Первый хор (Каэтан, Беренгар)

 

Откройтесь, раны!

Лейся, лейся

Потоком черным,

Вырвись наружу, крови ручей!

 

Изабелла

 

Ты смотришь и дрожишь! Да, это все, что

Осталось от возлюбленного брата!

Здесь — все мои надежды. Не расцвел —

И вот увял цветок недавней дружбы,

И мне плодов желанных не увидеть.

 

Дон Цезарь

 

Утешься, мать! Мы с чистою душой

Стремились к миру. Рок судил иначе.

 

Изабелла

 

Да, знаю, ты любил его! Союз

Чудесный ваш увидеть я успела.

Да, ты хотел его держать у сердца,

Ему богато возместить былое,

Кровавое убийство обогнало

Любовь твою. Теперь удел твой — мщенье.

 

Дон Цезарь

 

Уйдем отсюда. Здесь не стой теперь.

От зрелища ужасного укройся!

 

(Хочет увлечь ее за собой.)

Изабелла (бросаясь ему на шею)

 

Ты жив еще! Единственный мой сын!

 

Беатриче

 

Что делаешь ты, мать?

 

Дон Цезарь

 

Поплачь, родная,

На верном сердце сына! Не потерян

Он для тебя. Его любовь живет,

Бессмертная, в груди меньшого брата.

 

Первый хор (Каэтан, Беренгар, Манфред)

 

Откройтесь, раны!

Вещайте, немые!

Потоком черным

Вырвись наружу, крови ручей!

 

Изабелла (беря за руку Цезаря и Беатриче)

 

О мои дети!

 

Дон Цезарь

 

Как отрадно мне

Ее в твоих объятьях видеть милых!

Да, дочерью прими ее! Сестру мне...

 

Изабелла (прерывая его)

 

Ты спас ее! Мой сын, сдержал ты слово

Ты мне вернул потерянную дочь!

 

Дон Цезарь (изумленно)

 

О ком ты, мать? И как сдержал я слово?

 

Изабелла

 

Я говорю о ней, о Беатриче...

 

Дон Цезарь

 

Она — сестра моя?!

 

Изабелла

 

А кто ж еще?

 

Дон Цезарь

 

Моя сестра?

 

Изабелла

 

Ты сам ее прислал мне.

 

Дон Цезарь

 

Так и его сестра?

 

Хор

 

О горе! горе!

 

Беатриче

 

О мать моя!

 

Изабелла

 

Мне страшно! Говорите!

 

Дон Цезарь

 

Будь проклят день, когда я свет увидел!

 

Изабелла

 

Как? О!

 

Дон Цезарь

 

Проклятье чреву, что меня носило!

Проклятье женской скрытности твоей!

Она всем ужасам виною! Наземь

Обрушься, гром, и раздроби ей сердце!

Нет больше сил моих тебя щадить!

Так знай же: сам я брата ранил насмерть!

В ее объятьях я застал его.

Ее любил я и ее избрал

Себе в ‘невесты... Но в ее объятьях

Застал я брата... Так свершился грех!..

И коль она сестра ему, а значит,

И мне сестра, я грех такой свершил,

Который покаяньем не искупишь.

 

Хор (Боэмунд)

 

Он все рассказал, что мы видели сами;

Ты худшее знаешь: его не вернуть.

Свершилось предсказанное жрецами,

Неотвратим предначертанный путь.

А тот, кто вмешался в предначертанье,

Пускай довершает свое начинанье.

 

Изабелла

 

Какое дело мне, что боги лгут

Иль правду возвещают в этот час.

Мне чашу непомерно тяжкой скорби

Пришлось испить! Но пусть меня жесточе

Бессмертные карают! Кто без дрожи

Несчастий ждет, тот неба не страшится.

Убитым здесь лежит мой милый сын,

А от живого я уйду сама.

Нет, этот мне не сын! Я василиска

Взрастила и на горе сберегла.

И вот повержен им мой лучший сын!

Пойдем отсюда, дочь. Нам в этом доме

С тобой не жить! Мы фуриям уступим

Дворец наш. Грех меня сюда привел —

И грех отсюда гонит. С отвращеньем ’

В него вошла я, в страхе здесь жила —

И в скорби удаляюсь. Это все

Терплю безвинно! Но в чести остались

Оракулы, и боги — в прежней силе.

 

(Уходит.)

 

За ней следует Диего.

Беатриче. Дон Цезарь. Хор.

 

Дон Цезарь (удерживает Беатриче)

 

Сестра, останься! Не бросай меня!

Пусть проклинает мать, пусть кровь его

Об отомщенье к небу воззывает,

Пусть целый мир меня клянет! Лишь ты

Не проклинай. Меня сразило б это.

Беатриче, не глядя на него, указывает на тело.

Я не любовника тебя лишил,

А брата у тебя и у себя

Похитил. Ведь тебе принадлежит

Не больше убиенный, чем живущий.

И я достойней жалости стократ:

Он умер праведно, а я виновен.

Беатриче разражается громким рыданием.

Рыдай о брате! Буду плакать тоже,

И больше: отомщу его! Но только

Не плачь о милом! Я стерпеть не в силах

Такое предпочтенье мертвеца.

Дозволь из глуби нашего страданья

Черпнуть хотя б одно лишь утешенье:

Что не дороже он тебе, чем я.

Судьбы единой грозная развязка

Сравняла нас в правах и в скорбной доле:

Трех любящих — увы! — в одно паденье

Нас кинул рок, втроем ко дну пойдем мы,

И правом слез никто не обделен.

Но если — горе мне! — ты эти слезы

По милому, а не по брату льешь,

Тогда ревнивый гнев ворвется в грудь

И замутит священную печаль,

Я не смогу без скорби, как хотел бы,

Принесть себя теням усопшим в жертву,

Но кротко вслед ему я вышлю душу,

Когда наш общий прах ты соберешь

Рукою сестринской в единой урне.

 

(Обнимая ее, в страстном порыве нежности.)

 

Ведь я любил тебя всем пылом сердца,

Когда ты мне еще была чужая.

Лишь потому, что я любил безмерно,

Себя я запятнал братоубийством,

Любовь к тебе — вот вся моя вина.

Но ты сестра мне. Только состраданья

Отныне в дар молю я у тебя.

 

(Смотрит на нее испытующим взглядом, полным робкой надежды, потом резко от нее отворачивается.)

 

Нет! Я не в силах видеть слезы эти!

Над телом брата мужество меня

Оставить хочет! Грудь когтят сомненья!

Обман добрее! Плачь в укромном месте!

Нет! Брось меня! Навеки!.. Ни тебя,

Ни матери твоей я не увижу.

Она меня не любит! Все раскрылось:

В минуту горя сердце проболталось!

«Мой лучший сын», — она вскричала. Значит,

Вся жизнь ее была одним притворством.

Ты скрытностью — в нее. Щадить меня

Не силься. Никогда ты не увидишь

Меня, презренного! Прости навеки!

 

Уходит. Беатриче стоит в нерешительности, обуреваемая противоречивыми чувствами, потом, стряхнув с себя оцепенение, уходит.

Хор (Каэтан)

 

Счастлив, кто ведал отраду святую:

В сельской тиши, где лепечет листва,

Смуту забыв и тревогу земную,

Мирно спать на груди естества.

Здесь же, вблизи государей могучих,

В сердце лишь горесть копить, мы должны,

Видя внезапно, как лучший из лучших,

Первый из первых пал с вышины.

Счастлив и тот, кто по воле теченья,

Грозно гонимый житейской волной,

Вовремя выплыв, достигнет спасенья

В мирном пристанище кельи святой;

Кто честолюбия осилил терзанья

И превозмог вожделения пыл;

Кто ненасытное пламя желанья

В перестрадавшей груди погасил.

Жизни удушливой темные силы

В нем уж безумных страстей не зажгут,

И человечества призрак унылый

В тихий его не заглянет приют.

Лишь на земной равнине взоры

Встретят грех людской, перезвон оков.

Так чума, минуя холмы и горы,

Ползет в зловонной пыли городов!

 

(Беренгар, Боэмунд и Манфред)

 

На горах — там свобода! Зловонье долины

Не заразит величавой вершины.

Мир совершенен, где нету людей,

Нет их раздоров, их мук и страстей.

 

Весь хор (повторяет)

 

На горах — там свобода! Зловонье долины

Не заразит величавой вершины.

Мир совершенен, где нету людей,

Нет их раздоров, их мук и страстей.

 

Дон Цезарь. Хор.

Дон Цезарь

 

Я властью князя вам велю в последний раз:

Предать могиле этот милый сердцу прах,

Воздать последний долг хочу я мертвому!

Узнайте все, что я свершить за благо счел,

И как велю я вам, так точно вы во всем

И поступайте. В памяти еще у вас

Обряд печальный — лишь недавно вам пришлось

В наш древний склеп венчанный прах отца снести.

