Вопрос не простой, и я далек от того, чтобы предлагать окончательный ответ. Хочу, однако, поделиться некоторыми соображениями как философского, так и методического характера.

Так же, как любая психотерапевтическая система не может быть целиком детерминистической (хотя бы потому, что изменение происходит лишь в наличной актуальной ситуации, здесь-и-теперь), так она не может и целиком игнорировать детерминистический аспект. Можно кокетничать фразой Ф.Перлза о том, что в настоящий момент прошлого не существует, но, так же, как человек не запрограммирован прошлыми поведенческими схемами, в той же мере он никогда не находится и в полноте контакта со всеми наличными аспектами опыта. Полнота контакта с новым — такая же абстракция, как и последовательно детерминистический взгляд на человека. Забывание того, что опыт человека всегда отчасти новый и всегда отчасти старый, приводит лишь к шараханию от одной противоположности к другой.

Психологически понятие переноса оказалось в гештальт-теории приемным ребенком, который дурно (то есть другими родителями) воспитан, вызывает скрытую досаду, и которому нужно отвести такое место, чтобы он не требовал слишком много внимания. Здесь, однако, возникает скрытая методическая проблема. При таком отношении к феномену переноса мы рискуем оказаться преднастроенными против его выхода на границу контакта. Иначе: а как, простите, все-таки работать с переносом в гештальт-терапевтическом ключе?

З.Зембински говорит: «Гештальт-терапевты не поощряют развитие переноса». В том смысле, что не танцуют исключительно вокруг него? Или в том смысле, что «признают, но не поощряют»? Тогда почему? Все, понимаешь ли, в принципе могут поощрять, в том числе и сопротивление (и даже усиливают его!), а эту психоаналитическую гадость не поощряют!

Мне кажется, для того, чтобы преодолеть эти методические трудности, необходимо вернуться к позитивному значению понятия переноса. Но тогда уже не психоаналитического понятия переноса, а общепсихологического, то есть переноса опыта из одной ситуации в другую. В этом широком значении перенос является фундаментальной характеристикой человека. Опираясь на способности к абстрагированию, человек переносит опыт своего поведения, своих адаптационных реакций из одной ситуации в другую. Хочу заметить, что он не «живет прошлым», и не «видит в терапевте человека из своей биографии», а ведет себя так же, как в другой ситуации. Для меня весьма важно это с первого взгляда незначительное различие. Если обратиться к личным страхам терапевта, настороженно относящегося к проявлениям переноса, то можно увидеть, что они связаны с представлениями (отчасти бессознательными, а отчасти сознательными) о том, что внутри переноса пациент 1) видит в терапевте другого человека, 2) живет в своем прошлом, а не здесь-и-теперь. Если эмоционально усилить этот акцент восприятия, то получается, что пациент, общаясь с терапевтом, общается на самом деле не с ним, да и сам пациент тоже здесь-и-теперь не существует. Таким образом, внутри страхов терапевта «проекция» пациента как бы превращается в его галлюцинацию. То есть, символический аспект терапевтических отношений видится терапевту чересчур буквально. Наиболее забавным в этой ситуации выглядит то, что, кроме сугубо личных страхов терапевтов (страха несуществования и проч.), наибольший вклад в утверждение этого субпсихотического профессионального восприятия внес сам психоанализ. Так, Р.Гринсон сообщает о своей работе следующее: «Я интерпретировал это ему так, что он реагировал на меня так, будто я его отец» (Гринсон,1994,с.184). Нет, я не возражаю, если оба участника психотерапевтического взаимодействия сознают условность символа и метафорику этого послания.

Итак, я хочу высказать идею о целесообразности вычленения в терапевтических отношениях двух планов — реалистического и символического. Ко второму как раз и относятся явления переноса.

В контексте вычленения двух планов терапевтических отношений можно говорить и о двух соответствующих формах контрпереноса: 1) игнорирование или недооценка проявлений символического плана терапевтических отношений (игнорирование проявлений переноса), 2)чересчур буквальное толкование символического плана или его переоценка (встречный гиперсимволизм терапевта, который полагает, что он теперь как бы превращается в отца (мать и т.п.) и на нем лежит родительская ответственность за пациента). В первом случае терапевт опирается исключительно на реалистический план отношений, а во втором — почти исключительно на символический. Таким образом, мы имеем две противоположные тенденции, причем обе уводят терапевта от встречи с реальными переживаниями клиента, в которых присутствует как столкновение с новым опытом, так и перенос старого. (В большинстве случаев наиболее общими источниками такого поведения терапевта являются в первом варианте — нежелание признавать авторитетность своей роли для пациента, а во втором — чрезмерный контроль над пациентом.) Впрочем, оставаясь в рамках этого контекста, можно выделить и третью, смешанную и более «мягкую» форму контрпереноса, когда терапевт не делает ни первого, ни второго, но и не позволяет пациенту в полной мере двигаться ни в одном, ни в другом плане, как бы сохраняя его «зависание» между ними. То есть, терапевт не поддерживает движение в плане переноса и недостаточно «присутствует как живой человек» в терапевтическом взаимодействии. Но это я позволю себе пояснить чуть позже, в конце теоретической части данной статьи.

Основная теоретическая идея данного сообщения состоит не собственно в вычленении реалистического и символического аспектов терапевтических отношений (это вряд ли можно считать чем-то особенно новым), а в предложении рассмотреть возможность работать с этими аспектами как с полярностями, имея в виду способности пациента как переносить прошлый опыт, так и создавать новый. Мне могут возразить, что с первым делом у пациентов обычно все в порядке. Так я категорически не согласен! Перенос прошлого опыта в рамках невротических паттернов поведения обычно осуществляется в бессознательной форме, то есть в такой форме, которая предполагает отчуждение части опыта. Осознание трансферентных тенденций необходимо не для того, чтобы разрушить что-то в пациенте (не для того, чтобы он «понял», как это плохо — заниматься переносом), а для того, чтобы добиться полноты выражения переноса. (Собственно, «домашние», то есть хорошо воспитанные в своей школе, а не «дикие», психоаналитики как раз и имеют в виду изживание переноса, а не его разрушение.)

Какие методические следствия могут вытекать из представления о символических и реалистических аспектах терапевтических отношений как полярностях (противоположностях)? Напомню, что в упрощенной форме схема гештальт-терапевтической работы с полярностями такова: Пациент находится в состоянии хронического двойного напряжения, в точке между двумя полюсами, не двигаясь в полной мере ни в одну, ни в другую сторону. Задача терапевта состоит в том, чтобы помочь ему: 1) обрести способности проявлять обе полярные поведенческие тенденции, 2) обрести то, что Ф.Перлз (Perls,1969) называл «стержнем», «хребтом», то есть осознание своей несводимости к какому-либо из полюсов и реальную способность выбирать в зависимости от изменений ситуации то или иное направление своего поведения и степень выраженности проявления той или иной из полярных тенденций.

Ближе к теме переноса это может означать следующее: