III . Возвращение на родину.

 

Какое странное чувство испытывает человек, возвращаясь на родину. Пока он находится в пути, он не испытывает ничего особенного.

Когда подъезжаешь к Реджио на Мессинском заливе и Сицилия выступает в море в виде миража, то в первую минуту испытываешь некоторое разочарование: «И только-то? Да ведь это такая же страна, как и всякая другая».

Когда Гаэтано высадился в Мессине, он почувствовал глубокое огорчение. Ведь должно же было хоть что-нибудь измениться к лучшему во время его отсутствия. А его встретила все та же нищета, все те же лохмотья и все то же горе.

Стояла полная весна. Фиговые деревья зазеленели, виноградные стволы дали ростки, а бобы и горох целыми кучами лежат на лотках в гавани.

A серые кактусы, цепляющиеся по скалам, окружающим город, покрылись огненно-красными цветами. Они мелькают всюду подобно огненным язычкам пламени. Кажется, что внутри кактуса горит огонь, прорывающийся наружу.

Но как бы ни были ярки его цветы, кактус всегда остается серым и некрасивым, словно покрытым пылью. И говорят, что кактус в этом похож на Сицилию; она всегда остается страной бедности, какие бы роскошные цветы ни росли на ней.

Гаэтано не может понять, как это ничего не изменилось. Он ожидал, что вся Сицилия проснулась и пересоздалась за время его отсутствия.

Проезжая дальше вдоль берега, Гаэтано испытывал все большее разочарование. Крестьяне по-прежнему пахали землю деревянными плугами, и лошади были худые и истощенные.

Да, все осталось по-прежнему. Солнце заливает землю золотым дождем, пеларгонии цветут вдоль дорог, а море раскинулось спокойной голубой равниной и ласкает берег.

Дикие горы и крутые утесы поднимаются вдоль берега. Снежная вершина стены сверкает вдали.

Но Гаэтано вдруг почувствовал, что с ним происходит что-то странное. Он уже не испытывал огорчения и только наслаждался видом цветущих полей, гор и моря. Ему кажется, что к нему вернулось отнятое у него сокровище. Он не думает больше ни о чем другом.

Наконец, Гаэтано идет уже по пути к дому, где он провел свои детские годы. Чего только он не передумал в свое отсутствие! Он никогда больше не хотел видеть этого убогого домика, потому что он так много страдал в нем. И вот вдалеке показывается горный городок, он смотрит так невинно и ласково и, по-видимому, совсем не сознает своей вины.

«Приди и полюби меня снова», говорит он. И Гаэтано чувствует радость и благодарность, что хоть кто-нибудь нуждается в его любви.

Ах, а что он испытывает, поднимаясь по извилистой дороге к городским воротам! Легкая тень оливковых деревьев, как лаской, обнимает его. Маленькая ящерица выбегаете на стену, останавливается и смотрите на него. Может быть, эта ящерица старый друг его детства и говорите ему «добро пожаловать»?

Вдруг ему становится страшно. Сердце его начинает сильно биться. Он вспоминает, что ведь совершенно не знает, что ждете его дома. Он столько лет не писал и не получал никаких писем. Он отклонял от себя все, что могло ему напомнить родину. Он считал, что так будет лучше всего, раз ему не суждено больше вернуться. И он заглушил и убил в себе всякую тоску по родине.

Но в эту минуту ему кажется, что он не перенесет и малейшей перемены на родной горе. Он будет страшно огорчен, если Монте-Киаро потерял хоть одну пальму или хоть один камень выпал из городской стены.

Стоит ли большая агава на своей скале? Нет, агавы больше нет. Она заглохла, и ее срубили. А каменная скамья на повороте развалилась. Ему жаль скамью, здесь так хорошо было отдыхать. А на зеленой лужайке под миндалевыми деревьями они выстроили сарай. Теперь уж нельзя будет валяться на цветущем клевере. Он трепещет на каждом шагу. Что ждет его дальше?