В стенах дворца надгробный плач едва умолк!

Мертвец — увы! — зовет другого мертвеца

В могилу, и один светильник о другой

Зажечь нетрудно. На бессчетных ступенях

Хор новых плакальщиков сменит встречный хор.

В молчанье горестном, при запертых дверях,

В дворцовой церкви, там, где прах отца лежит,

Все приготовьте вы для пышных похорон,

И все, как в прошлый, пусть и в этот будет раз.

 

Хор (Боэмунд)

 

Рукою быстрой приготовим мы обряд,

О князь! Еще не сломан пышный катафалк,

Он страшным памятником в храме том стоит.

Все сохранилося от прошлых похорон.

 

Дон Цезарь

 

Недобрым знаком было, что могилы зев

Зиял отверстый в нашем княжеском дворце.

Как это сталось, что злосчастный тот помост

Разобран не был тотчас после похорон?

 

Хор (Боэмунд)

 

В нужде вседневной и в погибельной борьбе,

Что тут же вспыхнула, Мессину разобщив

По смерти князя, мы не вспомнили о том;

Забыт и заперт храм стоит до этих пор.

 

Дон Цезарь

 

За дело быстро вы возьмитесь. В эту ночь

Успейте выполнить полуночный обряд.

Пусть до зари очистится от скверны дом,

И род другой, счастливейший, заступит нас.

Часть рыцарей удаляется, унося тело дона Мануэля.

 

Хор (Каэтан)

 

А не позвать ли нам монахов чинный клир,

Чтобы они, как церковь исстари велит,

Служили службу похоронную о нем

И память вечную пропели в скорбный час?

 

Дон Цезарь

 

Святая песня их пускай из века в век

Над нашим гробом будет петься при свечах.

Но в эту ночь в святой их службе нужды нет —

Кровавый грех не терпит святости!

 

Хор (Каэтан)

 

Не помышляй о новой жертве, государь,

Не покарай себя в отчаянье своем!

На свете нет того, кто б смел тебя судить,

А милость неба покаяньем купишь сам.

 

Дон Цезарь

 

На свете нет того, кто б мог меня судить,

И потому-то я себя караю сам.

Пусть небо внемлет покаянию души,

Но только кровью можно смыть мою вину.

 

Хор (Каэтан)

 

Потоки горя, что обрушились на нас,

Унять ты должен, а не множить их число.

 

Дон Цезарь

 

Проклятье древнее лишь так удастся снять:

Я только смертью цепи рока разрублю.

 

Хор (Каэтан)

 

Но ты обязан князем быть в своей стране,

Когда другого венценосца нас лишил.

 

Дон Цезарь

 

Мне нужно долг богине мщенья возвратить,

Иные боги позаботятся о вас.

 

Хор (Каэтан)

 

Под божьим солнцем не без милости судьба!

Но нет надежд в глухом гробу. Обдумай все.

 

Дон Цезарь

 

Ты лучше собственный обдумай долг слуги;

Я должен духу внять, что гонится за мной.

Кто счастлив, в сердце мне не может заглянуть,

И если князя ты не чтишь во мне теперь,

Почти хоть грешника, что роком проклят был,

Почти чело того несчастного,

Кто и богам отныне свят. Кто испытал

Мои страданья и мои невзгоды,

Держать отчет не должен смертному.

 

Донна Изабелла. Дон Цезарь. Хор.

Изабелла (входит неверными шагами и в нерешительности смотрит на дона Цезаря; наконец, приближается к нему и спокойно говорит)

 

Тебя от глаз своих я отлучила, —

Так поклялась я в скорби и тоске;

Но ветром разгоняются решенья,

К которым мать, восстав на плоть родную,

Приходит сердцу вопреки. Мой сын!

Меня влечет гнетущий сердце слух

Из горестно-печального затвора

К тебе. Иль слуху верить? Правда ль, что

Единый день обоих вас похитит?

 

Хор (Каэтан)

 

Решился твердо твой сын — я зрю —

Сойти без страха крутой дорогой

К царства мертвых воротам старым.

Попробуй мощь испытать свою —

Материнской просьбой его растрогай.

Я свои речи потратил даром.

 

Изабелла

 

Нет, от проклятий отрекаюсь я!

В отчаянье и скорби я безумно

Их на чело обрушила твое.

Нет, мать не в силах милое дитя,

Рожденное в мученьях, ввергнуть в беды.

Нет, не услышит грешной сей мольбы

Господь! Отяжелевшая от слез,

Она падет с сияющего свода.

