Пань Цзиньлянь, хмельная, мается в Виноградовой беседке.

 

                   Глумится над Небом, высоким и чистым,

                   Чужих понуждает распутничать жен;

                   Тут жизни лишит, там судьбу искалечит –

                   Предела коварству не ведает он.

                   Излишества вечно приводят к разврату.

                   Где алчность и злоба – не жди доброты.

                   Зачем безрассудны, озлоблены люди? –

                   Небесный правитель, не знаешь ли ты?

 

И вот вернулся из столицы Лайбао, спешился и пошел на крытую террасу доложить Симэню о поездке.

– В столице первым делом отправился к дворецкому, передал письмо, – рассказывал слуга. – Дворецкий представил меня его превосходительству. Господин императорский наставник взглянул на визитную карточку с перечнем даров и принял подарки. Я изложил дело. Его превосходительство повелел тотчас же написать письмо и отправил его с концом к господину Хоу, военному губернатору Шаньдуна, которому было дано распоряжение: разбирательство по делу группы соляных торговцев прекратить, Ван Цзиюня и остальных, общим числом двенадцать человек, из-под стражи освободить. Дядя Чжай свидетельствует вам свое нижайшее почтение и просил вам передать, батюшка, что хотел бы вас видеть в столице в дань рождения его превосходительства – пятнадцатого числа в шестой луне. У меня, говорит, с батюшкой разговор есть.

Симэнь Цина благие вести привели в восторг. Лайбао тоже заработал от купца Ван Сыфэна пятьдесят лянов серебром и, посланный хозяином, побежал с новостями к богачу Цяо. Тем временем вернулись Бэнь Дичуань и Лайсин. Пока хозяин вел разговор с Лайбао, они стояли около террасы.

– Ну, как? Предали огню? – спросил Бэня Симэнь, когда ушел Лайбао.

Бэнь Дичуань замялся. Тогда вперед выступил Лайсин и, наклонившись над самым ухом хозяина, зашептал:

– Сун Жэнь на поле прибежал и не дал сжечь. Такие вещи говорил, что не могу передать.

Не услышь такого Симэнь, все б шло своим чередом, а тут его охватил гнев.

– Жить ему, что ли, надоело, голодранцу? – закричал он. – Ну и негодяй! – Симэнь обратился к слуге. – Иди пригласи зятя, пусть письмо напишет.

Симэнь отправил Лайсина к уездному правителю Ли, и тот отдал распоряжение конвойным доставить связанного Сун Жэня в управу.

Он был обвинен в нарушении порядка – использовании самоубийства дочери как предлога для вымогательства. Его привели в присутствие, зажали в тиски, дали двадцать ударов большими батогами, да так, что по ногам потекла кровь, и составили письменное показание. Сун Жэню впредь запрещалось беспокоить Симэнь Цина, а околоточному и сожигателям предписывалось под наблюдением слуг Симэня предать тело огню и доложить потом в управу.

Избитый Сун Жэнь еле добрел до дому, слег от истязаний в постель и вскоре, увы, испустил последний вздох.

 

Да,

 

       Не узнавший рассвета

                   со Злым воеводой¹

                              на распутье столкнуться рискует.

       Затерявшись во мраке,

                   где голод и холод,

                              встретят мертвые помощь Чжун Куя².

 

Тому свидетельством стихи:

 

                   Правитель – жалкий лихоимец,

                   Он сеет ложь за серебро.

                   Сун Жэнь безвинно свет покинет,

              Но души не прощают зло.

 

Покончив с Сун Хуэйлянь, Симэнь отвесил триста лянов серебра и золота для выделки подарков ко дню рождения императорского наставника Цая и нанял ювелира Гу с артелью мастеров. Они расположились на открытой террасе и занялись изготовлением набора из четырех статуэток, высотой в один чи каждая. Это были изумительно тонкой работы серебряные фигурки, изображавшие подношение символов процветания и долгой жизни. Тут же сверкали два кувшина с отлитыми из золота знаками долголетия, стояло два набора нефритовых чарок, изваянных в форме персиковых цветков. Не прошло и полмесяца, как ювелирные работы были полностью завершены.

Симэнь Цин достал привезенный Лайваном раскрой ханчжоуской парчи, на ярко-красном поле которой красовались пестрые драконы и змеи. Для пошива халатов не хватало двух кусков особого черного холста и двух полотнищ легкого красного шелка. Симэнь посылал слуг купить, но те обошли все лавки и не нашли.