Он так взволнован, что может расплакаться, если хоть одна нищая, старуха умерла за время его отсутствия.

Нет, он не думал, что возвращение так растрогает его. Он всего несколько недель назад вышел из тюрьмы, и оцепенелость и апатия еще не вполне покинули его. Он не знал даже, стоит ли ему возвращаться на родину. Любимая женщина умерла. Было бы слишком ужасно снова тосковать по ней. Он в нерешительности провел несколько дней, все откладывая отъезд. И, наконец, он решил, что должен вернуться к своей старой матери.

И, когда он вернулся, то понял, как он тосковал все эти годы по каждому камешку, по каждой травке.

Как только он вошел в лавку, донна Элиза подумала: «Теперь я должна поговорить с ним о Микаэле, может быть он еще не знает, что она жива».

Но она откладывала это с минуты на минуту, ей хотелось побольше побыть с ним одной, а к тому же она боялась причинить ему боль и страдание, упомянув имя донны Микаэлы. Ведь донна Микаэла не выйдет за него замуж, она тысячу раз говорила это донне Элизе. Она хотела освободить его из тюрьмы; но она не может быть женой неверующего.

Только полчаса хочет донна Элиза побыть одна с Гаэтано, только полчаса!

Но и такого короткого срока не дают ей посидеть с ним, держа его за руку и закидывая тысячью вопросов. В Диаманте уже разнеслась весть об его возвращении. Вся улица полна народа, все хотят видеть его. Донна Элиза заперла двери, она знала, что им не дадут ни одной минуты покоя, как только они найдут его. Но это не помогло. Они стучали в окна и двери.

— Дон Гаэтано! — кричали они, — дон Гаэтано!

Гаэтано, улыбаясь, выходит на лестницу. Толпа кидаете шапки и кричите «ура». Он сходит к толпе и обнимает всех по очереди.

Но им этого мало. Он должен стать на лестницу и сказать им речь. Он должен рассказать им, что он вытерпел в тюрьме.

Гаэтано смеется и поднимается на лестницу.

— Тюрьма, — говорите он, — что говорить о ней! Я каждый день получал похлебку, а этого не может сказать каждый из вас.

Маленький Гондольеро махает шапкой и кричит:

— Теперь в Диаманто гораздо больше социалистов, чем когда вас увезли, дон Гаэтано!

— А как же может быть иначе? — смеется Гаэтано. — Все должны стать социалистами! Разве социализм что-нибудь дурное или страшное? Социализм — это идиллия, мечта о собственном очаге и свободном труде; каждый человек с детства мечтаете об этом и стремится к этому. Вся земля полна…

Он внезапно обрывает свою речь, потому что взгляд его упал на летний дворец. На одном из балконов стоит донна Микаэла и смотрит на него.

Он ни секунды не верит, что это галлюцинация или привидение. Он ясно видит, что она действительно жива. Но вот именно поэтому… И к тому же тюрьма подточила его силы, его нельзя считать за вполне здорового человека…

Ему страшно досадно, что он не может держаться на ногах. Он хватает руками воздух, хочет опереться о притолоку двери; все напрасно. Ноги его подкашиваются, он падает с лестницы и ударяется головой о камень.

Он лежит как мертвый.

Его поднимают, вносят в дом, посылают за фельдшером и доктором, пробуют все средства и прилагаюсь все усилия помочь ему.

Донна Элиза и Пачифика укладывают его в одной из спален. Лука разгоняет народ и караулить у его запертой двери. Донна Микаэла вошла вместе с толпой. Ей-то не следовало оставаться здесь. Лука видел, что Гаэтано упал, как подстреленный, увидя ее.

Приходит доктор и пробует привести Гаэтано в чувство. Это ему не удается, Гаэтано лежит как мертвый. Доктор думает, что, падая, он сильно ушиб голову. Он не ручается за его жизнь.