Живи, мой сын! Убийцу сына легче

Терпеть мне, чем оплакивать обоих.

 

Дон Цезарь

 

Не понимаешь ты, что нам готовишь

Обоим, мать. Я места не найду

Себе средь вас. Хотя б ты и могла

Сносить убийцы ненавистный лик,

Мать дорогая, я терпеть не мог бы

Немого обвиненья милых глаз.

 

Изабелла

 

Я все осилю, сын мой! Ни немого,

Ни громкого укора не услышишь.

В печали кроткой горе растворится,

Вдвоем оплачем мы несчастье наше,

Вдвоем с тобой покроем преступленье.

 

Дон Цезарь (берет ее за руку, мягко)

 

Все это будет так, но не теперь!

В печали кроткой горе растворится,

Когда единый холм и над убитым

И над убийцей будет возведен,

Единый свод обоих увенчает.

Тогда проклятье снимется, тогда

Ты отличить нас больше не сумеешь,

И слезы из прекрасных глаз твоих

Прольются в равной мере ио обоим.

Могучий примиритель — наша смерть.

Тут гаснут все недобрые огни,

Навек проходит гнев, и состраданье,

Чудесное, как милая сестра,

Обнимет нас и склонится на урну.

А потому не возбраняй мне, мать,

Спуститься в мрак и снять с себя проклятье.

 

Изабелла

 

Икон немало в мире христианском

Найдется чудотворных. К ним сердца

Льнут удрученные, немало горя

Снял с душ людских Лоретский монастырь[354],

И силы вышние господень гроб

Незримо и поныне окружают.

Помогут и усердные молитвы

Отшельников, угодников господних.

Мы там, где кровь невинная текла,

Построим храм и скверну уничтожим.

 

Дон Цезарь

 

Стрелу удастся выдернуть из сердца,

Но рану никогда не уврачуешь.

Живи, кто может, жизнью униженный!

И, плоть свою смиряя бичеваньем,

Стремись, кто может, оправдаться! Я,

Поверь, не в силах жить с разбитым сердцем:

Веселым взором я на мир веселый

Взирать привык! Купаться в свете должен

Мой дух. Меня всю жизнь терзала зависть,

Когда любила поровну ты нас, —

Так как же потерплю я предпочтенье,

Которое ты мертвому отдашь?

Смерть обладает силой превращать

Все бренное в своих чертогах вечных

В чистейший, отшлифованный алмаз,

Преображать все смертное, все пятна

Смывать с людей, дотоль несовершенных;

Он будет возвышаться надо мной

Высоко, как звезда над бренным миром.

И если зависть нас разъединяла,

Когда равны мы были пред тобой,

То как же зависть будет сердце мучить,

Когда он, вечность светлую вкусив,

Вдали от споров суетных, как бог,

В людских воспоминаньях утвердится.

 

Изабелла

 

Так только для того я вас призвала

В Мессину, чтоб оплакать вас обоих?

О вечном мире я пеклась, — а рок

Погибельный все светлые надежды

Решил рассеять, обернуть во зло.

 

Дон Цезарь

 

Не порицай судьбы! Свершилось все,

Что небо обещало. Утром мы,

Стремяся к миру, в дом вступили этот,

И мирно будем оба здесь лежать,

О распрях позабыв, в приюте смерти.

 

Изабелла

 

Живи, мой сын, не оставляй меня,

Безрадостную, в стане чужеродцев,

Безжалостным сердцам на поруганье,

Лишенную защитников своих!

 

Дон Цезарь

 

Когда весь мир начнет тебя хулить,

Приди тогда к могиле нашей общей

И нашему доверься божеству.

Ведь мы богами будем — он и я;

И как созвездье ярких Диоскуров

Путь указует кораблям[355], так мы

Тебя поддержим нашим утешеньем.

 

Изабелла

 

Живи, мой сын! Останься мне на радость!

Мне не под силу сразу все утратить!

 

(Страстно сжимает его в объятиях; он мягко освобождается и протягивает ей руку, не глядя на нее.)

Дон Цезарь

 

Прости!

 

Изабелла

 

С сердечной болью я должна признать,

Что мать не в силах удержать тебя.

Но, мнится, голос сыщется другой,

 

(направляется к выходу)

 

Способный сердцем сына завладеть.

Приблизься, дочь моя! Когда к почившим

С такою силой брат его зовет,

Быть может, к жизни, к радости, к надеждам

Вернет его любимая сестра

И солнце он для мрака не оставит.

