Небрежность – признак мастерства

 

Есть такая категория людей в военно‑морском флоте, которых называют «гражданские специалисты». Жизнь флота, да и само рождение его были бы невозможны без них. Поэтому я не могу не посвятить им отдельную песню, пронизанную пафосом и чувством категорического уважения к ним – гражданским специалистам.

Всех гражданских специалистов условно можно разделить на две категории: заводские и командировочные в военно‑морских базах. Начнём с заводских.

Что такое судостроительный завод, объяснить невозможно в принципе. И если вы никогда не видели, например, завода «Звёздочка» в Северодвинске, то вы не видели заводов вообще. Это такой громадный улей, где стопитсот тысяч человек находятся в постоянном движении, перемещении, таскании, клепании, сварении, лужении, поднимании, клеянии, и всё в атмосфере строжайшей секретности! Мало того, что они, значит, все хаотично перемещаются, иллюстрируя собой броуновское движение частиц, так они при этом ещё умудряются и лодки подводные строить! И как строят‑то, гады – по два срока ходили без всяких положенных ремонтов вообще и безаварийно!

Стоит лодка в заводе. Сидишь ты такой на рубке подводной лодки, тренируешься выпускать дым изо рта колечками и думаешь: «Кто, блять, способен управлять всем этим хаосом, не сходя с ума? Какой же у него размер башки должен быть?»

– Анатолич! – орёт в это время снизу вахтенный мичман. – Тут к командиру бригадир какой‑то пришёл, а у меня связи нет, крикни там в центральный!

– Что вы орёте, как умалишённые, – бурчит командир, вылезая из люка, – я уже тут.

– Пусть сюда поднимается! – орёт командир вахтенному так, что у меня звуковыми волнами пилотку на затылок сдвигает.

Садится рядом со мной на рубку и сидит, болтая ногами. Поднимается бригадир:

– Товарищи, мы у вас шахту ракетную мыть будем, вот список рабочих для допуска на борт.

– Долго мыть будете? – спрашивает командир, глядя, как один пьяный рабочий возле КПП пытается вручить другому пьяному рабочему щенка, а тот отбивается от него банкой кильки в томате.

– За два дня сделаем!

– За два дня? Ну‑ну.

В это время к двум пьяным рабочим подошёл третий и орёт что‑то на того, что с килькой, показывая руками на того, что со щенком.

Мы как раз заходили тогда в Северодвинск в середине автономки, чтоб шахту ракетную помыть. Чего‑то они там носили, в шахту сыпали, водой заполняли, бульбулировали её, осушали, опять что‑то лили… и так ровно два дня. Через два дня приходит этот же бригадир к командиру: вот, мол, документы, распишитесь, мы всё закончили.

– Как закончили? – разочаровывается командир. – А можете ещё пару дней повозиться, а то у меня не все ещё на дискотеку для тех, кому за тридцать, успели сходить?

– Да можем, – говорит бригадир. – Но не больше, а то вопросы начнутся.

– Сколько? – уточняет командир в том смысле, сколько литров спирта он должен за такое ви‑ай‑пи обслуживание.

– Да что вы, – отмахивается бригадир, – мы же люди, всё понимаем.

– Нет, позвольте! – настаивает командир. – Я от души желаю вас отблагодарить!

– Да не надо, честное слово.

– Нет уж, будьте добры!

– Ладно, банки хватит.

И бригадир с банкой спирта под мышкой уходит на два дня, а мы бежим в ДК и радостно там отплясываем под «Цыганку Сэру», охотно демонстрируя всем желающим своё конское здоровье.

Вторая группа гражданских специалистов – это те, которые жили прямо в наших посёлках, откомандированные из своих комсомольсков‑на‑амуре, владивостоков, баку и херсонов для поддержания нашей боеготовности на надлежащей высоте. У меня их было двое: Паша и Люба. Паша помогал разбираться с пультами общекорабельных систем и систем управления движением, а Люба – с компрессорами и прочей мелочью.

– Эдик, – гундосил Паша, доставая очередную кассету из «Корунда», – ну почему пломбы сорваны?

– Паша, – говорю, – пять градусов рассогласование было вертикальных рулей в море, командир велел починить.

– Эдик, ну пять градусов – это же нормально!

– Заводу твоему нормально, Паша, а нашему командиру надо два и не больше, а иначе у него манёвры в надводном положении не такие изящные получаются.

– А чё ты тут сделал? – удивлённо таращится Паша, сняв с кассеты боковую стенку.