Обморок сам по себе не опасен, но его беспокоит удар толовой о каменные ступени.

В доме царит большая суетня. Изгнанной толпе ничего не оставалось, как стоять, прислушиваться и ждать.

Так стоят они целый день перед домом донны Элизы. Тут стоят донна Кончетта и донна Эмилия. Они не особенно ладят между собой, но сегодня они стоят рядом и плачут.

Много тревожных глаз, не отрываясь, смотрят на окна донны Элизы. Маленький Гондольеро и старая Ассунта с соборной паперти и старик столяр стоят здесь целый день, не чувствуя усталости. Так ужасно думать, что Гаэтано умрет теперь, когда его снова вернули им.

Пришли и слепые, словно ожидая, что он может вернуть им зрение, и все бедняки Джерачи и Корвайи толпились здесь, ожидая вестей о своем молодом господине, последнем Алагона.

Он желал им добра и он обладал большой силой и властью. Только бы он остался жив…

— Господь отнял от Сицилии свою руку, — говорили они. — Он дает погибнуть всем, кто хочет помочь народу.

Весь день и вечер и даже ночь стоит народ у дома донны Элизы. Около двенадцати часов донна Элиза отиирает двери и выходит на лестницу.

— Ему лучше? — раздаются вопросы.

— Нет, ему не лучше!

Все смолкают; наконец, раздается отдельный дрожащий голос.

— Ему хуже?

— Нет, нет, ему не хуже. Все так же. У него доктор.

Донна Элиза набросила на голову шаль, в руках у нее фонарь. Она сходит по лестнице на улицу, где толпится, сидя и лежа, народ. Она с трудом пробирается вперед.

— Гондольеро здесь? — спрашивает она.

— Да, донна Элиза, — и Гондольеро подходит к ней.

— Пойди со мной и отопри мне церковь.

Все, кто слышит слова донны Элизы, понимают, что она хочет идти к Младенцу Христу в Сан-Паскале и просить его о Гаэтано. Они встают, чтобы следовать за ней.

Донна Элиза тронута таким участием. Сердце ее полно любовью ко всем.

— Я хочу вам рассказать, какой мне приснился сон, — говорит она, и голос ее сильно дрожит.

— Я сама не знаю, как случилось, что я могла заснуть в эту ночь. Я сидела на постели, дрожа от беспокойства, и задремала. И как только я заснула, ко мне явился Младенец Христос в золотой короне и золотых башмачках, как он стоит в Сан-Паскале. И он сказал мне: «Возьми в жены своему сыну бедную женщину, которая лежит распростершись и молится в моей церкви, и тогда Гаэтано будет здоров». Как только он это сказал, я проснулась, и, когда я открыла глаза, мне показалось, что я вижу, как святое изображение исчезло в стене. Теперь я должна пойти в церковь и поглядеть, кто там есть.

— А теперь слушайте все. Я даю обет исполнить приказание изображения, если я найду женщину в церкви Сан-Паскале. И если это будет самая жалкая и несчастная девушка, я все равно возьму ее с собой и отдам в жены своему сыну.

Сказав это, донна Элиза отправляется в церковь Сан-Паскале, и все бывшие на улице следуют за ней. Все охвачены лихорадочным нетерпением. Они едва сдерживаются, чтобы не обогнать донну Элизу, так хочется им забежать вперед и посмотреть, кто находится в церкви.

Что, если там приютилась на ночь какая-нибудь бродячая цыганка! Кто же может зайти ночью в церковь, как не жалкое бездомное создание? Донна Элиза дала страшный обет.

Наконец, они у городских ворот и быстро-быстро поднимаются в гору. Ах, что же это, двери церкви открыты! Значит действительно там кто-то есть!

Фонарь дрожит в руках донны Элизы. Гондольеро хочет его взять у нее, но она крепко сжимает его.

— Господи Боже! Господи Боже! — шепчет она, входя в церковь.