 

У входа на сцену Беатриче, Изабелла, дон Цезарь, Хор.

Дон Цезарь (при появлении Беатриче в страстном волнении закрывает лицо)

 

О мать моя! Что затеваешь ты?

 

Изабелла (подводя к нему Беатриче)

 

Напрасны были матери слова!

Ты заклинай его! Верни мне сына!

 

Дон Цезарь

 

Коварная! Так поступаешь ты?

Ты новым мукам сердце подвергаешь,

Ты хочешь сделать мне вдвойне дороже

Свет солнечный пред спуском в вечный мрак!

Вот он стоит, всесильный ангел жизни,

Передо мной и тысячи цветов

И тысячи плодов чудесных сыплет

Из рога изобилья на меня;

Душа в лучах весенних растворилась,

И оживают заново в груди

Мечты мои. Луч жизни впереди!

 

Изабелла

 

Моли его, — он лишь сестре уступит! —

Чтоб посохом он был тебе и мне.

 

Беатриче

 

Взывает к жертве прах любимый брата;

Ее получит он... Но пусть меня

Он примет в жертву. Смерти я была

Обещана давно. По мне тоскует

Старинное проклятие! Грабеж

Пред небом — жизнь, которой я живу.

Его убила я! Я в их сердцах

Заснувших фурий разбудила! Мне

Утешить тень страдальческую надо.

 

Хор (Каэтан)

 

О мать несчастная! Торопит в путь

Всех, кто рожден тобою, голос смерти!

Оставят дети скорбную тебя

В чужой, пустынной и суровой жизни.

 

Беатриче

 

Храни себя, возлюбленный мой брат,

Для нашей матери. Ей нужен сын —

Защитник. Дочь свою она лишь нынче

Нашла, и с нею легче ей расстаться.

 

Дон Цезарь (глубоко раненный ее словами; матери)

 

Мы можем жить иль умереть, родная!

Ей только бы увидеться с любимым!

 

Беатриче

 

Ужель ревнуешь к тени бездыханной?

 

Дон Цезарь

 

В твоей любви живет он лучшей жизнью,

Я ж буду вечно мертвым среди мертвых.

 

Беатриче

 

О брат мой!

 

Дон Цезарь (в глубоком волнении)

 

Ты рыдаешь обо мне?

 

Беатриче

 

Живи для матери!

 

Дон Цезарь (выпустив ее руку, отступает)

 

Лишь для нее?

 

Беатриче (склоняясь к нему на грудь)

 

Да, для нее и чтоб сестру утешить.

 

Хор (Боэмунд)

 

Он побежден, растроган мольбою, —

Сестре не мог он не внять душою.

Мать, не печалься, поверь надеждам!

Сын смерти не хочет. Он будет жить.

 

В этот миг раздается церковное пение, двустворчатая дверь распахивается: в церкви видны воздвигнутый катафалк и гроб, окруженный канделябрами.

Дон Цезарь (обращаясь к гробу)

 

Нет, брат мой! Жертвы не хочу тебя

Лишить. Нет, голос твой меня зовет

Из гроба громче, чем любовь взывает,

Властней, чем слезы матери. Держу я

В своих руках все, что юдоль людскую

С судьбой богов могло бы уравнять...

Но я, убийца, буду счастлив здесь,

Невинность же твоя неотомщенной

Должна лежать в могиле? Никогда

Вожатый наших дней того не стерпит,

Иль в стройный мир внесется им разлад.

Я видел, как она по мне рыдала,

И сердцем примирен. Спешу к тебе!

 

(Пронзает себя кинжалом и, падая, скользит по телу сестры, которая бросается в объятия матери.)

Хор (Каэтан) (после долгого молчания)

 

Стою подавлен и не знаю сам,

Рыдать по нем иль подвиг чтить его?

Одно я понял и постиг душой:

Пусть жизнь — не высшее из наших благ,

Но худшая из бед людских — вина.

 

1803

 

Примечания

 

2 октября 1797 года Шиллер писал Гете, что он ищет сюжет для трагедии, который был бы вроде «Царя Эдипа» и представлял бы те же преимущества для поэта. К этому времени и относится замысел «Мессинской невесты». Но только пятилетием позднее, уже после завершения «Орлеанской девы», Шиллер приступает к осуществлению своего давнего намерения. Поэт говорит о том, что его увлек сюжет новой драмы — не исторической, а полностью им вымышленной, в которой должно быть только двадцать сцен и пять действующих лиц, если не считать хора (письмо к Кернеру от 13 мая 1801 года). И, наконец, 9 сентября 1802 года Шиллер окончательно сообщает тому же Кернеру, что он работает над новой драмой. «Это братья — враги, или, как я хочу окрестить свою трагедию, — «Мессинская невеста». Работа была закончена к началу февраля 1803 года, и 4 февраля Шиллер «читал ее перед чрезвычайно пестрой аудиторией — князьями, артистами, великосветскими дамами и профессорами» (письмо к Кернеру от 6 февраля 1803 года).

