти бессонная ночь напомнила о себе: нестерпимо хотелось лечь, вытянуться, закрыть глаза… Ни о чем не думать… Заснуть… Но проще и безболезненней было бы вздремнуть на раскаленной сковородке – камень ощутимо припекал сквозь толстые подошвы армейских ботинок. Да и конвоиры не позволяли даже присесть на корточки.

Неподалеку стоял еще один имперский танк, на вид целый и невредимый, но лишь на вид: десантники возились у люков, извлекая трупы танкистов.

Олег понял, что боевая машина угодила под удар «нюшки», но никаких эмоций от этого понимания не ощутил, ничего даже отдаленно похожего на то дикое ликование, охватившее его в бою, когда Жега‑взводный поджарил точно такой же танк. Страха тоже не было. Ничего не было, лишь тупое сонное равнодушие…

А затем он увидел, как оттуда, где имперцы складывали в тенечке своих мертвецов, к пленным шагает человек. Тоже в белой форме, но фасон рубашки с короткими рукавами несколько иной; на плечах – офицерские погоны. Следом шагал другой, тоже с офицерскими погонами, говорил что‑то, возбужденно жестикулировал, но первый офицер, казалось, не слышал.

Подошел поближе, и Олег смог разглядеть его лицо, застывшее в судорожной гримасе, бешено сверкавшие глаза. Увидел шевроны бронетанковых войск и погоны ротмистра. И пистолет в опущенной руке. Шагал танкист прямиком к пленным – деловито, целеустремленно. Олег вдруг понял: ротмистр идет их убивать. Из этого самого пистолета. Сейчас подойдет, и… Без трибунала, даже такого формального, какой состоялся здесь на рассвете. Выстрел – труп, выстрел – труп…

Уже можно было расслышать слова второго офицера, капитана не то гренадер, не то мотоегерей, Олег так и не вспомнил, что означает эмблема в виде факела, скрещенного с мечом…

– Павел Николаевич, приказ генерала…

Ротмистр сбавил шаг, резко обернулся. Смахнул руку капитана со своего рукава. Произнес странным, полузадушенным каким‑то голосом:

– Генерал ваш со мной под одной шинелью не спал… И в танке со мной не горел… И на Владиславу не десантировался… А у Анатоля семнадцать боевых операций на счету было, четыре высадки, два ранения… И Маша, невеста, дома осталась, второй год ждет, в отпуске обвенчаться собирались… Ты к ней пойдешь и расскажешь? Ты?! Что жениха ее, как гуся рождественского, зажарили?!

Не то егерь, не то гренадер испуганно шагнул назад, потому что свои риторические вопросы ротмистр подкреплял энергичными жестами руки, – той, что сжимала пистолет. И ствол дергающегося оружия был направлен прямо на собеседника.

Капитан бросил быстрый взгляд на пленных и еще раз попытался переубедить танкиста, но теперь ни одного слова Олег не понял, язык оказался незнакомым… Ротмистр перебил, рявкнув два слова, тоже на непонятном языке, и демонстративно отвернулся. Спросил у конвоиров, уже на русском:

– Которого с «помелом» взяли?

Олег сначала не понял, но потом, когда конвоиры вытолкнули из строя Сталена, догадался: так, наверное, имперцы на свой манер именуют «нюшку»…

Пистолет – небольшой, с коротким, словно бы обрубленным стволом, – медленно поднялся и уставился черным зрачком дула прямо в переносицу Сталена. Комвзвода держался, как и положено комсомольцу и командиру: на колени не вставал, пощаду не вымаливал… Но глаза все же закрыл.

Олег понял, что ротмистр не пугает, что сейчас грохнет выстрел и взводного не станет; хотел отвести взгляд, но не смог… И увидел, как оружие столь же медленно опускается.

– Не будет тебе легкой смерти, крысеныш… – прошипел ротмистр.

И что‑то быстро сказал в маленькую коробочку рации, висевшую на груди, слов команды Олег не разобрал. Башня танка – естественно, не подбитого, другого – пришла в движение. Пушка поворачивалась в сторону пленных и опускалась.

Олег похолодел. Почувствовал самый настоящий озноб, хотя только что обливался потом. Снарядом? На таком расстоянии? Олег не знал, способен ли сработать взрыватель ОВС на предельно короткой дистанции… Но ротмистр, очевидно, понимал, что делает… Но ведь сгорит не один лишь Стален – все в радиусе сотни метров, все, кто не укроется под броней, превратятся в обугленные трупы, скорчившиеся в позе эмбриона…

Имперцы, однако, вернуться в бронемашины не спешили. Ротмистр тыкал своим оружием в курсантов: этот, этот, этот… Конвоиры выволакивали указанных из кучки пленных, толкали к Сталену.