– У меня есть раскрой на халаты, – сказала, наконец, Пинъэр. – Я пойду посмотрю.

Симэнь Цин поднялся вместе с ней в терем. Пинъэр вынула раскрой – два полотнища легкого красного шелка и два куска черного холста, расшитые пестрыми драконами и змеями с золотой тесьмой по кайме. Их выделка и расцветка во много раз превосходили ханчжоуские изделия, что привело Симэнь Цина в неописуемый восторг³.

Подарки упаковали, и Лайбао с приказчиком У двадцать восьмого числа в пятой луне снова отправились в Восточную столицу, но не о том пойдет речь.

Прошло двое суток и наступил первый день шестой луны, а с ним период летней жары⁴.

 

Да,

 

                   К исходу лета – зной палящий,

                   К концу зимы – хлад леденящий⁵.

 

Жара стояла такая, что к полудню солнце напоминало висящий в воздухе огромный зонт. В небе не было ни облачка. Вот когда, действительно, плавятся камни и металлы.

Вот строки, сложенные в народе о такой жаре:

 

                   Повелитель бьет горящего дракона⁶,

                   Облака, как кровью налиты,

                   Колесница солнца⁷ в центре небосклона,

                   Воздух раскален до красноты.

                   Пять священных гор⁸ стоят в дыму и гари,

                   Волн владыка⁹ реки осушил.

                   Ах, когда осенний ветер нас одарит

                   Ласковым приливом свежих сил?!

 

В нашем мире, скажу я вам, три сословия людей жары боятся и три не боятся. Кто же боится жары?

Во-первых, крестьянин. Каждый день спешит он на свой клочок земли, в поле. То за плугом идет, то с лопатой трудится. Тут то летние, а то уже осенние налоги подоспели, а уж там, что осталось, в амбар засыпай. А настанет зной – горит поле без дождя, и сердце землепашца будто огнем палит.

Во-вторых, купец, гость торговый. Из года в год скитается по свету. Торгует яркими шелками и цветастыми холстами, воском и чаем. На плечах у него тяжелая ноша, руки стерты от перегруженной тележки. Мучит его голод и жажда, потом обливается – одежду хоть выжимай, но не уготовано ему ни вершка прохладной тени. Да, в самом деле, тяжко ему в пути!

В-третьих, воин пограничный. На голове у него тяжелый шлем, заковано тело в железные латы. Жажду утоляет кровью с меча, усталость отгоняет, прикорнув в седле. Годы проводит в сраженьях, вернуться не может домой. Весь в грязи и во вшах, язвы смердят, кровоточат раны. На теле живого места не найдешь.

Вот три сословия, которые жары боятся.

А вот другие три сословия, которые жары не страшатся.

Во-первых, придворные сановники. У них дворцы среди прудов, беседки на ветру. Вьются ручейки, стекая в водоем, журчит родник, наполняя озерко. Тут нефрит любых размеров, а рядом прозрачные носорожьи рога. У бирюзовых яшмовых перил плоды диковинные зреют и распускаются заморские цветы. В хрустальных чашах груды агатов и кораллов. А рядом флигель, где на столе хрустальном стоят слоновой кости кисти, тушечница – изделье Дуаньси¹⁰, тушь Цанцзе¹¹, почтовая бумага Цай Янь¹². Тут же хрустальная подставка для кистей и гнет из белой яшмы бумагу держит. На досуге слагают оды и читают нараспев стихи, а захмелеют – лягут под ветерком освежиться.

Потом идут князья, аристократы, прославленные богачи. Они в жару дневную отсиживаются в гротах и прохладных беседках. Проводят время на террасах иль в павильонах над водой. Их защищают от жары шторы – переплетенье раковых усов¹³ и газовые пологи – творение подводных мастеров. По ним развешаны жасмина ароматного мешочки. На перламутровых кроватях с узором волн прохладные циновки, расшитые утками-неразлучницами одеяла и коралловые изголовья. Со всех сторон прохладой веет от ветряных колес. Сбоку в огромном чану охлаждаются погруженные в воду сливы и дыни, красные каштаны и корень белоснежного лотоса. Тут оливы и плоды земляничного дерева, и водные деликатесы. А рядом с опахалами стоят красавицы, цветов нежнее.