19 марта 1803 года состоялось первое представление «Мессинской невесты» в Веймарском театре, прошедшее с большим успехом, хотя, как заметил и сам автор, хоровые сцены вызывали двойственную оценку зрителей. Шиллер пишет, что впервые на этом спектакле он «испытал воздействие истинной трагедии» (письмо к Кернеру от 28 марта 1803 года). Современники поэта — прогрессивная критика прежде всего — настороженно отнеслись к «Мессинской невесте», опасаясь, что новое увлечение Шиллера античностью может означав отказ поэта от решения задач своего времени, дальнейший отход от проблематики действительности. Но драма «Вильгельм Телль», последовавшая непосредственно за «Мессинской невестой», с очевидностью доказывает, что эти опасения не подтвердились.

В творческой эволюции Шиллера «Мессинская невеста» занимает место своеобразного эстетического эксперимента — попытки создания трагедии «в античном стиле», по непосредственному образцу драматических творений древнегреческих трагиков. «...Подлинная юность — это пора классической древности», — пишет Шиллер Кернеру в период работы над «Мессинской невестой». Он снова перечитывает в это время античных драматургов и, посылая другу четыре трагедии Эсхила в немецком переводе, прибавляет, что уже много лет не испытывал такого чувства благоговения, как при чтении этих высокопоэтических созданий. Было бы, однако, ошибочным полагать, что Шиллер не чувствовал искусственности своих «реставраторских» попыток, в частности перенесения в новую драму хора. В предисловии к «Мессинской невесте» — статье «О применении хора в трагедии» — Шиллер утверждает, что хор еще нужнее трагическому поэту нового времени, чем древнему, так как, если там он был «естественным органом», «вытекал из поэтического облика действительной жизни», то здесь он «становится органом художественным...» — «превращает современную повседневность е мир старинной поэтичности...» «Царские дворцы теперь заперты, суд, заседавший за городскими воротами, укрылся в дома, живое слово вытеснено письмом... Поэт должен вновь открыть дворцы, перенести судилища под открытое небо, должен восстановить богов, должен воскресить всю непосредственность, вытравленную искусственностью действительной жизни, и, отбросив, как отбрасывает скульптор современные одежды, всякую искусственную стряпню в человеке и вокруг него, сохранить из его внешнего окружения лишь то, что обнаруживает наивысшую из форм — человеческую» (т. VI настоящего издания).

Эта программа, которую прокламирует поэт в предисловии к новой трагедии, — свидетельство того, как чуждо холодного академизма, как непрерывно переплетается с руссоистскими настроениями увлечение Шиллера античностью.

Шиллер неоднократно возвращается в этой статье к одному из основных положений своей эстетики — мысли о том, что подлинное искусство призвано «освобождать от оков действительности», от «гнетущей узости», от «пошленькой узости действительности». Нечего и говорить, что эта формула идеалистична. Но даже в ней дает себя знать глубокое отвращение немецкого поэта-гуманиста к современной ему действительности — провинциальной, раздробленной феодально-княжеской Германии, критиком которой Шиллер остается до последних дней своей жизни. Для характеристики настроений Шиллера периода создания «Мессинской невесты» может служить хотя бы письмо к Вильгельму Гумбольдту от 17 февраля 1803 года, где поэт сообщает о завершении работы над своей новой драмой: «...Один я ничего сделать не могу. Часто меня тянет поискать в мире другое местожительство и другой круг деятельности; если бы где-нибудь было сносно, я бы уехал...»