Курносый ствол пистолета указал на Олега. Жесткие пальцы вцепились в его плечо, потянули. Он почувствовал, как ватно обмякли ноги, как противно похолодело внизу живота. В ушах стоял гул, все звуки стали доноситься искаженно, словно через толстый слой ваты.

– Хорош, ваше благородие! Перебор! Не уместятся все! – крикнул подходивший фельдфебель‑танкист, тащивший зачем‑то бухту толстого черного провода.

Ротмистр махнул конвоиру, и Олег остался на месте.

«Куда не поместятся? Что они задумали?» – недоумевал он. Выяснилось всё очень скоро…

…Восемь человек расставили в плотную шеренгу. Не абы как, строго по росту, – и высокий Стален стоял правофланговым. У каждого на шее – петля из провода, другой конец привязан к длинному стволу танковой пушки.

Ротмистр сделал знак, и ствол пополз вверх, – медленно, едва заметно глазу. Слабина провода постепенно выбиралась, петли затягивались, тянули курсантов вверх. Они уже стояли на носках, пытаясь отдалить, отсрочить неминуемое.

Новый жест ротмистра остановил движение пушки. «Неужели всего лишь пугал?» – с надеждой подумал Олег.

Конвоиры подтолкнули их поближе к месту экзекуции.

– Смотрите! Нюхайте! – скрежетал ротмистр.

Олег в самом деле почуял отвратительный запах. Кто‑то из подвешенных обделался. А может, и все разом. У него самого внизу живота ощущались сильные позывы…

Одному из курсантов, невысокому рыжеволосому пареньку, не повезло – под ногами оказалась небольшая ямка, выбоинка в каменистой почве. И он, как ни старался, не мог ни на что опереться… Хрипел, задыхался, тело извивалось, словно рыбина, повисшая на леске. Олег не мог вспомнить, как его зовут, покрасневшее искаженное лицо было испачкано копотью, однако казалось смутно знакомым. Но не из их взвода, точно.

– Вот так подыхают крысы! В дерьме! – Ротмистр махнул рукой, пушка вновь поползла вверх.

Олег попытался отвернуться, но его больно ткнули стволом в ребра, конвоир рявкнул:

– Смотреть! Смотреть, гнида!

Он смотрел… Смотрел на долгую, тягостную агонию. Смотрел, пока не стало ясно: едва заметные движения казненных – не их последние судороги, но всего лишь оптический эффект, преломление лучей в раскаленном воздухе.

Пушка опустилась совсем низко, чуть ли не ткнувшись в землю дульным тормозом. Не то егеря, не то гренадеры вынимали тела из петель. Но сами петли не отвязали от ствола…

НЕ ОТВЯЗАЛИ!

Олегу хотелось заорать, когда он понял, что это значит. Но крик не вырвался из спекшихся, потрескавшихся губ, – казалось, что глотку уже стиснул толстый черный провод.

Их осталось семеро – и отбирать кандидатов на казнь теперь не было нужды.

– Не боись, коммуняка, – сказал фельдфебель, затягивая петлю на шее Олега. – Все там будем, кто пораньше, кто чуток позжее…

«Это все не со мной, не со мной…» – в такт оглушительному пульсу стучала мысль в голове у Олега.

Не с ним… Сейчас он проснется, откроет глаза в идущем на посадку десантном глайдере, а еще лучше – на жесткой койке в их курсантской казарме, от оглушительного вопля дневального: «Рота, подъем!!!» Как же он раньше ненавидел этот вопль… И до чего же хотел сейчас его услышать…

Но вместо этого услышал негромкое жужжание механизма, приводившего пушку в движение.

Кто‑то рядом закричал – истошно, без слов, на одной высокой ноте. Олег молчал. Крепко зажмурился и втянул воздух, много‑много, полную грудь. Ведь чудеса случаются… Иногда, очень редко, не со всеми, но все же случаются… Так почему бы не случиться одному малюсенькому чуду здесь и сейчас? С ним, с Олегом? Многого он не просит, самое простенькое чудо, – оборвавшийся провод, например… Ведь если при казни обрывается веревка, второй раз вешать вроде бы не полагается?..

Провод надавил на кадык, и давил все сильнее, Олег приподнялся на носки, и тут…

И тут случилось чудо.