И, наконец, монахи даосские и буддийские. Обитают они в палатах выше облаков, взбираются на звонницы, которые простерлись до самых небес. От безделья идут в келью, читают буддийские сутры или даосские каноны. Приходит время – и спешат в райские сады вкусить персики бессмертья и редкие плоды. Им станет душно, зовут послушника под сень сосны, чтоб лютней усладить свой слух. А захмелеют – несут под иву шашки, в тени беседуют, смеются.

Вот это и есть три сословия, которые не боятся жары.

 

Тому подтверждением стихи:

 

                   Жарким пламенем объят небосклон,

                   У крестьянина в груди боль и стон...

                   Догорает хлеб в полях, хоть ты плачь!

                   Ждет от веера прохлады богач.

 

Из-за жары Симэнь Цину пришлось остаться дома. В халате нараспашку, с распущенными волосами он вышел на крытую террасу подышать прохладой, загляделся, как слуги поливали из леек сад, и велел Лайаню полить густо разросшийся куст сирени как раз напротив Зимородкового павильона. Между тем, взявшись за руки и громко смеясь, к Симэню выбежали Цзиньлянь и Пинъэр. Одеты они были по-домашнему: в белые кисейные кофты и расшитые фениксами средь цветов желтые шелковые юбки с золотой бахромой по подолу, бархатистая кайма обрамляла ярко-красную безрукавку Пинъэр и розовую – Цзиньлянь. Обе подвели брови, но Цзиньлянь вместо пучка надела ханчжоускую сетку, из-под которой виднелись локоны. Три цветка из перьев зимородка и сверкавшая на лбу золотая полоска оттеняли алые губы и белизну зубов.

– Вот ты где, оказывается! – воскликнули женщины. – Глядишь, как цветы поливают? И не причесался до сих пор.

– Пусть служанка воды принесет, – попросил Симэнь. – Тут причешусь.

Цзиньлянь окликнула Лайаня:

– Бросай лейку и ступай служанке скажи, чтобы быстрей батюшке воды принесла.

Лайань убежал, а Цзиньлянь хотела было сорвать веточку сирени и приколоть ее в прическу, но ее удержал Симэнь.

– Не рви цветы, болтушка! Я сам вам поднесу.

Симэнь заранее сорвал несколько едва распустившихся веточек и поставил их в голубой фарфоровый кувшин.

– А, сынок! – шутила Цзиньлянь. – Вон ты сколько цветов, оказывается нарвал. Почему же матушке дать не хочешь?

Она выдернула из кувшина ветку и воткнула в прическу. Симэнь протянул веточку Пинъэр. Чуньмэй принесла гребень и зеркало, а Цюцзюй – теплую воду. Симэнь дал Чуньмэй три ветки и попросил отнести Юэнян, Цзяоэр и Юйлоу.

– Пригласи госпожу Мэн и попроси ее захватить лунообразную лютню, – добавил он.

– Дай сюда ветку, – сказала Цзиньлянь. – Я сама сестрице Мэн дам, а ты отнеси Старшей и Второй. – Цзиньлянь обернулась к Симэню и продолжала: – Когда я приду, ты дашь мне еще ветку, а как спою для тебя, поднесешь еще.

– Ладно, ступай, – промолвил Симэнь.

– Кто ж это тебя так вразумил, сынок? – говорила, шутя, Цзиньлянь. – Какой ты стал у меня послушный! Только все обманываешь меня. Хочешь, чтоб тебе сестрицу Мэн позвала, а потом цветка не дашь. Нет, так не пойдет. Дай веточку, тогда позову.

– Вот ты какая назойливая! – смеялся Симэнь. – Все тебе первой подавай.

Он дал ей еще веточку. Цзиньлянь приколола ее сбоку и ушла.

В Зимородковом павильоне остались Пинъэр и Симэнь. Через ее кисейную юбку просвечивали ярко-красные кисейные штаны, на которые падали солнечные лучи, отчего они становились прозрачными, обнажая нежное, как белый нефрит, тело. У Симэня разгорелась страсть. Воспользовавшись тем, что рядом никого не было, он бросил гребень, перенес Пинъэр в прохладное кресло, отвернул бледно-желтую юбку, распустил красный пояс и, перевернувшись ниц, стал «добывать огонь за горными хребтами«. Он долго старался и все не выпускал семя.