– Ну вот же, этот резистор перепаял на этот, а тут закоротил дорожку просто.

– Эдииикбля! Ну йобаныйврот – тут же подстроечный резистор вот стоит!

– Такой умный ты, Паша, как я погляжу… У него головка – как хуй у комарика! Где я тебе на подводной лодке такую отвёртку найду? А лезвием он не крутился. Вот.

– Ле‑е‑езви‑йе‑е‑ем? – тихо подвывал Паша. – Каким лезвием, Эди‑и‑ик?

– «Невой», – говорил я и отбегал от Паши подальше. На всякий случай.

А потом Паша со всеми рабочим начал забастовку. Им тогда не платили ещё дольше, чем нам. Нам по четыре месяца, а им по шесть.

Звоню ему:

– Паша, мне надо «Топаз» посмотреть. Мне в море послезавтра, Паша.

– Эдик, ну я не могу, забастовка же у нас!

– А у меня жизни двухсот человек, Паша. Я же, Паша, потом, когда мы потонем, к тебе в кошмарных снах являться буду всю твою оставшуюся жизнь и с укором буду смотреть тебе в глаза.

– Эдик, бля, ну мне жрать нечего, ты пойми, это важно!

– Паша, да я не скажу никому, что ты штрейкбрехер. Между нами всё останется, потом документы оформим, когда вы бастовать закончите. А ещё у меня две сосиски на обед и пачка лапши. Приезжай, Паша, пообедаем заодно.

И Паша приезжал, и ковырял мне «Топаз», и вводил его в строй, а потом мы съедали две мои сосиски, запивая их поллитрой спирта, и сидели курили на ограждении рубки, и рассказывали друг другу про то, что ну вот что за говно вокруг творится, ну как так, нас тут кинули все, на этом ебучем Севере и что‑то требуют, стращая долгом, а мы – капитан‑лейтенант военно‑морского флота и старший специалист чего‑то там, оба с высшими образованиями – две сосиски из вакуумной упаковки на обед себе за роскошь считаем. И командир, проходя мимо, открывал было рот, видя нашу дерзкую наглость, но потом закрывал и молча шёл дальше.

Но самые отчаюги были, конечно, те, которые работали с системой ВВД. ВВД – это система воздуха высокого давления. Воздух сжимался компрессорами до давления четыреста килограммов сил на сантиметр квадратный, закачивался в стальные баллоны между прочным и лёгким корпусом и служил в основном для продувания балластных цистерн. Чрезвычайно опасная вещь при небрежном с ней обращении. Можете себе представить, что будет с вашим организмом, если на каждый квадратный его сантиметр резко надавит четыреста килограммов? Отсюда и до Шпицбергена распылится ваш организм. Тьфу‑тьфу‑тьфу, конечно.

Так вот, когда к нам приходили рабочие работать с этой системой, то на пульт управления общекорабельными системами в центральном посту вывешивалась во‑о‑от такенная табличка: «Запрещены переключения в системе ВВД, блядь!!! Категорически!!! Работают люди!!!»

Сижу, дежурю. Входит один из специалистов.

– Давайте, говорит, в шестую ЦГБ дунем немножко, надо пневмоклапана проверить.

– Ты нормальный? – спрашиваю его, – Табличку видишь?

– Да всё нормально, я всё знаю, всё под контролем!

– Ну сам тогда дуй, контролер, – говорю, – мы на флоте таблички приучены чтить и уважать.

Ну, дунул он, значит, недолго так, сидит, в блокнотике себе что‑то пишет. И тут слышим: откуда‑то вопль доносится и по нарастающей звуковой амплитуде приближается к нам:

– Кто‑о‑о‑о‑о‑оо??? Ктобля‑я‑я‑я‑я‑я!!!! Убьйуу‑у‑у‑уубля‑я‑я!!!

Не успел я моргнуть, как этого дульщика и след простыл, а в центральный врывается товарищ его – весь в говне каком‑то, волосы дыбом, глаза, как у рака, на 360 градусов вращаются, в руках ключ от перемычки ВВД (такая железная палка метровой длины, а на конце её два захвата под болт диаметром пятьдесят сантиметров).

– Ктобля?! Ктодулна?!

– Не, не, не, – говорю, – товарищ, это вы зря тут на меня глазами вращаете. Это дул коллега ваш по цеху.

– Гдебля?! Гдебляон?!