Действие трагедии о враждующих братьях происходит в Сицилии XI-XII века, захваченной норманнскими завоевателями. Однако исторический колорит «Мессинской невесты» носит в значительной степени условный характер. Шиллер намеренно допускает здесь чрезвычайное обилие анахронизмов: греческая и римская мифология сочетается с средневековыми суевериями, что, впрочем, поэт считает характерным для Мессины эпохи Возрождения (письмо к Кернеру от 10 марта 1803 г.); прорицания араба-кудесника совпадают с предсказаниями христианского отшельника; погребальный обряд мессинского князя списан с похорон герцога Карла-Евгения Вюртембергского, которые видел поэт в 1793 году близ Штуттгарта, и т. п. Шиллер стремится здесь к максимальному удалению «идеального мира искусства» от реального мира. «Мессинская невеста» действительно наименее реалистическая из драм Шиллера и представляла, да и сейчас представляет интерес прежде всего как образец блестящего стилистического мастерства поэта. Пластичность образов, строгая симметрия композиции, трагический лиризм стиха, которого достигает здесь Шиллер, делают «Мессинскую невесту» одним из наиболее значительных памятников немецкого классицизма конца XVIII — начала XIX века.

История трагически-неотвратимой гибели княжеского рода правителей Мессины, несущих кару за совершенные ими и их предками преступления, составляет основу сюжета произведения. Вся трагедия подчинена идее рока, которая, как и хор, должна, по замыслу Шиллера, сближать «Мессинскую невесту» с образцами античной драматургии. Однако при всей ее «антикизированности» трагедия Шиллера далека и от наивного реализма и от идеи величественного фатума древних греков. Судьба здесь как бы подстерегает героев из-за угла, опутывает их паутиной случайностей, уничтожает в них все человеческое. В многочисленных «трагедиях судьбы» (Schicksalstragodien), появившихся вслед за «Мессинской невестой» и составивших целое направление немецкой и австрийской драматургии начала XIX столетия (наибольшей известностью пользовались «Праматерь» Грильпарцера и «24 февраля» Захарии Вернера), трагический герой окончательно утрачивает свою самостоятельность, служит иллюстрацией реакционной идеи: человек — игрушка в руках судьбы. Необходимо, однако, отметить, что совсем иная идея лежит в основе шиллеровской драмы. И в своем эстетическом эксперименте Шиллер остается самим собой — не перестает быть писателем-гуманистом. Как ни глухо звучат в «Мессинской невесте» отголоски тех проблем, которые составляют основное содержание веймарской драматургии Шиллера, — проблем народа, свободы и национально-освободительной борьбы, — следы их можно найти и здесь. Война, насилие, угнетение глубоко враждебны «нравственному миропорядку» — вот идея, которую утверждает Шиллер в своей «Мессинской невесте». Какие бы стечения обстоятельств, какие бы «случайности» ни определяли поворот судьбы враждующих братьев, глубоко оправдана и закономерна гибель преступного рода мессинских властителей, основывающих свое господство на подавлении чужой свободы, силой и обманом захвативших страну, несущих с собой усобицу и смуту. В утверждении этой необходимости, раскрываемой в данном случае, согласно замыслу писателя, как «роковая», «фатальная» неизбежность, — пафос «Мессинской невесты». В следующей драме, «Вильгельм Телль», Шиллер откажется и от стесняющей его свободу чрезмерно «антикизированной» формы и от вмешательства фатума и реалистически поставит проблему возмездия — как проблему борьбы.

 

 

Вильгельм Телль (Драма  )

 

Действующие лица

 

Герман Геслер, имперский наместник (ландфохт, фохт) в Швице и в Ури.

Вернер фон Аттингаузен, владетельный барон.

Ульрих фон Руденц, его племянник.

Поселяне из Швица:

*Вернер Штауффахер,

*Конрад Гунн,

*Итель Рединг,

*Ганс Мауер,

*Иорг Гоф,

*Ульрих Шмид,

*Иост Вайлер.

Поселяне из Ури:

*Вальтер Фюрст,

*Вильгельм Телль,

*Рёссельман, священник.

*Петерман, псаломщик.

*Куони, пастух.

*Верни, охотник.

*Руоди, рыбак.

Поселяне из Унтервальдена:

*Арнольд Мельхталь,

*Конрад Баумгартен,

*Майер Сарнен,

*Струт Винкельрид,

*Клаус Флюе,

*Буркгарт Бюгель,

*Арнольд Сева.

Пфайфер из Люцерна.

Кунц из Герзау.

Енни, мальчик-рыбак.

Зеппи, подпасок.

Гертруда, жена Штауффахера.

Гедвига, жена Телля, дочь Фюрста.

Берта фон Брунек, богатая наследница.

Армгарда,

Мехтгильда,

Эльсбета,

Гильдегарда — крестьянки.

Вальтер, Вильгельм — сыновья Телля.

Фрисгард, Лёйтхольд — наемные пехотинцы.

Рудольф Гаррас, конюший Геслера.