Между тем Цзиньлянь за Юйлоу не пошла. Приблизившись к садовой калитке, она отдала цветы Чуньмэй и велела ей позвать Юйлоу, а сама хотела было вернуться, в нерешительности потопталась на месте, а потом пробралась потихоньку к веранде, притаилась и стала прислушиваться. Скоро она поняла, что там происходит.

– Родная моя! – заговорил, наконец, Симэнь. – Больше всего я обожаю твою нежно-белую попку... Позволь мне сегодня доставить тебе полное наслаждение.

– Мой милый! – через некоторое время зашептала Пинъэр. – Будь осторожен, потише. А то мне плохо делается. С прошлого раза живот заболел. Всего дня два, как полегчало.

– А что с тобой?

– Не буду таить. Я на последнем месяце беременности. Так что не очень старайся.

Симэнь пришел в восторг.

– Родная моя! – воскликнул он. – Что ж ты до сих пор молчала?! А я-то как ни в чем не бывало самовольничаю.

Счастливый Симэнь был на вершине блаженства. Обеими руками обхватив ее бедра, он излил поток, а Пинъэр внизу с изогнутыми бедрами приняла в себя семя. Долгое время слышалось лишь учащенное дыхание Симэня. Как иволга, щебетала Пинъэр.

Только Цзиньлянь выслушала весь их разговор, как перед ней неожиданно предстала Юйлоу.

– Что ты тут делаешь? – спросила она.

Цзиньлянь знаком заставила ее умолкнуть, и они вместе поднялись на веранду. Симэнь всполошился.

– А ты все не умылся? – удивилась Цзиньлянь. – Что же ты делал?

– Да вот служанку жду, – бормотал Симэнь. – Пошла за жасминным мылом для лица.

– Ишь ты! Ему особенное подавай! – заворчала Цзиньлянь. – То-то гляжу, у тебя лицо белее, чем у других задница.

Симэнь, не обратив внимания на ее колкости, стал умываться, а потом подсел к Юйлоу.

– Чем ты у себя занималась? – спросил он. – А лютню принесла?

– Старшей жемчужные цветы готовила, – отвечала Юйлоу. – Она завтра идет к Чжэн Третьей, жене У Шуньчэня. Лютню Чуньмэй сейчас принесет.

Вскоре появилась с лунообразной лютней Чуньмэй.

– Цветы передала матушке Старшей и матушке Второй, – доложила она.

Симэнь велел ей накрыть на стол. Вскоре в прохладной беседке появились извлеченные из ледяной воды сливы и дыни. Вокруг Симэня суетились ярко разодетые, похожие на цветы, жены.

– Надо бы послать Чуньмэй за старшей сестрицей, – предложила Юйлоу.

– Не надо, она ж не пьет, – заметил Симэнь.

Симэнь занял почетное место, три женщины расположились по обеим сторонам напротив. Разлили ароматное вино, расставили яства. Цзиньлянь села на синий фарфоровый табурет, а кресло отставила в сторону.

– Сестрица, иди садись в кресло, – позвала ее Юйлоу. – Смотри, не застудись на табуретке.

– Ничего, – отвечала Цзиньлянь. – Мне остерегаться нечего. И застужу утробу – не беда.

Вино трижды обошло пирующих. Симэнь попросил Чуньмэй передать Юйлоу арфу, а Цзиньлянь – лютню.

– Спойте «Огня Владыка во вселенной торжествует».

– Ну и умен же ты, сынок! – возразила Цзиньлянь. – Мы, выходит, пой, а вы вдвоем слух свой услаждать будете. Нет, я так не согласна. Пусть и сестрица Ли возьмет инструмент.

– Но она не играет, – возразил Симэнь.

– Ну, пусть берет кастаньеты и отбивает такт, – не унималась Цзиньлянь.

– Вот негодница! Все к чему-нибудь прицепится, – засмеялся Симэнь и велел Чуньмэй принести красные кастаньеты из слоновой кости.

Юйлоу и Цзиньлянь нежными пальцами слегка коснулись струн и запели на мотив «Гуси летят над песками». Сючунь стояла сбоку, помахивая опахалом. Когда спели «Огня Владыка», Симэнь поднес каждой по чарке вина и выпил вместе с ними. Цзиньлянь то и дело подходила к столу, жадно пила ледяную воду, ела охлажденные фрукты.

– Зачем ты столько холодного потребляешь, сестрица? – заметила Юйлоу.

– А что мне холодного бояться? – отвечала Цзиньлянь. – Мне за свою утробу беспокоиться нечего!

Пинъэр то краснела, то бледнела от смущения.

– Что ты болтаешь всякую чепуху? – бросив суровый взгляд в сторону Цзиньлянь, урезонил ее Симэнь.

– Это ты, братец, лишнее болтаешь, – не унималась Цзиньлянь. – А мы, старухи, и носом клюем, а все жуем. Жилу за жилой тянем. Что на нас глядеть?

Пока они пировали, юго-восток заволокла туча, северо-запад затмил туман. Вдали послышались раскаты грома, и пошел проливной дождь, оросивший распустившиеся перед верандой цветы и кусты.

 

Да,

 

                   В усыхающие реки и озера

                   снова шумные вливаются потоки.

                   И гранаты и бамбук нежно-зеленый

                   освежились и блестят на солнцепеке.

 

Дождь скоро перестал. На западе проглянуло солнце, и появилась радуга. В один миг алмазами загорелись капельки дождя, а на дворе повеял свежестью и прохладой вечерний ветерок.

Из дальних покоев появилась Сяоюй и позвала Юйлоу.

– Меня Старшая зовет, – сказала Юйлоу. – У нее еще цветы не готовы. Я пойду, а то она обидится.

– Пойдем вместе, – сказала Пинъэр. – Я тоже хочу поглядеть, какие у нее цветы.

– Погодите, я провожу вас, – сказал Симэнь и протянул Юйлоу арфу. Юйлоу заиграла, Симэнь хлопнул в ладоши, и они вдвоем запели на мотив вступления к «Островку прохлады»¹⁴:

 

                   Дождь долгожданный под вечер

                   Промчался разливистым смехом.

                   Пруд лепестками расцвечен,

                   Грозы замирающей эхо...

                   Тучи рассеялись, стало светлей.

                   Месяц на вымытом своде

                   Блестит, молодой и беспечный.

                   Лилий ночных полноводье

                   Испить бы, гуляя неспешно,

                   И погрузиться в затон орхидей.

Хором подхватили:

 

                   Пой, золотая свирель,

                              Мани, сладкозвучная лютня!

                              Веселый, богатый, уютный

                   Пир...

За окошком метель.

                              Мир,

полный света и счастья,

                              В твоей я чарующей власти.

На тот же мотив:

                   В ивах стрекочет цикада,

                   Летит светлячок, ей навстречу.

                   Льется мелодия складно,

                   И сладко баюкает речку,

                   Смолкла богатых домов суета,

                   Шнур светоносный, хрустальный¹

                   Звездным пунктиром намечен.

                   В бликах любовных растают

                   Послушные девичьи плечи...

                   Нерасторжимы влюбленных уста!

Хором подхватили тот же припев:

                   Пой, золотая свирель,

                              Мани, сладкозвучная лютня!

                              Веселый, богатый, уютный

                   Пир...

За окошком метель.

                              Мир,

полный света и счастья,

                              В твоей я чарующей власти.

 

На мотив «Вздымается все выше»:

 

                   На пруду резвятся утки неразлучницы,

                   Млеют лотосы благоуханные.

                   У меня бессмертье не получится —

                   Я мгновения люблю бескрайные.

                   Отдыхать в беседке не наскучит мне!

                   Сад земной, что будит силы тайные,

                   Лучше, чем сады Пэнлая тучные...

 

Хором подхватили:

 

                   Ветер, ветер, в западных скитаньях

                   Не гони колеса осени печальной!

 

С песней незаметно подошли к садовой калитке. Юйлоу отдала лютню Чуньмэй и направилась вместе с Пинъэр в дальние покои.

– Сестрица Мэн! – крикнула Цзиньлянь. – И я с вами, обождите.

Она хотела было идти, но ее удержал Симэнь.

– Хочешь улизнуть, болтушка? – сказал он. – А я и не пущу.

И Симэнь так ее повернул, что она чуть не упала.

– Ишь ты, негодник! – крикнула Цзиньлянь. – До чего рукав вздернул – вся рука напоказ. Вдоволь насмотрелся, мальчик? Я с ними пойду, зачем держишь?

– Мы с тобой здесь у камня посидим. Метнем стрелы в вазу, выпьем чарку-другую.

– Вот чудак! Метать, так пойдем на террасу, – предложила Цзиньлянь. – А сюда и Чуньмэй вина не понесет.