Беру переговорное, спрашиваю у верхнего вахтенного: а не выходил ли гражданский специалист с корабля?

– Так точно, – бодро докладывает верхний вахтенный, – умчался в сторону штаба чуть не по воде!

– Су‑у‑ука‑а‑а‑аа! – воет второй и бежит наверх. – Су‑у‑уукаа‑а‑аа! – слышу его вопль над заливом в центральном.

Спустился назад минут через пять. Остыл уже немного, только руки трясутся и глаза дёргаются:

– Простите, товарищ дежурный, а не будет ли у вас штанов запасных? А то мне мои постирать надо срочно.

Дали ему штаны, конечно. В душ отвели, чаем отпоили. Оказалось потом, что он как раз в этой цистерне и сидел, куда товарищ его дунул. Представляете, сидите вы себе в огромной, тёмной и склизкой бочке, а туда четыреста килограмм на сантиметр квадратный воздуха расширяются? Вой, холод и вообще натуральное ощущение пиздеца, должу я вам. Я, конечно, в ЦГБ не сидел, но перемычка в шестнадцатом отсеке бахнула один раз.

Сидим, значит, в центральном, никого не трогаем, а у нас резко пилотки с головы сдувает. И шум такой, как от прибоя, только не ласковый. Вентиляция у нас так не может точно, начинаем панически оглядываться. И вижу я, к своему глубокому удивлению, что у нас перемычка ВВД в шестнадцатом открылась, а она разобрана как раз в это время на протирку спиртом. Значит, представьте себе – мы в восемнадцатом отсеке, перемычка через девятнадцатый, восьмой, десятый, двенадцатый, четырнадцатый аж в шестнадцатом бахнула. Метров восемьдесят и совсем не по прямой, а волосы дыбом встают. Это хорошо ещё, что люки переборочные между отсеками у нас открыты были в связи с ревизией ВВД. Кричу командиру дивизиона живучести:

– Игорьбля! Перемычка шестнадцатого!

Бежим с ним, роняя кал, в шестнадцатый отсек. Жутковато, конечно. «Надобылоучитьсянабухгалтера» – думаешь в этот момент, но поздно уже. Прибегаем в шестнадцатый, а там декорации к фильму «Морозко»: всё в блестящем белом инее, холодина, из перемычки сосульки растут… Начинаем клапанами ручными перемычку от остальной системы отсекать, чтоб остальные дружно не бахнули сюда же. Клапана железные, руки примерзают, кожа рвётся, кровища капает – романтика. Перекрыли, возвращаемся в центральный, коленки трясутся, руки в крови. Командир встречает:

– Чо, убили там кого?

– Не, – говорим, – руки к железу примерзали.

– Ну, дык ёпт, это же железо же! – резюмирует командир, довольный тем, что всё хорошо закончилось.

– А мы думали, что железо – это пластмасса, – смеётся от нервного перенапряжения Игорь.

– Не стыдно, командира‑то подъёбывать? – уточняет на всякий случай командир.

– Не‑е‑ет! – ржём уже вдвоём с Игорем.

– Никакого уважения к старшим по воинскому званию самцам! – начинает смеяться и командир.

Хорошо же, когда всё хорошо заканчивается?

Вот такой вот длинный рассказ у меня получился про гражданских специалистов. Но. Из песни слов не выкинешь. Запомните главное: «Небрежность – признак мастерства» – это шуточный девиз, не применяйте его в реальной жизни. А гражданским специалистам ещё раз большое спасибо.

 

 

 

«Китайцы»

 

Так у нас называли ракетчиков. Это тоже традиция – потому что их, типа, много. На самом деле механиков было больше настолько, что в механической боевой части был свой собственный замполит. Но кто же в здравом уме будет называть механиков на атомной подводной лодке «китайцами»? Механиков называли «маслопупами», «королями говна и пара», «мазутами» и прочими более уважительными названиями.

По традиции, каждому молодому офицеру на корабле выдавали наставников из числа старших: одного по специальности и другого из механиков, по устройству корабля. Наставники учили молодого офицера хитросплетениям корабельных взаимоотношений, традициям экипажа… Ну и специальности, заодно. Если вы думаете, что взаимоотношения на подводных лодках просты и основываются на известной армейской аксиоме «я начальник, ты дурак», то вы совсем ничего не знаете о взаимоотношениях на подводных лодках. Специфика службы накладывает на них столько особенностей, что постороннему неопытному взгляду совсем не понять, почему одного капитана третьего ранга можно называть «гидромайор», а другого – нет, и почему одному командиру, когда он говорит, смотрят в рот и при этом нервно дышат, а второму просто подчиняются, потому что так положено по уставу.

