Лорд Байрон прихотью удачной

Облек в унылый романтизм

И безнадежный эгоизм.

(«Евгений Онегин».)

Это положение может быть подтверждено анализом многих других произведений Пуш­кина, Осуждение счастья, достигаемого за счет, другого, входит в идейные мотивы «Русалки», «Каменного гостя».

Чрезмерный индивидуализм в своем себя­любии и эгоизме бесчеловечен. Пушкин же — необыкновенно развитая и четко определен­ная большая индивидуальность — всегда че­ловечен. Когда он в скорби, ему не кажется, что погибает вселенная. Своя скорбь есть своя скорбь — и только. Она оставляет ме­сто для доброжелательного отношения к чу­жим радостям:

Играйте, пойте, о друзья!

Утратьте вечер скоротечный,

И вашей радости беспечной

Сквозь слезы улыбнуся я.

(«Друзьям».)

И в радости поэт не забывает о других: радостью ему всегда хочется поделиться с друзьями.

Пушкин сознает свою личность в связи с

миром и другими людьми. Его личность — только момент в объективном бытии. Отсю­да широта, полнокровность, наполненность личности Пушкина. Именно потому, что он рассматривает себя как звено, включенное в бесконечную цепь реальности, он может проявить жадное любопытство ко всему то­му, что было, есть и будет, именно поэтому он может сочувственно, проникновенно и объективно всем интересоваться, в то время как субъективизм, идеализм, романтизм — все характеризующее более поздний индиви­дуализм, а в Европе характеризовавший уже и современный Пушкину индивидуализм — суживают богатство личности, ограничивают ее нищим достоянием оторванного от мира, неразделенного миром мечтания. Индивидуа­лист господствующих классов в XIX веке очень скоро поймет, что он может культи­вировать свои качества только за счет дру­гих личностей. Найдутся идеологи, которые и в практическом и в философском смысле объявят большинство собственностью из­бранных и единственных. Пушкин же нахо­дится еще в золотой поре индивидуализма. Он еще не задумывается или почти не заду­мывается над тем, что в классовом обществе личность меньшинства развивается, подавляя личность большинства. Он радостно чув­ствует свое индивидуальное начало в объек­тивном и многообразном мире; радость осо­знания личности увеличивается от добросо­вестной иллюзии, что это чувство доступно

всем. Радость проснувшейся личности при­обретает мажорный тон от противопоставле­ния ее темной, косной и постной морали прошлого — морали феодально-крепостниче­ского общества.

Эти коренные, главные черты духовного облика и характера Пушкина обеспечивали ему, казалось бы, счастливое гармоническое взаимоотношение с миром и обществом.

Пушкин не пугался вечности, смерть не ужасала,его. Он не видел противоречия между конечностью человеческой жизни и бесконечностью природы. Смерть, если она приходит в конце радостной и удовлетво­ренной жизни, есть лишь завершающий бес­пробудный сон, встречаемый человеком со спокойствием все взявшего от жизни эпику­рейца:

И тих мой будет поздний час;

  И смерти добрый гений

Шепнет, у двери постучась:

«Пора в жилище теней!..»

Так в зимний вечер сладкий сон

  Приходит в мирны сени,

Венчанный маком и склонен На посох томной лени...

(«Мечтатель».)

Смерть одного есть скорбь, но она не останавливает жизни, не лишает других воз­можности радоваться и наслаждаться. В са­мой мысли о смерти видно, как Пушкин лю­бит землю: светило дня, небес завесу, немую ночи мглу, денницы сладкий час, знакомые холмы, ручья пустынный глас, безмолвие таинственного леса. Примирение с неизбеж­ностью смерти у Пушкина не результат аске­тического отрицания прелести земной жизни или искусственного и напряженного замалчи­вания имени умерших. Пушкин хочет жить в памяти друзей, ему приятно сознавать, что его возлюбленная вздохнет над его гробо­вою урною. Мужество перед лицом смерти он находит в мысли о вечности человеческо­го рода, об объективной, независимой от отдельного существования ценности других людей, других поколений. Он рад молодой поросли, поднявшейся около знакомых ему трех сосен в Михайловском за время его де­сятилетнего отсутствия:

Здравствуй, племя,

Младое, незнакомое!

Не я Увижу твой могучий поздний возраст,

Когда перерастешь моих знакомцев

И старую главу их заслонишь

От глаз прохожего. — Но пусть мой внук

Услышит ваш приветный шум, когда,