Симэнь послал Чуньмэй. Служанка бросила лютню Цзиньлянь и, недовольная, вышла. Цзиньлянь стала перебирать струны.

– Я от сестрицы Мэн тоже кое-что научилась играть, – сказала она и, сломив ветку цветущего граната, пышно распустившегося после дождя, около самого камня, воткнула ее в волосы сбоку. – Прикрыть хоть себя цветами, а то три дня ношусь – круги под глазами.

Симэнь взял в руки ее лотосы-ножки.

– Жаль мне тебя, а то б я тебе показал, что такое буйство страсти! Замертво слегла бы.

– Ах ты, негодник! Будет уж хвалиться-то! Погоди, только дай лютню убрать. – Цзиньлянь положила лунообразную лютню возле клумбы и продолжала: – Ты уж лучше как-нибудь в другой раз свою мощь покажешь, только не сегодня. Брось зубы мне заговаривать. Ведь только что с Пинъэр сражался. И нечего было ко мне приставать!

– Вот рабское отродье! – возмутился Симэнь. – Знай болтает всякую ерунду. Что у меня с ней было?

– Ни шагу не скрыть тебе, сынок, от бога-хранителя домашнего очага¹⁶. На что ж, по-твоему, я в доме? Думал, небось, меня обмануть? Пусть, мол, цветы в дальние покои несет, а я с Пинъэр останусь, да?

– Не болтай глупости, болтушка! – сказал Симэнь и, посадив ее в цветы, поцеловал.

Цзиньлянь прильнула к нему, и они слились в страстном поцелуе.

– Назови меня «милый», тогда пощажу, – говорил Симэнь, – помогу встать.

– Мой милый, – шептала она, не заставляя себя долго упрашивать, – тебе другая по душе. Зачем же со мной связываешься?

 

Да,

 

                   Щебечет иволга своей подруге клятвы,

                   Цветы, омытые дождем, лежат помяты.

 

Они порезвились еще немного.

– Пойдем в Виноградную беседку, там и метнем в вазу стрелы, – предложила Цзиньлянь и, взяв в руки лютню, заиграла конец вступления к мелодии «Островок прохлады»:

                   Пронесся хоровод —

                   бессонных мыслей рой,

                   Подлунный небосвод

                   над солнечной горой.

                   Бессмертных духов пир

в чертогах золотых.

                   Напев небесных лир —

                   стон радостей земных

Пусть водные часы

                   услышат ход времен,

                   Но отзвуком весны

                   бокалов перезвон.

Хором подхватили припев:

 

                   Ветер, ветер, в западных скитаньях

                   Не гони колеса осени печальной!

 

Заключительная ария:

 

                   Время – молнии вспышка.

                   Как эта ночь хороша!

                   Ночи и дни – спешат,

                   Горести от излишка.

                   Пир, несмолкающий смех,

                   Милых жемчужные плечи,

                   Песня любви быстротечной...

                   Жизнь создана для утех.

 

Они шли рядом, плечом к плечу. Обогнули бирюзовый пруд, беседку Роз, обошли Зимородковый павильон и очутились перед Виноградной беседкой. Чудесное это было место!

 

Только поглядите:

 

                   На каменном остове резные перила. Вокруг все в зелени густой, обильной. Тысячи ветвей поникли. Подобно инею покрывают их тяжелые гроздья лиловых плодов. Ароматами осени пахнуло. Будто средь зеленых облаков повисли вышитые пояса. Склонились кисти «дамских пальчиков». В плодах хрустальных горит нефритом сок. Колышутся гроздья зеленых перлов. На золотых рамах сверкает изумрудный нектар. То из Западных земель¹⁷ породы, таящие нектарного ключа редчайший аромат. Тут в самом деле диковинки-цветы всех четырех сезонов года. А свежий ветерок и лунное сиянье ни за какие деньги не купить.

 

В Виноградной беседке стояли четыре прохладных табурета и ваза сбоку. Цзиньлянь отставила в сторону лютню и только хотела было метнуть в вазу стрелу, как вдали показались Чуньмэй и Цюцзюй. Первая несла вино, а вторая – коробку яств, на которой стояла чаша с охлажденными фруктами.

– Ты ведь ушла такая недовольная, – заметила Цзиньлянь. – Все-таки принесла, что тебя просили.

– Где я вас только не разыскивала, – проговорила Чуньмэй. – Никак не думала, что вы тут окажетесь.