Как‑то пристегнули ко мне двух молодых «китайцев» – Сергея и Олега. Оба были весёлыми и умными парнями с задором в глазах и романтикой в душах. В общем, довольно годный материал для ковки из них настоящих подводников. Они быстро сдали зачёты по специальности, потому как были умны и хорошо подготовлены, и оставалось им только домучить меня, чтоб стать полноценными членами экипажа.

К Новому году они планировали всё это устаканить уже.

Сижу я ночью, положив ноги на пульт (не на ракетный) и укутавшись в тёплый ватник. Дежурю по кораблю. Вдруг слышу дружный топот и задорный смех на трапе в девятнадцатом отсеке. Высовываю туда своё любопытное по долгу службы жало и вижу стадо из трёх ракетных мичманов и двоих моих подопечных, которые радостно бегут наверх с красными от предвкушения рожами, бросательным концом и спасательным жилетом.

– Стоять, бизоны! В центральный пост шагом марш! – даю им команду.

Вваливаются. Стоят нетерпеливой кучкой и нервно сучат задними и передними конечностями.

– Так, – говорю я, поглаживая «товарища Макарова», – куда мы так радостно бежим в час ночи и почему не делимся радостью со старшим, в данный момент, на борту товарищем?

– Эта! – улыбается Сергей. – Олег сказал, что ему вполне себе неслабо поплавать с кормовой надстройки в море!

– А мы ему не верим! – радостно добавляет мичман Иван.

Я смотрю на календарь. И точно, предчувствия меня не обманывают – ноябрь.

– Скока выпили?

– Да так, для аппетита по стаканчику, Анатолич! Ни в одном глазу, почти!

– А бросательный зачем у вас в руках, Сергей?

(Это такая верёвка с кистенем на конце, с помощью которой подают швартовые).

– Ну, к ноге ему привяжем, а то мало ли – холодовой шок или ещё чего!

– Ну, то есть, вы понимаете, что мало ли что может случиться?

Кивают.

– А чего тогда конец этот на шею ему сразу не привяжете?

Молчат и пожимают плечами. Понимаю, что аргументированный спор мне с ними вести лень.

– Значит, мы сейчас поступим так. Снимаете свои ватнички и тапочки и складываете их вот здесь в уголочке. Сюда же складываете спасательный жилет и бросательный, а сами быстренько разбегаетесь по своим ракетным берлогам, и, чтоб, когда я буду осматривать отсеки через двадцать пять минут, я вас там не видел и не слышал. Иначе завтра всю вашу дружную компанию выдаю старпому на растерзание и похуй, что вы обо мне там подумаете.

– А как же мы без тапочек пойдём?

– В носках, очевидно же.

Пороптали всего пять минут, но сложили своё барахло и понурые убрели.

К двум на отдых прибыл командир (стоял дежурным по дивизии). Увидел эту подозрительную кучу в углу центрального.

– Эдик, а что это за… такое?

Ну вот что ему ответить, а?!

– Да отрабатывали учение «Человек за бортом», тащ командир! Вот. Убрать не успели.

– Эдуард, ну ты дурак, что ли? Ноябрь месяц же, какой человек? За каким бортом?

Командир всегда, когда злился, называл меня «Эдуардом». До сих пор не очень люблю, когда меня так называют.

– За нашим, – говорю, – бортом. Человек условный, конечно же.

– Вот вам что, делать тут нехуй совсем? Приборку бы лучше сделали!

– Так сделали и приборку!

– Ещё бы одну сделали! Приборок много не бывает! А если бы кто за борт сорвался? Вот ты же опытный офицер, ну как такая хуйня в голову твою попала?

И тут, конечно, во мне вскипела гордость и обида. Захотелось прямо сдать этих упырей с их же потрохами и рассказать командиру, какой я на самом деле молодец, умница бдительный и всёвотэтовот.

Но. Сам погибай, а товарища выручай – тоже традиция на флоте, поэтому стою и краснею, потупив взор. Ну, думаю, педики, сдадите вы у меня зачёты по устройству корабля теперь! Заебётесь теперь, думаю, меня кормить, поить и всячески обхаживать! «Китайцы», сукасраныекозлы.

Сдали, правда, в декабре. Я ж хоть и горяч, да отходчив.

