Войцех Гжимала — огюсту Лео в Париж

[Париж, вторая половина октября 1849]

Мой дорогой друг.

Для меня большим утешением является возможность назвать Вас этим именем сейчас, когда мое сердце разрывается от отчаяния и скорби, которую Вы так искренне разделите, — нет больше нашего Шопена. Пустота, которую он нам после себя оставляет, должна усилить нашу взаимную симпатию, потому что до конца наших дней мы никогда не сможем ни забыть его, ни перестать сожалеть о нем. Я уже несколько раз начинал писать Вам, но стоило мне коснуться вопроса болезни Шопена, как перо выпадало у меня из рук от страха, что если я запечатлею на бумаге мои опасения, — они от этого могут скорее осуществиться. Со времени Вашего отъезда его пользовало несколько гомеопатов и несколько врачей старой школы. — Но безуспешно. Д[окто]ра — Рот, Симон, Ольдендорф, Френкель из Варшавы, Луи, Блаш, Крювейе и много других — делали всё, что могли. Однако болезнь слишком далеко зашла, а больной слишком ослабел, чтобы его можно было спасти. На лето он переехал в Chaillot. — Но ни прекрасное местоположение, ни лучи солнца не были способны ни развлечь его, ни отвлечь от его страданий. — Единственным настоящим утешением, вновь оживившим его ослабевшее сердце, — был приезд его сестры Людвики, которую он так любил. Она приехала с далекого севера, несмотря на все трудности, которые ей пришлось преодолеть, чтобы получить разрешение на выезд из Варшавы в Париж. Чтобы исполнять обязанности сиделки возле своего бедного брата, ей пришлось расстаться с матерью, с мужем и со своими детьми (В. Гжимала ошибался: Л. Енджеевич приехала в Париж с дочерью и мужем, но последний не присутствовал при последних днях Шопена, так как был вынужден раньше вернуться в Варшаву.). В течение нескольких дней перемена была заметна и благотворна, но это была последняя улыбка жизни — с тех пор она не уходила, она убегала. — Началась водянка, и все усилия науки приостановить ее оказались тщетными. — Несмотря на это, надежды больного были настолько сильны, что он вынес переезд на Вандомскую площадь и поселился в здании, где раньше помещалось русское посольство и где он устроил себе очаровательную квартиру. Он намеревался возобновить работу. — Его душа утопала в гармонии, но у него уже не было сил ни сесть за фортепиано, ни держать перо. Раздирающее душу зрелище представлял этот огромный талант, полностью сохранивший свои возможности, но обреченный на бесплодие из-за упадка чисто физических сил. И человек спрашивает себя — почему гений, который их [произведения] порождал, должен угаснуть на заре своей жизни! Однако я нынче не владею собой настолько, чтобы быть в состоянии рассуждать о подобных вещах. Когда душа его успокоилась, но он уже не мог победить свое бессилие, им овладела глубокая уверенность в том, что жить он уже не может. С этой минуты до его смерти прошло всего лишь десять дней. — Но для его друзей эти десять дней имеют такую же ценность, как и вся жизнь артиста. — Даже самая стоическая античность не знала примера более прекрасной смерти — более христиански чистой и великой души. После исповеди и причащения агония длилась еще три дня и три ночи. Доктора не могли перестать удивляться этой неистощимой жизненной силе. — И тогда-то меня поразила мысль, что если бы он не имел несчастья встретиться с Ж[орж] С[анд], которая отравила всё его существование, то он мог бы дожить до того же возраста, что и Керубини (Л. Керубини прожил 82 года.). — До последнего дня жизни, до последнего часа он сохранял всю остроту мысли. Иногда он приподнимался, садился и обращался к своим почитателям — по меньшей мере двадцати — в горностаях и в лохмотьях, которые на коленях в течение четырех дней и ночей беспрерывно молились — обращался с советами, убеждениями, я бы даже сказал, со словами утешения, с непостижимым тактом, чувством меры и быстротой мысли. — При этом его доброта и снисхождение были уже не от мира сего. — Он узнавал всех и припоминал особенности каждого. Потом он продиктовал ([Письменного завещания Ф. Шопена, касающегося уничтожения его неопубликованных произведений (по другим данным, они должны были быть либо «сожжены, либо разделены между его друзьями»), не сохранилось. Это желание Шопена подтверждал и К. Плейель. 12 декабря 1853 г. он писал Л. Енджеевич: «Милостивая государыня, мои воспоминания абсолютно совпадают со столь мотивированными доводами княгини Чарторыской, что дает мне право отговаривать вас дать согласие на какого-либо рода посмертную публикацию... Я утверждаю, что он [Шопен] много раз, и в том числе за несколько дней до своей кончины, настаивал, чтобы я, насколько это будет в моей власти, воспрепятствовал всякой посмертной публикации произведений или фрагментов. Это значило бы поступать против священной воли покойного, воли, столь определенно им выраженной...»