– Отставить! – прозвучала громкая команда.

 

2

 

Как выяснилось при первом же взгляде на таймер, Юлена умудрилась проспать более двух суток.

И проснулась с чувством дикого голода – настолько дикого и свирепого, что все прочие чувства и мысли, более цивилизованные и благовоспитанные, в испуге попрятались.

А по дому плыл восхитительный аромат жареного мяса – и доплыл до Юлиной комнатки, и коснулся ноздрей просыпающейся девушки. Мама готовила на кухне… Мамы, даже если это порой не так заметно, всегда знают, что происходит с их дочерьми.

Юлена вскочила, накинула халатик, сунула ноги в домашние шлепанцы. Взглянула на многочисленные царапины и ссадины, покрывавшие ступни, икры, лодыжки, – засохшие, начавшие заживать, зудели они изрядно. Вздохнула: вроде и на войне побывала… ну почти на войне… а раны какие‑то несерьезные. Представила, как романтично она бы выглядела с забинтованной головой или с рукой на перевязи, с каким уважением поглядывали бы на нее парни Морозовки. Тут же мысленно одернула себя: война, а ей мысли про парней в голову лезут, от Доньки заразилась, не иначе. Эх, Донька, Донька…

И тут голод, ненадолго отвлекшийся, запустил в нее зубы с удвоенной силой. Юлена поспешила на кухню. Обоняние ее не подвело – мама и в самом деле жарила отбивные из свиноруха – полная сковородка нежного, шипящего, подрумянившегося мяса…

– Что делать собираешься, Юленька? – осторожно спросила мама несколько позже, когда голод уже успел обратиться в позорное бегсто.

Юля ответила не сразу – дожевала и проглотила очередную отбивную.

– В крайком пойду, мама. Портал разбомбили, так и здесь найдется, чем заняться. Не дома же сидеть, когда…

Она замолчала, не договорив, – очень уж странное выражение появилось на лице у мамы.

– Нет крайкома, Юлечка…

– Тоже разбомбили?

– Собор там теперь… Вчера колокола подвешивали. И сразу же молебен о победе над мятежниками.

Юля с запозданием сообразила, что она услышала. Вилка выскользнула из разжавшихся пальцев, звякнула об пол. Значит, то был не единичный десант… Вторжение. Оккупация. Как на Марэлене, который имперцы именуют Новым Петербургом.

– Когда? – спросила Юлена глухо. – Когда они пришли?

– В тот же день, как вы с Доней уехали. Ближе к вечеру…

– Бои были?

– Не знаю… Как воздушную тревогу сыграли, мы с отцом в погреб… Грохотало что‑то, взрывалось, но далеко… Наверное, просто шахты взрывали заминированные. Первомайка точно взорвана. И наша Морозовка…

Отец Юлены работал проходчиком на шахте имени Морозова, и она спросила удивленно:

– А где же папка? Я думала, он на работе…

– На работе. Приказ по визору крутят вторые сутки: всем с утра на рабочие места. До́бычу восстановить затевают… Хочешь, включи, послушай, – кивнула мама на плоский экран.

– Вот еще… А фронт где сейчас?

– Кто ж нам расскажет… По визору один канал работает, только приказы комендатуры и крутят… Связи нет никакой, даже Марьяше не позвонить, не узнать, как там у них…

Мама часто по привычке называла свою старшую сестру Марьяшей, и Юля поправила ее столь же привычно и машинально:

– Не Марьяше, Марлене… А скажи, кто…

– Нет, Юленька, – перебила мама с неожиданной твердостью. – Марьяше. Не Марлене. И ты теперь Юлия.

– Мама…

– Да. Запретили новые имена, как скрытую форму агитации.

Юля вдруг засмеялась. Мама посмотрела удивленно – очень уж злым, неприятным был тот смех.

– Пусть тогда и небо наше попробуют перекрасить! – объяснила Юлена, не желающая быть Юлией. – Красное ведь, революционное! Ой, а что это…

Она вдруг поняла, что уже какое‑то время слышит некий звук, доносящийся снаружи, с улицы. Ухо уже привыкло к отсутствию привычного рабочего шума с шахт, с обогатительного комбината. Но этот звук ничем не напоминал те, прежние…

– Колокола звонят на соборе, – объяснила мама.

– На крайкоме, – поправила Юля твердо. – Пускай звонят. Придет время – снимем. Ладно, пойду я, мама… Спасибо, давно не ела такой вкуснятины!