Цюцзюй поставила коробку. Симэнь открыл ее и увидел внутри восемь отделений. В каждом лежали изысканные кушанья и плоды: в одном – маринованные гусиные потроха, в другом – нарезанное тонкими ломтиками мясо, в третьем – серебрянка в коричном соусе, далее – рубленая провяленная цыплячья грудка, свежие зерна лотоса, молодые орехи, свежие чилимы и каштаны. Тут же стоял серебряный кувшинчик виноградного вина, изящные золотые чарочки-лотосы, лежали две пары палочек слоновой кости. Симэнь поставил коробку на стол, а сам сел напротив Цзиньлянь.

Началась игра. Они пустили стрелы «через мост», «попали опереньем в цель», потом следили за «парою гусей парящих», «кандидатами, успешно сдавшими экзамен», «ученью преданными красавицами Цяо»¹⁸ и «весной уснувшей фавориткой Ян»; смотрели, как «дракон прячется в пещере» и как «жемчужины свисают с занавески». Они метнули более десятка стрел, и Цзиньлянь почувствовала, что опьянела. Лицо разрумянилось, в глазах зарябило. Симэнь решил выпить любовный напиток «ароматичное вино» и послал за ним Чуньмэй.

– Послушай, говорунья! – обратилась к ней Цзиньлянь. – Будь добра, принеси мне из спальни прохладную циновку и подушку. Меня так в сон и клонит. Я лягу.

– Ну, хватит! – заявила привыкшая капризничать Чуньмэй. – Все вам подавай! Так я вам и пойду за постелью!

– Если сама не захочешь, пошли Цюцзюй, – сказал Симэнь. – Ты за вином ступай.

Чуньмэй покачала головой и исчезла. Наконец, с циновками и одеялом явилась Цюцзюй. Цзиньлянь велела ей приготовить постель и запереть сад.

– Придешь, как позову, – наказала она.

Цюцзюй расстелила постель и ушла.

Симэнь скинул с себя бледно-зеленый халат, бросил его на перила и вышел из беседки. Пройдя по тропинке средь пионов и очутившись в сосновой аллее, он отправил у клумбы естественную надобность, а когда вернулся в беседку, Цзиньлянь, обнаженная, уже лежала на циновке. На ногах у нее были ярко-красные туфельки, а в руке белый шелковый веер. Цзиньлянь сразу возбудила в нем страсть. Разгоряченный винными парами, он тоже разделся, сел на табурет, ногой пошевелил сердцевину цветка, отчего из него капнул нектар, подобный тому, какой оставляет за собою улитка. Потом Симэнь снял с ее ног вышитые туфельки, поиграл ими, а немного погодя разбинтовал ей ноги и привязал их по обеим сторонам к обвитой виноградником решетке. Цзиньлянь стала похожа на золотого дракона с вытянутыми лапами. Лоно разверзлось. Пунцовый крюк появился наружу. Стал источать пряный аромат гвоздики. Сначала Симэнь, присев, копье свое нацелил и «оперением в мишень попал». Потом, держась за изголовье, собрав все силы, в бой ринулся, который вел, пока поле битвы не застелило плотной пеленою мрака, в котором он сновал, как угорь в иле. Цзиньлянь внизу без умолку стонала.

Сраженье было в самом разгаре, когда с подогретым вином появилась Чуньмэй. Едва завидев происходящее, она поставила вино и стремглав бросилась в самую высокую беседку, названную Беседкой спящих облаков. Там, облокотившись на шашечный столик, Чуньмэй занялась расстановкой фигурок, но ее заметил Симэнь и поманил рукой. Чуньмэй не пошла.

– Ах ты, болтушка! – заругался он. – Хочешь, чтоб тебя силой приволокли?

Он бросил Цзиньлянь и крупными шагами направился к Чуньмэй. Она тем временем успела сбежать узкой тропинкой вниз к гроту Весны, а через него – к мокрому, высотой по пояс, кустарнику, в чаще которого и спряталась. Однако Симэнь заметил, как в тени мелькнула фигура.

– Ах ты, болтушка, от меня не уйдешь, – крикнул Симэнь и, схватив ее за талию, понес в Виноградную беседку.

– Выпей чарочку, – сказал он, сажая Чуньмэй на колени.

Они попивали вино, Вдруг Чуньмэй увидела Цзиньлянь, лежавшую с привязанными к решетке ногами.