 

 

 

Как я вступал в ЛДПР

 

Случилось это ближе к концу девяностых годов. Служил я тогда в городе Заозёрск на атомных подводных лодках типа «Акула». Так как лодки были мало того, что атомные, но ещё и стратегические с ядерным боезапасом, то базировались они на значительном удалении от городка, в котором мы жили. Время тогда было тяжёлое; не знаю насчет всей страны, но у нас точно никакого служебного транспорта не ходило практически, а расстояние по дороге – двадцать километров. Но мы же защитники Отечества – и как нам его защищать, сидя дома? Правильно – никак. Поэтому ходили мы на службу и со службы пешком. Через сопки. Километров шесть всего было по сильно пересечённой местности, да плюс ещё зима восемь месяцев в году. Но какое дело Родине до зимы? Она же защиты постоянно хочет. Ходили группами, потому как опасно и росомахи опять же. В среднем от сорока минут до часа занимала дорога в одну сторону. Был у меня тогда товарищ старший, родом с Украины, по имени Борисыч. Жили мы с ним рядом и ходили по возможности вместе. А так как я биатлонист, а он с Украины, то у нас рекорд был – двадцать минут. О чём это я? А, про ЛДПР же.

Как‑то шли мы с Борисычем домой, как бы это сказать, несколько подшофе (ну да, бывает такое и у рыцарей морских глубин). Вошли мы с ним в городок наш, все такие румяные и с жаждой приключений, и видим – стоит агитавтобус ЛДПР (ездили такие в то время, членов в партию собирали). Борисыч и говорит:

– Слушай, брат, а чего бы нам с тобой в ЛДПР не вступить?

– Не понял, – говорю, – Борисыч, твоей логической интерполяции. Пару звеньев ты, видимо, уронил по дороге. Будь добр, аргументируй свой душевный порыв.

– Ну, смотри, – начинает загибать пальцы в варежках Борисыч, – ты из Белоруссии, я из Украины, мы оба с тобой не граждане Российской Федерации (на тот момент много таких было) и при этом держим в своих заскорузлых руках её ядерный щит, а иногда и меч. Какое мы на это имеем моральное право? А тут – вступим в российскую партию и, вроде как, наполовину россиянами станем.

– Логично, коллега. – отвечаю ему я. – Тем более, я лично видел, как на улице Гороховой Владимиру Вольфовичу в пыжиковой шапке рукоплескали пенсионерки интеллигентной наружности. Ну не дуры же они кому попало рукоплескать.

Переменными ходами и курсами дошли мы до автобуса. А он, гад, закрыт. Если вы думаете, что на этом мы сдались, то вы сильно недооцениваете целеустремлённость и упорство людей, которые берегли ваш покой, не получая зарплату по четыре месяца подряд. Сломали мы дверь этому бедному ПАЗику и попали, так сказать, в передвижной партийный храм. Там столик, на нём кучка удостоверений, журнал регистрации членов… и никого.

– Ну что, – говорит Борисыч, – давай вон в журнал запишемся как региональные лидеры да партбилеты себе выпишем, с двумя‑то высшими образованиями на двоих вообще не проблема.

Но тут я встал в позу.

– Погоди‑ка, Борисыч, а как же торжественная обстановка? Музыка должна быть бравурная какая‑нибудь и радостные женщины вокруг или даже наяды, виляющие бёдрами. Я без пафоса не согласен свою партийную девственность отдавать замёрзшему ПАЗику.

– Прав ты, чёрт. Никакого удовольствия в этих механических фрикциях. Офицеры так не отдаются.

Походили мы по автобусу, в гудок побибикали, покачали его снаружи (вдруг милиция прибежит и найдёт нам этих радостных женщин с музыкой) – всё безрезультатно. ЛДПР не хотела нас принимать в свои ряды. Пришлось просто сходить в библиотеку за книжками. Я тогда, помню, взял «Я – снайпер» Стивена Хантера, а что взял Борисыч, уже не помню.

А партийную девственность с тех пор так и храню. Так, чувствую, и умру партийным девственником.

 

 

 

Жопа

 

Однажды был такой случай, удивительный по красоте своего трагизма для штаба дивизии.