Иоганн Паррицида, герцог Швабский.

Штюсси, полевой сторож.

Трубач кантона Ури.

Имперский гонец.

Надсмотрщик.

Мастер-каменотес, подмастерья и чернорабочие.

Глашатай.

Братья милосердия.

Рейтары, конная стража ландфохтов Геслера и Ланденберга.

Поселяне и поселянки из лесных кантонов.

 

Действие первое

 

Сцена первая

 

Высокий скалистый берег Озера Четырех Лесных Кантонов, [356] напротив Швица. Озеро образует бухту. Недалеко от берега стоит хижина. Мальчик-рыбак плывет в челноке. На другой стороне озера видны ярко освещенные солнцем лужайки, деревни и одинокие усадьбы Швица. Слева от зрителя вырисовываются сквозь облака острые зубцы Гакена [357]; справа, в глубине сцены, виднеются снежные горы. Еще до поднятия занавеса слышны звуки швейцарской пастушеской песни и мелодичный перезвон колокольчиков, который продолжается некоторое время и после поднятия занавеса.

Мальчик-рыбак (поет в челноке; напев швейцарской пастушеской песни)

 

На озеро манит купанья услада,

Уснувшего юношу нежит прохлада.

И звуки свирели

Он слышит сквозь сон,

Он ангельски нежной

Песней пленен.

Проснулся, веселья и радости полный,

А вкруг него плещут и пенятся волны.

И голос лукавый

В пучину влечет:

«За мной, мой любимый,

В глубь ласковых вод!»

 

Пастух (на горе́; вариация того же напева)

 

Прощайте, луга,

Багряные зори!

Разлука нам — горе.

Ах, лето прошло!

Пора нам в долины... Увидимся снова,

Когда все очнется от сна ледяного

И голос кукушки в лесу зазвучит,

Цветы запестреют, родник зажурчит.

Прощайте, луга,

Багряные зори!

Разлука нам — горе.

Ах, лето прошло!

 

Альпийский охотник (появляется на вершине противоположной скалы; вторая вариация)

 

Гремит и грохочет лавина в горах,

Стрелок не робеет на скользких тропах:

Он дерзко шагает

Средь снега, средь льдов,

Где весен не знают,

Не знают цветов.

Внизу разостлалась туманов гряда,

И гордые тонут под ней города.

И только в минутные

Тучек разрывы

Мелькают зеленые

Рощи да нивы.

 

Местность принимает другой вид; глухой грохот слышен в горах, тени облаков пробегают по земле. Руоди, рыбак, выходит из хижины. Верни, охотник, спускается со скалы. Куони, пастух, идет с подойником на плече; Зеппи, подпасок, следует за ним.

Руоди

 

Живей, мой мальчик! Вытащи челнок!

Седой дух бурь идет. Гремит лавина.

Накрылся Митен шапкой облаков,

И холодом пахнуло из ущелий.

Гроза вот-вот над нами разразится.

 

Куони

 

Да, быть дождю, рыбак. Вон овцы жадно

Едят траву, и роет землю пес.

 

Верни

 

А рыба так и плещет, и лысуха[358]

Нет-нет нырнет. О, это перед бурей!

 

Куони (подпаску)

 

Смотри, чтоб скот не разбредался, Зеппи.

 

Зеппи

 

Я бурой Лизель слышу колокольчик.

 

Куони

 

Ну, значит, все, — она идет последней.

 

Руоди

 

Приятен, право, этот перезвон.

 

Верни

 

И скот хорош!.. А что, земляк, он ваш?

 

Куони

 

Вот богача нашли!.. Хозяин стада —

Мой господин, барон фон Аттингаузен.

 

Руоди

 

Ах, до чего корову лента красит!

 

Куони

 

Она горда, что стадо все ведет;

А ленту снять — она пастись не станет,

 

Руоди

 

Да это вздор! Бессмысленная тварь...

 

Верни

 

Ну, как сказать! Есть у животных разум.

Мы, к сернам подбираясь, примечаем:

Везде, где им пастись ни доведется,

Одна всегда у них настороже;

Чуть подошел — уж подняла тревогу.

 

Руоди (пастуху)

 

Так вы домой?

 

Куони

 

На пастбищах нет корму.

 

Верни

 

Счастливого пути!

 

Куони

 

И вам того же.

С гор вы не все приходите домой.

 

Руоди

 

Вон человек бежит к нам что есть мочи.

 

Верни

 

Из Альцельна он; это Баумгартен.

 

Конрад Баумгартен вбегает запыхавшись.