– Что это вы тут делаете? – спросила она. – И это средь бела дня. А кто увидит, хорошо ли?

– Ты калитку заперла? – спросил Симэнь.

– Заперла.

– Смотри, как я буду метать стрелы в живую вазу¹⁹, – обращаясь к Чуньмэй, молвил Симэнь. – Игра называется «Золотая пуля поражает серебряного гуся». Гляди! За каждое попаданье пью чарку.

Он вынул из чаши несколько слив и, нацелившись, пустил подряд три штуки в лоно Цзиньлянь. Все угодили в сердцевину цветка. Симэнь выпил подряд три чарки любовного напитка и велел Чуньмэй поднести чарку Цзиньлянь, а сам спрятал сливину в лоно, не стал вынимать и начинать сражение не думал. Возбужденная Цзиньлянь была переполнена страстью, однако не решалась позвать Симэня, лежала обессилевшая, с помутившимися глазами.

– Ну и лиходей же ты, – шептала она с дрожью в голове. – Доведешь ты меня, мучитель, до погибели.

Но Симэнь, не обращая никакого внимания на нее, знай себе пил вино, а Чуньмэй приказал встать рядом и обмахивать его опахалом. Немного погодя он развалился в кресле, начал клевать носом и заснул. Чуньмэй слегка толкнула его в бок и опрометью бросилась через грот в дальние покои. Послышался стук в калитку. Чуньмэй открыла. Перед ней стояла Пинъэр.

Симэнь проспал, должно быть, целую стражу. Когда он проснулся, перед ним по-прежнему была распростерта привязанная Цзиньлянь. Вздымались вверх ее белоснежные ножки. У него снова загорелось желание и, воспользовавшись отсутствием Чуньмэй, он приблизился к Цзиньлянь, достал сливину и велел ей съесть ее. Он расположился на циновке, достал из мешочка безделки для любовных утех, сперва приладил серебряную подпругу, потом серное кольцо, но, продолжая разминку, в схватку не вступал, лишь кружил вокруг лона, потирал-похлопывал и не углублялся. Возбужденная Цзиньлянь, не вытерпев, закричала:

– Ну, давай же! Не могу я больше! Знаю, ты из-за Ли Пинъэр на меня злишься, вот и мучаешь. Но после того, как я натерпелась сегодня, уж больше не отважусь тебя дразнить.

– А, негодница! – засмеялся Симэнь. – Теперь ты по-другому заговорила.

– Что ты делаешь?! Довольно! – едва слышно, задыхаясь, шептала Цзиньлянь. – Прости меня! Пощади! – наконец, выкрикнула она, и в ее голосе послышалось отчаяние.

– Я еще не показал тебе, как «монах ударяет в колокол», – сказал Симэнь и снова ринулся в схватку.

Цзиньлянь закрыла глаза. В груди у нее что-то тихо клокотало, язык одеревенел. Она совсем утратила силы.

Симэнь испугался, отвязал ей ноги и посадил на циновку. Не сразу она открыла глаза и стала приходить в себя.

– Мой милый! – произнесла она, наконец, сквозь слезы. – Почему ты сегодня так жесток со мной? Ведь я чуть было с жизнью не простилась. Не надо больше так. У меня голова кружится. Я ничего не соображаю.

Заметив, что солнце клонится к западу, Симэнь поспешно помог Цзиньлянь одеться и позвал Чуньмэй с Цюцзюй убрать постель. Они проводили ее в спальню, а когда Чуньмэй вернулась, Цюцзюй собрала посуду и хотела было запереть сад, как к ней вынырнул из-за беседки сынишка Лайчжао – Тегунь.

– Тетя, угости сливой! – попросил он Чуньмэй.

– Тебя откуда принесло, арестант! – крикнула Чуньмэй и дала ему слив и персиков. – Смотри, возле передних покоев не показывайся, а то батюшка пьяный. Он тебя прибьет.

Пострел схватил фрукты и бросился наутек. Чуньмэй заперла сад и вернулась в спальню Цзиньлянь, чтобы приготовить им с хозяином постель, но не о том пойдет речь.

 

Да,

 

                   С утра в Ущелье золотом²⁰

                   себе устроил знатный пир,

                   И к ночи юбки шелестят –

                   с красотками не расстается.

                   В утехах, в радостях земных

                   его сосредоточен мир:

                   Едва померкнет свет дневной,

                   заря вечерняя зажжется...

 

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в следующий раз.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