Народ, чуть не давя друг друга, толпится сзади нее, но от волнения все молчат. Никто не произносит ни слова. Все взоры устремляются к алтарю. Есть там кто-нибудь? Маленькая лампадка у изображения горит так тускло. Есть ли там кто-нибудь?

Да, там кто-то есть! Перед алтарем на коленях лежит женщина, голова ее склонена так низко, что невозможно разглядеть, кто она. Но, услыша за собой шаги, она поднимает склоненную голову и оглядывается.

Это донна Микаэла!

В первую минуту она пугается и вскакивает, готовая бежать. Донна Элиза тоже испугана, и они смотрят друг на друга, словно встретясь в первый раз. Но потом донна Микаэла тихо произносит:

— Ты тоже пришла молиться за него, невестка!

И все видят, как она сторонится и дает донне Элизе место перед изображением.

Рука донны Элизы дрожит так сильно, что она вынуждена поставить фонарь на пол, и голос ее звучит резко, когда она заговаривает:

— Кроме тебя здесь никого не было сегодня ночью, Микаэла?

— Нет, никого!

Донна Элиза опирается на стену, чтобы не упасть. И Донна Микаэла видит это. Она быстро подходит и поддерживает ее.

— Ах, сядь же, сядь!

Она ведет не к ступеням алтаря, а сама опускается перед ней на колени.

— Разве ему так плохо? Мы будем обе молиться за него.

— Микаэла, — говорит донна Элиза, — я думала, что я найду здесь помощь.

— Да, и ты найдешь ее.

— Мне снилось, что изображение пришло ко мне и велело мне идти сюда!

— Ведь оно уже и раньше столько раз помогало нам.

— И оно сказало мне: «Возьми в жены своему сыну бедную женщину, которая лежит перед моим алтарем и молится, и тогда твой сын будет здоров!»

— Что ты говоришь? Что оно сказало?

— Я должна взять в жены сыну женщину, которая молится здесь.

— И ты согласилась? Ведь ты не знала, кого ты встретишь здесь?

— Идя сюда, я дала обет, и все слышали его, что я возьму эту женщину за руку и отведу к себе в дом, кто бы она ни была. Я думала, это какая-нибудь бедная женщина, которой Бог хочет помочь.

— Да ведь так это и есть!

— Я была так огорчена, увидя, что здесь нет никого, кроме тебя.

Донна Микаэла не отвечала, она подняла глаза на изображение:

— Ты хочешь этого? Ты хочешь этого? — с беспокойством шептала она.

Донна Элиза продолжала сетовать.

— Я так ясно видела изображение, и оно никогда не обманывало меня. Я думала, что найду здесь бедную девушку, у которой нет приданого и которая просила Христа послать ей мужа. Так случалось уже раньше. Что же мне теперь делать?

— Так возьми в жены своему сыну бедную женщину, которая молится здесь, донна Элиза!

Донна Элиза вгглянула на нее. Какое у нее сделалось лицо, оно все сияло любовью, очарованием и радостью. Но оно мелькнуло только на секунду. Донна Микаэла спрятала лицо в старой черной шали донны Элизы.

 

 

* * *

Донна Микаэла и донна Элиза возвращаются обратно в город. Улица делает поворот, так что они могут видеть дом, только подойдя к нему. И тогда они видят, что окна лавки освещены. Четыре толстые восковые свечи горят позади гирлянд из четок.

Женщины пожимают друг другу руки.

— Он жив, — шепчут они, — он жив!

— Не говори ему ничего о том, что приказало тебе сделать изображение! — говорит донна Микаэла донне Элизе.

Перед дверями лавки они обнимаются и расходятся по домам.

Немного спустя Гаэтано выходит на лестницу. Он останавливается на минуту и вдыхает свежий ночной воздух. Он видит, как в летнем дворце зажигают все больше и больше света. Он видит, как там бегают и суетятся, пока не освещаются, наконец, все окна.