– Куда пойдешь? Зачем? – Комплимент своим кулинарным талантам мама пропустила мимо ушей.

– Ребят наших поищу, кто в Морозовке остался…

Она не врала. Сказала чистую правду. Но далеко не всю правду.

– Юленька… Может, не надо… Владик ведь… и Боря… И о младших ни слуху, ни духу… Одна ты со мной осталась…

Юлена была шестым ребенком в семье. И при этом единственной дочерью. Владлен, старший из братьев, пошел по стопам отца, работал на Морозовке – и погиб пять лет назад при взрыве рудничного газа. Бозадр, родившийся на год позже, закончил военное училище, служил в космофлоте, когда приезжал в отпуск, морозовские девчата млели от его темно‑синей парадной формы, от длинного кортика, от мужественного лица с маленьким шрамом на скуле… Юлена гордилась братом. Неделю назад на него пришла похоронка. Троих младших призвали в первый день войны, когда у военкоматов выстроились длинные очереди добровольцев и военнообязанных. Призвали – и всё. Ни письма, ни какой‑либо иной весточки…

– Так надо, мама.

Юлена встала, пошла к двери, – не поворачиваясь к матери, стараясь не встретиться с ней взглядом. Выходя, все же обернулась. Повторила тихо‑тихо:

– Так надо, мама…

…На улице было пустынно. Колокольный звон плыл над притихшим, безлюдным Красногальском, – и казался мрачным, унылым, неимоверно зловещим… Юлена прошла мимо нескольких однотипных домиков, никого не встретив. Задумалась, куда направиться: заскочить домой к друзьям и подругам, или сразу двинуться к общежитию профучилища – там жили многие знакомые девчата и парни.

В палисаднике возле дома Донары она увидела знакомую фигуру – дедушка подруги, которого вся окрестная ребятня называла дядей Седей (как считала когда‑то маленькая Юлечка – за цвет шевелюры). Седой, морщинистый, он как магнитом притягивал к себе несовершеннолетних обитателей Морозовки: дарил им забавные, удивительные игрушки, самолично вырезанные из дерева, рассказывал смешные истории, которых знал великое множество…

И Юлена в детстве была в числе льнущих к старику ребятишек. Но сейчас сбавила шаг… Как, какими словами рассказать, что произошло с Донькой? Да и не знает она толком, что произошло. А вдруг… Вдруг Донара тоже спаслась, тоже выбралась из облавы и сейчас дома?

– Ревпривет, дядя Седя! – поздоровалась она осторожно.

И изумилась. Старик глянул на нее злобно, исподлобья, и лицо у него стало неприязненное, никакого сравнения с тем дядей Седей, которого она знала много лет.

– Не дядя я тебе. И не Седя! Не Седя, поняла?! – сказал, как в лицо плюнул. Тут же отвернулся, но не замолчал.

– Дождался… Дождался… – негромко говорил он явно не Юлене, сам себе, и слезы катились по морщинистому лицу. – Снова теперь Тихон Аверьянович, а не Седикрас проклятый… У меня ж двух братовьев стрелки́ эти красные к стенке поставили, и как раз из седьмой дивизии были… А мне, значит, как печать каинову на лоб: Седикрасом живи! Но дождался, дождался, кончилась власть антихристова… Слава тебе, Господи наш, Иисусе Христе, во веки веков…

Колокольный звон звучал все громче, а может, так лишь казалось Юлене… Старик размашисто перекрестился, повернувшись в сторону крайкома. Или все же собора? Наверняка старый двурушник всё время считал здание храмом, а себя Тихоном…

«Тихон… Тихий… Тихоня… Кем он мог вырасти, получив такое имя? Подстилкой, ковриком, о который вытирали ноги прежние хозяева жизни», – подумала Юлена. Или Юная Ленинка, если полностью, развернуто произнести ее имя. Но теперь его открыто, вслух, – лучше не произносить…

А мама? А как же мама? Неужели и для нее дочь была все семнадцать лет не Юленой, а Юлией?

 

3

 

В трюме десантного глайдера царили темнота, теснота и вонь. Причем в этом царственном триумвирате вонь занимала лидирующее место с большим отрывом. Воняли немытые тела, воняла грязная и пропитанная по́том униформа, воняли грязные и пропитанные побуревшей кровью бинты… Тех пленников, что угодили сюда первыми, на оправку за несколько часов ни разу не вывели, – и последствия сего факта воздух тоже отнюдь не озонировали. Воняло так, что возникали вполне обоснованные подозрения: кое‑кто из пленных успел умереть и сейчас стремительно разлагается…

Олег понимал: едва ли среди тесно уложенных тел есть мертвецы, всех тяжело раненых сразу после боя имперцы отделили и куда‑то отправили. Понимал, но дышать старался исключительно ртом.