Приехал к нам министр обороны на лодку. По фамилии Грачёв, если помните такого. Сам он был из десантников и на подводную лодку попал первый раз в жизни, а тут ещё «Акула». Он после своих этих БМП и БТР с вертолётами пришёл в натуральный шок от этого торжества инженерной мысли над законами экономики. Он‑то думал, небось, глядя фильмы про войну, что подводная лодка – это такой танк неприметненький, который плавать может, а тут у него фуражка свалилась, когда он на рубку с пирса посмотрел. Ну как тут в шок не впадёшь? И подводники. В кино‑то они в кителях все и пилотках, а тут в каких‑то робах, с какими‑то красными термосами на боку и в тапочках с дырочками. Представляете, вы – министр обороны целой страны, привыкли уже к паркету, блестящим ботинкам и тому, что вам все честь отдают натуральным образом, с поворотом головы на ходу или щёлканьем каблуков на месте, а тут что?

Он спустился в центральный, осмотрел все боевые посты, послушал, что для чего нужно, и говорит:

– Ну, давайте теперь по лодке пройдёмся.

– Пожалуйста, – говорит старпом, – вот сюда проследуйте.

– В дырку эту? – удивляется министр обороны.

– Да, – подбадривает его старпом, – в переборочный люк.

– О, люк! – обрадовался министр обороны знакомому слову, – как в танке почти! А как вы через них ходите?

– А вот так, – говорит старпом и в следующую долю секунды уже машет министру ручкой из соседнего отсека.

Он в них почти не наклоняясь прошмыгивал. Вообще подводники через переборочные люки пролазят как бы боком и жопой вперёд: так ловчее и быстрее выходит. Но все остальные люди, включая министров обороны, пытаются в них пролезть вперёд головой, что тактически неверно и некрасиво выглядит сзади. А у меня пост боевой как раз был сбоку от люка из центрального в девятнадцатый отсек. Вы даже не представляете себе, сколько я высокопоставленных жоп за свою службу видел. Включая жопу министра обороны Российской Федерации.

Походили они по лодке, министр даже в реакторный отсек зайти не побоялся, между прочим. Вернулись обратно, и он говорит:

– Ну, дайте мне где‑нибудь вам запись сделаю какую‑нибудь!

И старпом ему ловко так ЖБП подсовывает. ЖБП – это журнал боевой подготовки корабля, один из основных документов на ПЛ – туда записываются все результаты проверок и отработки всех боевых задач. Секретен до невыносимости. Министр берёт ручку и пишет (передаю не натуральную запись, а так, как нам её старпом перед строем зачитывал): «Осмотрел лучший в мире крейсер – ТК‑20. Крейсер охуенен своей мощью и красотой! На крейсере полный флотский порядок и чистота даже в труднодоступных местах! Экипаж просто лапочки неземные и феи сплошняком! Все умные, везде побритые и с блеском в глазах! Считаю экипаж и крейсер гордостью военно‑морского флота и спать теперь буду спокойно, зная, что морские границы Родины находятся в мозолистых руках её достойных сынов! Люблю их теперь горячо и жалею, что не хватило мне ума пойти в подводники!» Ну и подпись: «Целую, министр обороны Грачёв».

Уехали. А на следующий день приехал к нам штаб дивизии проверять нас на готовность к выходу в море (какую‑то очередную задачу по плану должны были сдавать). Флагманский механик нам сразу сказал:

– Ребята, расслабьтесь, в море мы вас не выпустим. Приезжает на флотилию комиссия из Москвы, и под проверку хотят вас подставить. Нам даны жесточайшие указания вас в море не пускать.

Расслабились. Не привыкать же. После проверки собираются они все в центральном посту (в кресле хмурый командир, рядом хмурый комдив), и флагманские специалисты начинают доклады свои по очереди:

– БЧ‑1 к выходу в море не готовы. Карандаши не наточены, штурман – хам.

– БЧ‑2 к выходу в море не готовы. Всё хуёво.

– БЧ‑3 полное говно. Какое море?

– БЧ‑4 не знает азбуки Морзе. Всех расстрелять и набрать новых!

Ну и так далее.

– Ну что же вы к выходу в море‑то не подготовились! – орёт комдив, – Что ж вы за люди‑то такие безответственные!!! Старпом!!! Ж! Б! П! Мне!

Старпом подаёт ЖБП, услужливо открыв его на вчерашней записи министра.

Комдив читает запись. Коричневеет лицом и издаёт горлом булькающие звуки. Он, конечно, отчаянный парень, но перечить министру обороны в секретных документах, которые хранятся вечно, – это полный моветон на флоте. Вечность не простит.