Гаэтано тяжело и быстро дышит. Он словно боится тронуться с места. Но вдруг он бросается вперед, как человек, стремящийся навстречу неизбежной опасности. Он быстро перебегает улицу, распахивает незапертые двери летнего дворца, в несколько прыжков взбегает на лестницу и, не постучавшись, отворяет дверь в концертную залу.

Донна Микаэла сидит там и думает, придет ли он сегодня же ночью или только завтра утром. Тут она слышит его шаги по галерее, и ее охватывает ужас. Каким он теперь стал? Она так сильно тосковала по нем. Будет ли он таким, как она мечтала о нем?

Или между ними опять вырастет стена? Смогут ли они, наконец, все высказать друг другу? Будут ли они говорить о любви, а не о социализме?

Когда он появляется на пороге, она пытается подняться и пойти ему навстречу; но у нее не хватает сил. Она вся дрожите. Она садится и закрывает глаза рукой.

Она ждет, что он обнимет и поцелует ее. Но он этого, разумеется, не сделает. Гаэтано никогда не делает того, чего от него ждут.

Как только он пришел в себя, он быстро оделся, чтобы идти к ней. Он преисполнен радости, что, наконец, видит ее. Ему хочется, чтобы и она относилась к этому более легко. Он не хочет волноваться. Ведь он целый день пролежал без чувств. Он ничего больше не сможете перенести.

Он стоит возле нее, пока она не успокаивается.

— У вас слабые нервы! — говорит он.

И это все, что он сказал.

Она, и донна Элиза, и весь народ на улице убеждены, что он пришел просить ее руки и сказать ей, что любит ее. Но именно поэтому Гаэтано и не может этого сделать! Есть такие злые люди. Но своей природе они никогда не могут сделать то, чего все ждут от них.

Гаэтано начинает рассказывать ей о своем путешествии. Он ни слова не говорит о социализме. Он говорит о скорых поездах, о кондукторах и интересных попутчиках.

Донна Микаэла сидит и смотрит на него. Глаза ее умоляют его. Гаэтано так, по-видимому, рад и счастлив, что видит ее. Но почему же он не говорит того, что должен сказать?

— Вы приехали по железной дороге через Этну? — спрашивает она.

— Да, — отвечает он и непринужденно беседует о красоте и пользе этой железной дороги. Он не знаете, как она возникла.

В душе Гаэтано называет себя варваром. Почему он не произносит слов, которых она так трепетно ждет? Но зачем она так покорна? Ведь ему стоит только протянуть руку, чтобы взять ее. Он так счастлив, видя ее возле себя, но он так уверен в ней… Ему доставляет удовольствие получить ее.

А жители Диаманте стоят внизу на улице. И все так рады, как будто выдают замуж своих дочерей.

Они стояли сначала молча, чтобы дать Гаэтано время объясниться. Но, спустя некоторое время, они решили, что все уже кончено, и раздались возгласы:

— Да здравствует Гаэтано! Да здравствует Микаэла!

Донна Микаэла смотрит на него с невыразимой тревогой.

Он должен понять, что она не имеет к этому никакого отношения.

Она выходит на галерею и посылает Лючию просить их перестать кричать.

Когда она возвращается, Гаэтано поднимается с места. Он протягивает ей руку, он собирается уходить.

Донна Микаэла тоже протягивает ему руку, сама того не сознавая. Но потом отдергиваете ее назад.

— Нет, нет, — говорит она.

Он уйдет, и, кто знает, вернется ли он завтра. А она не поговорила с ним, она не имела сил сказать ему хоть одно слово из всего, что она хотела сказать ему.

Разумеется, они не были обыкновенными влюбленными. Ведь этот человек был смыслом ее жизни в течение стольких лет. В сущности, не важно, будет он или нет говорить ей о своей любви. Но она хочет ему высказать, чем он был для нее.

И теперь, именно теперь! Имея дело с Гаэтано, не надо терять времени. Она не может отпустить его.