Распоряжение Шопена не было выполнено. Ю. Фонтаной, с согласия семьи Шопена, был опубликован ряд произведений Шопена (ор. 66—74). Среди них находятся и такие популярные сочинения, как Вальс As-dur, ор. 69 № 1, и h-moll, ор. 69 № 2, Фантазия-экспромт cis-moll, ор. 66 и др..) свою последнюю волю относительно своих произведений, — с величием, равным тому, которое их вдохновило. Найдется, сказал он, много сочинений более или менее завершенных, и во имя привязанности, которую Вы ко мне питаете, я прошу сжечь их все, за исключением начала Методы (Наброски методологического труда Шопена о фортепианной игре.); ее я оставляю Алькану и Реберу, чтобы они извлекли из нее хоть какую-нибудь пользу. — Всё остальное, без всякого исключения, должно быть предано огню. Я питаю глубочайшее уважение к публике, а мои наброски были завершены настолько, насколько они тогда во мне созрели, и я не хочу, чтобы под мою ответственность и под моим именем распространялись произведения, недостойные публики и т. п. и т. п.. (В письме от 8 ноября 1849 г. В. Гжимала писал О. Лео: «... Я рад, что Вы одобряете распоряжение композитора уничтожить всё, что осталось в его портфеле незавершенным. Это распоряжение не понравилось многим так называемым друзьям и издателям, но оно существенно для его доброго имени... Вы спрашиваете меня, каково его финансовое положение? Нуль. — Но такой человек, как он, сумел найти в последний месяц жизни у своих учениц и благодаря феноменальной любви своей сестры сумму в 15000 фр[анков]. Подписка на его памятник [речь идет о памятнике работы О. Клезанже на могиле Шопена] почти уже достигла необходимой суммы: Плейель, Эж. Делакруа, Франкомм, Альбрехт, Квятковский — польский живописец, Гербо...») Столь же возвышенно он рассуждал целыми часами. Затем через несколько часов по прошествии 17-го (Гжимала ошибается: Шопен умер в ночь с 16 на 17 октября.), в среду, в 2 ч[аса] по полуночи, он перешел в иную жизнь, — улыбаясь до последней минуты, предшествовавшей концу, — поцеловав Гутмана и пытаясь обнять г-жу Клезанже. — Теперь мы можем быть уверены, что душа его пребывает у бога и что душа эта будет много любима. — За несколько часов до смерти он попросил г-жу Потоцкую [спеть] три мелодии Беллини (Винченцо Беллини (1801—1835) — замечательный итальянский оперный композитор; Шопена в первые годы после его приезда в Париж связывали с Беллини дружеские отношения.) и Россини, которые она спела у фортепиано, рыдая. Он внимал им благоговейно, как последним звукам этого мира. — Он приказал, чтобы тело его было вскрыто, так как был убежден, что медицина не разобралась в его болезни, и, действительно, это оказалась не та болезнь, которую у него предполагали, — но всё равно он не мог жить. — На третий день тело, набальзамированное и убранное, было выставлено среди цветов, давая возможность друзьям и незнакомым в последний раз взглянуть на черты Великого Мастера, — Реквием Моцарта и его собственный Траурный марш будут исполнены при участии Лаблаша, г-жи Виардо и [артистов] Концертного об[щест]ва. — Для характеристики эпохи и чтобы закончить свое письмо, я сообщу Вам, что артисты потребовали 2000 фр[анков] за то, чтобы отдать эту дань Шопену, в то время как их уважение к самим себе повелевало сделать его памяти подарок, а не продавать его.

Всегда Ваш Альберт.

За десять дней до смерти он перечислил людей, которые лучше всего могли понять и оценить все свойства его музыки, и сказал, что Ваше суждение в этом отношении имело для него большое значение, потому что оно трезво, продуманно и свободно от лести. Когда я буду иметь счастье снова Вас увидеть, я Вам расскажу факт магнетического ясновидения, наиболее поразительный из всего, что я до сих пор видел в этом роде, но который невозможно описать.