Впрочем, ему‑то грех жаловаться… После того, как тебя вынимают из петли за считанные секунды до смерти от удушья, очень хорошо осознаешь: самый зловонный воздух лучше, чем никакой.

…Когда Олег – задыхавшийся, почти уже не касавшийся ногами земли, – услышал громкую команду: «Оставить!», он поневоле распахнул глаза. И увидел еще одного подошедшего офицера. В отличие от танкистов и егерей‑гренадеров тот с ног до головы был в черном: начищенные, сверкающие на солнце черные сапоги, черный мундир, черная фуражка – кокарда на ней сияла ослепительным блеском и изображала оскаленную собачью голову. Значение этой эмблемы Олег помнил хорошо: «Стальные псы», полевые части Корпуса жандармов. Самые страшные палачи среди имперцев… Умзар, прежний их комвзвода, не раз говорил: «Много на войне вещей есть, что и врагу не пожелаешь, но на любую из них соглашайтесь, лишь бы с собаками теми железными не встретиться…» И вот довелось встретиться… После первого и последнего боя. «Опустить пушку», – скомандовал Пес уверенно, словно бы и не замечая взбешенного, налившегося кровью ротмистра, до сих пор стискивавшего пистолет. И пушка поползла вниз, давление на глотку ослабло… А ротмистр молчал. Злобно мерялся с черным взглядами, но молчал… Что между ними произошло потом, Олег не знал: когда с шеи снимали петлю, всё вокруг стало красным, не только нависшее над головой небо, – и камни, и белый мундир танкиста, и черный мундир жандарма… Стало красным и исчезло.

Очнулся Олег только здесь, в вонючем до невозможности трюме десантного глайдера. Все повторялось, как в дурном сне: снова он лежал у самого борта, чуть не уткнувшись в него носом, а глайдер куда‑то летел… Но теперь не горел свет, не было оружия, шлема и вещмешка. Не было ничего, лишь темнота и неизвестность. И жуткая вонь в придачу…

А потом кое‑что появилось. Небольшое, острое… Появилось и тут же больно укололо запястье Олега.

Он зашипел от боли. И спросил срывающимся шепотом:

– Ты чего? – шептал машинально, и без того сообразив: лежащий рядом сосед пытается что‑то сотворить с путами, до сих пор стягивающими запястья Олега.

Ответ прозвучал не сразу, и слова донеслись тихие и невнятные:

– Спокойно лежи, руками не дергай…

Он не дергал… За спиной продолжалась работа, время от времени острый кончик непонятно какого инструмента ранил кожу, но Олег старался не шевелить руками. Хотя не понимал, в чем смысл усилий: когда их погонят из трюма, конвоиры сразу увидят, что у одного или у нескольких пленников руки свободны… Попытаться разоружить охрану? Нет уж, тут не стереомультик про Владлена Октябрёва… К тому же казалось, что работа над его оковами длится долго, очень долго, а результат – ноль.

– Рви! – так же невнятно приказал голос за спиной.

Олег напряг мышцы. Никакого эффекта… Напряг еще раз, изо всех сил, до хруста в костях, – бац! – освободившиеся руки ударили в разные стороны. Одна угодила в пол, другая во что‑то мягкое, – судя по приглушенному мату, прямиком в лицо человеку, освободившему Олега.

Он заворочался, тяжело и неуклюже. С трудом перевернулся на другой бок.

– Бери! – Что‑то острое и невидимое снова ткнулось в него, на сей раз в грудь.

Олег слепо зашарил в темноте, сначала нащупал чужое лицо – скулу, нос – потом пальцы наткнулись на небольшой предмет, зажатый в зубах невидимого человека.

Взял, попытался понять, что оказалось в руках… Какой‑то инструмент… Маленький напильничек, или надфиль.

А то даже и пилка для ногтей – видел такие в исторических фильмах, почему‑то там старорежимные модницы обязательно курили папироски через длинные‑длинные мунштуки и полировали при этом ногти такими вот изящными инструментиками… Хотя едва ли все‑таки пилка, не летают, наверное, имперские барыни в темных и вонючих трюмах.

– Режь быстрей! – нетерпеливо скомандовал непроглядный мрак. Человек, освободивший Олега, перевернулся и подставлял теперь свои руки.