– Ну старпом, ссссссу‑у‑у‑у‑ука‑а‑а‑а! – шипит комдив на старпома. – Хуй! – кричит он ему уже откуда‑то сверху, убегая с корабля. – Хуй ты у меня когда командиром станешь, жопа хитрожопая!

Сидим в центральном молча, ждём, пока воздух остынет от накала страстей.

– Ну что, Серёга, – командир хлопает старпома по плечу, – навеки ты мой, а я твоя!

Все ржём и вытираем слёзы рукавами.

– Тащ командир, – отсмеявшись, говорит старпом, – комдив фуражку свою на столе забыл, может, послать кого, чтоб в штаб отнесли?

– Да вот хуй ему! Не царь – сам приедет и заберёт! Давай, Серёга, насрём ему в неё дружно, чтоб любовь наша флотская по ушам у него текла коричневыми потоками!

– У меня есть более конструктивное предложение, подкупающее своей новизной, – возражает старпом, – по пять капель!

– Умеешь ты, змей, соблазнять!

Оба в обнимку уходят. А нам‑то что делать? Тревога же до сих пор объявлена. Командир звонит через пять минут:

– Отбой тревоги, всех по домам – любить жён на прощание. Завтра ввод ГЭУ и выход в море по плану.

А в море мы ходить любили тогда. В море спокойнее было.

 

 

 

У природы нет плохой погоды

 

Если вы думаете, что самое плохое время года на Крайнем Севере – это зима, то нет, вы заблуждаетесь. Зима, конечно, это плохо: просыпаешься – темно, обедаешь – темно, ложишься спать – темно. Снега столько, что по городу ходишь в снежных лабиринтах выше тебя ростом, а если в сопках сошёл с тропы, то провалился намного выше своей макушки. Хорошо, если руки поднять успел, а иначе тебя за уши вытаскивать будут. Ну и холодно, конечно, как в аду. Мне вообще кажется, что тот человек, который придумал, что в аду непременно жарко, просто никогда не знал настоящего холода. Такого, знаете, когда сопли в ноздрях замерзают.

Но к этому всему довольно быстро привыкаешь – оно же долго длится, и с завидным постоянством. Ты учишься выбирать себе шапку на пару размеров больше, клеить медицинский марлевый пластырь на подошвы и выбирать в магазине не прикольные кожаные перчатки, а страшные, огромные, но зато меховые рукавицы. А ещё обязательно заводишь дружбу с каким‑нибудь трюмным офицером, чтоб он выдал тебе на зиму комплект водолазного белья из верблюжьей шерсти, потому что остальные утеплители абсолютно бесполезны. Ну и что, что горло водолазного свитера коричневого цвета торчит у тебя из‑под шинели? Зато как у бабушки на печке!

Вот аллегорию придумал: зима на Крайнем Севере, это как выбитый зуб‑тройка. Сначала ты свистишь шипящими вместо того, чтобы ими шипеть, улыбаешься другим уголком рта и грустишь, а потом показываешь всем, как прикольно вставлять в эту дырку сигарету и курить, не используя руки, а также залихватски сплёвывать, и даже на бис. У нас начхим именно так и делал, пока зуб себе не вставил.

Ну и вот. Только ты привык ко всему этому снежному великолепию, будь оно неладно, как приходит это время года, которое по какому‑то лингвистическому недоразумению и тут называется «весна» и которое во всём мире несёт людям радость и тепло, а вам – почему‑то сплошные мучения.

Появляется солнце, и это, с одной стороны, хорошо и витамин «Дэ», но, с другой стороны, снег такой белый и чистый, что постоянно приходится ходить со слезами в глазах и головной болью. А потом снег начинает таять. И вот она – самая ущербная пора года!

Днём – тепло, везде вода и лужи по колено, под которыми по колено лёд, а ночью – мороз, и всё это великолепие замерзает такими причудливыми рельефами, что пройтись по ним, не сломав ни одной ноги, становится крайне замысловатой задачей. Особенно жалко женщин, конечно. Им приходится ходить чёрт знает в чём на ногах и носить с собой в пакетиках на работу сапоги с каблуками, чтоб на работе выглядеть сексапильно и длинноного. А ходить в этом же по улице ну не то чтобы невозможно, а невозможно совсем!