— Вы еще не должны уходить, — говорит она. — Мне надо оказать вам несколько слов!

Она подвигает ему стул, а сама садится немного позади него. Его глаза мешают ей. Они сверкают такой большой радостью.

Тогда она начинаете говорить. Она открывает ему все сокровенные тайники своей души. Она повторяет ему все слова, какие он говорил ей, и поверяет ему все мечты, какие он пробуждал в ней. Она все собрала и запомнила. Это было целым богатством ее жизни.

Сначала она говорила быстро, как бы отвечая выученный урок. Она все еще боялась его; она не знала, понравится ли ему, что она это рассказывает. Потом она решается взглянуть на него. Он смотрит серьезно, но не насмешливо. Он сидит неподвижно и слушает, как бы боясь проронить слово. И только болезненное и бледное лицо его изменилось. Оно словно озарилось внутренним светом.

А она все продолжала говорить. По его лицу она видит, что она прекрасна. Да и как же ей не быть прекрасной? Ведь должна же она, наконец, высказаться ему. Она должна рассказать ему, как любовь захватила ее и уже больше не покидала. Она должна, наконец, сказать ему, что он был для нее всем в жизни.

Слова не могут достаточно выразить ее чувства, она берет его руку и целуете ее.

Он позволяете ей сделать это и не шевелится. Лицо, его бледнеет и становится каким-то ясным, прозрачным. Ей вспоминаются слова Гандольфо, что Гаэтано был так бледен, что лицо его, казалось, светилось.

Он не прерывает ее. Она рассказывает ему о железной дороге, перечисляет чудеса. Иногда он взглядывает на нее. Его глаза сияют. Он не смеется над ней.

Она мысленно спрашиваете себя, что с ним происходит. У него такой вид, как будто она не говорит ему ничего нового. Он словно знает все это. Неужели же он испытывал ту же любовь, что и она к нему? Неужели ее чувства связаны со всеми его благороднейшими чувствами? Была ли и она тоже двигательной силой в его жизни? Быть может, она побудила его к искусству? Она заставила его полюбить бедных и гонимых? Неужели и теперь у нее есть сила дать ему почувствовать, что он художник, апостол, что для него нет ничего недостижимого?

Но так как он продолжает молчать, ей приходит мысль, что он не хочет связывать себя с ней. Он любит ее; но он хочет оставаться свободным человеком. Он понимает, что она не может быть женой социалиста.

Кровь бросается ей в лицо. Быть может, он думает, что она умоляет его о любви.

Она рассказала ему почти уже про все, что случилось в его отсутствие. Теперь она вдруг прерывает свой рассказ.

— Я любила вас, — говорит она, — я всегда буду любить вас, и мне хотелось бы, чтобы вы еще раз сказали, что любите меня. Мне легче будет тогда перенести разлуку.

— Разлуку? — переспросил он.

— Разве я могу быть вашей женой? — говорит она, и голос ее дрожит от скорби. — Я не боюсь, как прежде, вашего ученья, я не боюсь ваших бедняков, я бы тоже хотела осчастливить мир. Но я верующая! Как могу я жить с вами, если вы не будете в этом следовать за мной? Или, быть может, вы будете соблазнять меня в неверие? Тогда весь мир умрет для меня. Все потеряет для меня смысл и значение. Я буду несчастным, ограбленным человеком. Поэтому мы должны расстаться.

— В самом деле! — Он оборачивается к ней, и глаза его горят негодованием.

— Уходите, — тихо произносит она. — Я сказала вам все, что хотела сказать. Я бы желала, чтобы вы тоже что-нибудь сказали мне. Но, может быть, так будет лучше. Не будем делать нашу разлуку тяжелее, чем это нужно.

Гаэтано одной рукой крепко обхватывает ее за руки, а другой обнимает ее за голову. И он целует ее.

Надо же быть такой безумной, чтобы думать, что теперь что-либо на свете может разлучить их.