– Товарищи, а нас‑то? Развя́жите? – послышался из темноты другой голос.

– Развяжем! Всех, кого успеем! – пообещал первый невидимка.

«Зачем? В чем смысл?» – хотел спросить Олег и не спросил. Нет тут никакого смысла… Обшивку борта этакой фитюлькой все равно не проковырять. Да и удалось бы каким‑то чудом, – и что дальше? Сигануть вниз без гравишюта?

Но вслух свои сомнения он не высказывал, торопливо работал не то пилкой, не то надфилем. Пластиковые оковы поддались быстрее тех, что сковывали до недавнего времени запястья Олега. Все‑таки пальцы куда лучше зубов управляются с инструментами…

– Уф… – сказал человек, стряхнув развалившиеся кольцо. – Ну теперь повоюем…

– Товарищи! – требовательно напомнила о себе темнота. И пришлось нащупывать и резать еще одни путы…

Затем пилка перекочевала к вновь освобожденному, а Олег все‑таки спросил у того, первого:

– И что теперь? Как выбираться?

– Увидишь. Главное – с глайдеру вылезти… Не щас, позжей, перед самой посадкой. Когда скорость он погасит и над самой землей на антиграве поползет. А ежели не успеем и приземлится, – всё тогда, каюк, не уйти. Небось не дураки там встречают, оцепят так, что и мышь не проскочит.

– Да как же ты вылезешь?! – спросил из темноты сиплый голос. – Стену башкой продолбаешь?

– Есть тут лазейка… Я сам‑то с этой лайбы, бортмеханик.

– Так глайдер наш, что ли? – удивился Олег. – Захваченный?

– Ну так… Имперские токо номера да красные звезды замазали, да тут же в дело лоханку и пустили.

Вот оно что… Олег особо не приглядывался, в какую машину их грузят, но эмблему имперского космофлота на борту разглядел хорошо, и даже немного обрадовался – про вражескую флотскую контрразведку не рассказывают таких ужасов, как про «стальных псов».

Бортмеханик легонько ткнул в плечо Олега, спросил:

– Как зовут‑то?

– Олег.

– Старорежимное вроде бы имечко… – изменившимся тоном произнес невидимый бортмеханик. – Из лишенцев, что ли?

– Какое еще старорежимное? – возмутился Олег. – Октябрь – Ленин – Галактика, понял?!

– А‑а‑а… Тогда другое дело… А я Дагар, стало быть. Ну вот и познакомились. Жаль, обмыть это дело нечем…

После небольшой паузы бортмеханик изменил тон:

– Подымайся, на корточки садись… Место нужно свободное, тут, у борту. – Он повысил голос. – И вы, кто может, подымайтесь! Освобождайте место, стало быть!

…Дагар возился у бортовой обшивки, негромко позвякивая металлом о металл, – надо полагать, сумел сохранить еще какой‑то инструмент в кармане. Что именно он делал, Олег не мог разглядеть во мраке. Но надежда появилась, и немалая. О механиках парка боевых и транспортных машин, приписанного к училищу, ходили легенды, – об их изобретательности и ловкости, особенно в вопросах, касающихся выпивки… Чего стоила одна лишь эпическая сага о самогонном аппарате, созданном на базе охладителя штурмового гаус‑орудия (причем охладитель вполне исправно продолжал выполнять и прямые свои функции). Да и вообще, чтобы заставить старую, чиненую‑латаную технику, отслужившую свой срок в войсках, без сбоев ездить, летать и стрелять, надо быть если не техническими гениями, то уж точно мастерами на все руки.

– Старая лайба, обшивка тут малёха того, на соплях висит… – приговаривал бортмеханик, продолжая свои манипуляции. – А мы щас те сопельки отковыряем…

И тут все надежды рухнули. Со свистом. Так, что внизу живота похолодело от неприятного чувства невесомости…

Нет, на самом то деле не рухнуло ничего, – просто глайдер резко пошел на снижение. Хотя свист действительно имел место, издавала его щель, появившаяся трудами Дагар в месте крепления обшивки к шпангоуту. Не рухнуло ничего… Но надежды не стало.

Бортмеханик в сердцах ругнулся:

– Мать моя революция… Чуток ведь совсем не поспел!

Из темноты послышались голоса, разочарованные и злые.

– Ша, братва! – перекрыл всех Дагар. – Слушай сюда! Как щас антиграв замявкает, – так на стенку валимся, всем скопом! Выдавим, не устоит! Куда, мудрила?! Рано! В лепеху расшибешься! А щас тихо! Слушаем!

Снизившийся глайдер сбрасывал скорость, и вскоре антиграв «замявкал» – издаваемые им звуки действительно напоминали негромкое кошачье мяуканье.

– ДА‑Ё‑О‑О‑О‑ШЬ!!! – истошно завопил бортмеханик.

Олег уперся плечом в обшивку, надавил. Другие навалились на него, притиснули к борту, сильно, до хруста в костях.

– Й‑Ё‑Ё‑Ё‑Ё‑Ё… – вопил над ухом Дагар. Сзади еще кто‑то что‑то орал, слов не разобрать…

И обшивка подалась!

Поползла сначала медленно, почти незаметно, со скрежетом, словно открывающаяся дверь, петли которой намертво приржавели.

Затем «дверь» – быстро, рывком – распахнулась. Люди посыпались наружу.

Падать пришлось с высоты в пару метров. Не страшно, если имеешь возможность подготовиться, сгруппироваться, амортизировать ногами удар… Олег же рухнул вниз, как куль с песком, – только и успел выставить руки, прикрыть лицо от удара о бетон взлетно‑посадочной полосы.

Сверху рухнул кто‑то еще, больно врезав между лопатками, – не то коленом, не то головой, Олег не разобрал. Остальные, слава революции, падали дальше, по ходу движения глайдера – ни дать, ни взять горошины, посыпавшиеся из прохудившегося мешка на дорогу.

Вокруг была ночь, или самое раннее утро, – темноту рассеивали две редкие цепочки фонарей, протянувшиеся по краям ВПП, впереди, в полукилометре, виднелась группа скудно освещенных строений. «Хорошо, что не день», – мелькнула мысль у Олега. На ярком солнечном свету после кромешной тьмы трюма он бы просто‑напросто ослеп…

Пилоты глайдера заметили побег. Машина пролетела еще сотню метров и развернулась в крутом вираже, устремилась обратно.

Олег к тому времени соскочил с взлетной полосы и тут же залег рядом с ней. С большим трудом поборол желание нестись в темноту сломя голову, не разбирая дороги. Присмотрелся и понял: слева, почти вдоль самой ВПП, высится густое проволочное заграждение. Справа – ровное открытое пространство, но насколько далеко оно тянется, в темноте не разглядеть.

Именно туда, направо, побежали остальные беглецы. Вернее, кое‑кто бежал, а кое‑кто нелепо ковылял со стянутыми за спиной руками, – этим, не успевшим освободиться от пут, наверняка досталось при падении больше других.

Олег же быстро пополз к колючей проволоке. Яснее ясного, что они внутри периметра какой‑то военной базы, захваченной имперцами. И беглецов переловят, как мечущихся по загону баранов. Единственный крохотный шанс – уйти в одиночку, сполна использовав время, которое потратят имперцы на охоту за остальными…

За спиной стреляли – короткими, скупыми очередями. Наверное, экипаж десантного глайдера… Откинули колпак и пустили в ход личное стрелковое. Оборачиваться и проверять свою догадку Олег не стал, каждая секунда на счету…

Проволока оказалась старая, ржавая, но голыми руками все равно не порвать… Однако за последний год Олег сталкивался с самыми разными препятствиями, отделяющими курсанта от возможности совершить вылазку в город, не санкционированную начальством. И неплохо научился преодолевать те препятствия…

Расчет оказался точным: прополз вдоль заграждения пару‑тройку метров и обнаружил небольшую ямку, достаточную, чтобы протиснуться под колючкой. Вообще‑то такие неровности рельефа, способные послужить лазейками, полагается заливать пенобетоном, но… Но работу эту выполняют солдаты, тоже бегающие в самоволку. И особо не перетруждаются.

Олег ужом просочился под проволокой, чувствуя, как шипы раздирают на спине форму, царапают тело… Нет, эту ямку явно никто еще в аналогичных целях не использовал…

Кое‑как протиснулся, бросил быстрый взгляд назад. Стрельба там стала гуще, к глайдеру присоединились и включились в охоту еще три или четыре наземных машины, их прожектора раздирали темноту колоннами слепящего света.

Хотелось вскочить на ноги, побежать, – Олег сдержался. Быстро пополз в прежнем направлении… Раз его не заметили сразу, глупо впадать в панику и подставляться под прожектора и пули.

Как выяснилось, он ошибался, – его все‑таки заметили. И выяснилось это очень скоро.

Одна из машин отделилась от остальных, вернулась к тому месту, где выпрыгивали беглецы. Подкатила к самой колючке, светила прожектором – как раз в сторону затаившегося Олега. Он уже не полз – лежал, плотно‑плотно втиснувшись в траву. Огромное пятно ядовито‑белого света наползло, осветило все вокруг, можно было разглядеть каждую травинку. Источник света располагался невысоко, и мельчайшие неровности почвы давали тени – черные, очень вытянутые, Олег надеялся, что они замаскируют, спрячут, спасут…

Световое пятно прекратило свое медленное движение. Загрохотал усиленный мегафоном голос:

– Поднимайся! Руки за голову!

Олег прикусил губу, больно, до крови. И лежал, не шевелясь. Ему показалось, что лежит он все‑таки не в самом центре высвеченного пятна, – ближе к краю. Может, имперцы берут на испуг? Лишь делают вид, что заметили его?

– Вставай, говорю! Пристрелим ведь! – в голосе появились нетерпеливые нотки.

Олег лежал. Накатило странное какое‑то равнодушие к собственной дальнейшей судьбе. Пристрелят? Пусть! Разрежут проволоку, подъедут, поднимут пинками и снова скрутят руки? Пусть… Пусть делают, что хотят. А он не шевельнется.

Кажется, мегафон прогрохотал что‑то еще… Олег отключился, не вслушивался. Внимательно разглядывал оказавшуюся перед носом метелочку остролиста, зачем‑то начал считать крохотные, прижатые к стеблю соцветия. Чет или нечет? Жить или умереть?

До конца сосчитать не успел. Пятно света рывком сдвинулось – теперь прожектор светил далеко вперед: вправо‑влево, вправо‑влево…

Слышались голоса, другие, негромкие, – похоже, имперцы не отключили свой матюгальник, но говорили не в его микрофон, а между собой. Один кусочек фразы Олег расслышал: «…точно, один сюда…», – и понял, что ничего не закончилось. Патовая ситуация – они не видят его, он не может пошевелиться – долго не продержится. Обязательно должна быть у охраны базы техника, обнаруживающая людей, для которой темнота не помеха. И ее наверняка подвезут, лишь только покончат с остальными беглецами.

Выстрелы грянули неожиданно – длинная очередь из чего‑то крупнокалиберного. Прожектор светил в сторону, и Олег понял: стреляют не в него. Быстро взглянул в освещенный сектор, успел заметить в отдалении еще один ряд колючки и темную фигуру рядом с ним – падающую с нелепо раскинутыми руками…

И все закончилось. Прожектор погас. Машина взревела мотором, развернулась и быстро покатила туда, где до сих пор раздавались выстрелы.

Вот как… Значит, кто‑то из беглецов совершил тот же маневр, что и Олег. И получил предназначенную Олегу пулю. Может, еще жив? Но наверняка тяжело ранен – падал тяжело, мертво, живые залегают совсем не так…

Олег понимал, что вытащить отсюда раненого не сможет, далеко с такой ношей не убежать, не уползти… Но отчего‑то быстрыми перебежками двигался туда, где упал спасший его человек.

Легко мог промахнуться в темноте, направление запомнил лишь приблизительно. Однако повезло – споткнулся о лежащее тело. «Или не повезло?» – мелькнула нехорошая мыслишка.

– Жив? – спросил Олег негромко.

Молчание. Он наклонился, пощупал… Что за чертовщина… Зимняя шинель, разодранная пулями, а под ней…

Он засмеялся – тихо, почти беззвучно.

Спас его не человек… Чучело. Пугало. Такие же подобия людей, облаченные с старую списанную форму, стояли и вокруг взлетно‑посадочной полосы их полигона, отпугивали воргалов: эти четырехкрылые создания летают большими стаями, и если столкнутся в воздухе с боевой машиной, набьются в воздухоприемники штурмовика или бота, – всё, конец вылету, совершай вынужденную посадку.

Наверное, с ним случилась затяжная истерика, – неудивительно после такого дня и такой ночи… Олег смеялся и не мог остановится. Смеялся, когда сдирал с манекена шинель и набрасывал на колючку. Смеялся, когда перелезал. Смеялся, когда шлепал по воде небольшого ручейка, уже за периметром базы. И долго шагая ночной степью, тоже продолжал негромко подхихикивать.

А когда перевалил невысокий холм и увидел внизу город – дома, освещенные самыми первыми лучами восходящего солнца – захохотал в полный голос.