Военным‑то проще, конечно. Прыгают стайками горных козлов вокруг этих ледяных луж, такие умильные, миленькие, беззащитные, хоть и в шинелях, а потом один какой‑нибудь поскользнётся и – шух в эту лужу по скользкому, оттого что мокрый, льду. И все ржут над ним, как пидорасы, вместо того, чтобы бросаться его немедленно спасать. Не, ну вы тоже ржали бы, я вас уверяю, когда суровый военный, такой весь, знаете, в чёрном с ног до головы, с дипломатом и, может быть, даже усами, вжик так в лужу, и брызги вокруг, и ножки так смешно вверх, и волна ленивая раз и накрыла его по самые усы. Знаете, как смешно!

И вообще везде очень скользко. На пирсе, например. Он же железный, и аппарели на нём, когда отлив под довольно значительным углом, склоняются. Помню, прискакал как‑то комдив на УАЗике за нашим штурманом какие‑то карты во флотилию везти. Стоит, подпрыгивает от нетерпения на суше, а штурман ме‑е‑е‑едленно ползёт с секретными картами под мышкой. Комдив не выдерживает, конечно:

– Штурман! Что ты ползёшь, как вошь по блестящей лысине?! Не видишь, я сгораю весь от нетерпения отдаться командующему флотилией!!! Поддай пару‑то!!!

– Так скользко же!

– А ты ботинки сними и ногтями в лёд впивайся!

– У меня ногти подстриженные!

– Наберут интеллигентщину на флот! А если война?!

– А если война, то я в тапочках в штурманской рубке воевать буду!

Это первая и самая травмоопасная стадия весны. А вторая это когда уже и ночью не замерзает, и вот эта вот смесь снега, льда, воды и разбившихся надежд под ногами постоянно. Ну как «под ногами» – по колено, в общем‑то. И в чём бы ты ни ходил на ногах, постоянно ноги мокрые, холодные, а когда снимаешь носки – пальцы такие, знаете, бледные, морщинистые и мягкие.

Третья стадия (если, конечно, ты пережил эти первые две) – когда начинает появляться Земля. И нет, я не ошибся, написав это слово с большой буквы, потому что не совсем начинаешь понимать, на какой планете ты находишься к концу полярной зимы. Ну, ты же помнишь, что учил в школе вот всякие эти времена года, розы ветров и субтропические пояса, а тут всё вокруг белое всегда, темно и дует в рожу постоянно. Не, ну это Юпитер, значит, или Плутон, но никак не Земля же! А потом она появляется. Она чёрная, жирная и мокрая, но она не тает, если взять её в руки, и не скользит, если, конечно, по ней не скользить. Она выступает полосками вдоль троп, дорог и пешеходных переходов, и все начинают по ней немедленно ходить. Не думаю, что намеренно, а, наверное, на каком‑то подсознательном уровне все выстраиваются цепочками и начинают прыгать с проталины на проталину: и военные, и дети, и женщины с сапогами в пакетах, и даже бродячие собаки.

Вот как раз в этот третий период этого времени года я и познакомился с нашим новым командиром роты охраны. А вы, может быть, и не знаете, но подводников в восемнадцатой дивизии охраняли специально обученные люди, морские пехотинцы, потому как подводник – он же только в море грозный витязь, а на берегу способен только нюхать ромашки, пялиться на баб и через эти обстоятельства абсолютно беззащитен.

Сменился я с наряда и брёл на родной пароход по кривой дороге вдоль залива. Конечно, мне хотелось домой, но нужно было на корабль, поэтому настроение было не ахти, а в руках у меня была банка тушёнки, которой меня наградил начальник камбуза за образцовое несение вахты. Ступаю я себе осторожненько по тонкой чёрной полоске, старательно обходя снежно‑водо‑ледяную смесь, как нагоняет меня бешено несущийся из дивизии УАЗик и на всех парах обдаёт меня брызгами этого говна.

– Ах ты, сука! – кричу я вслед этому УАЗику и швыряю ему в спину банку тушёнки от избытка душевных чувств. И именно, видимо, от них попадаю ему аккурат в заднее стекло и выбиваю его на хуй, то есть совсем.

УАЗик резко тормозит и оттуда выскакивает старый капитан с красными погонами. Ну, лет тридцать ему, наверное, может тридцать три с виду, но по меркам подводного флота это очень старый капитан.

– Капитан! Ты чё?! – орёт он мне.

– Это ты капитан! – ору я ему в ответ. – А я капитан‑лейтенант!

– На хуй ты мне стекло выбил?!

– А на хуй ты меня обрызгал?! Посмотри теперь на мою шинель! Что за пошлые серые капли пресного вкуса на ней, не подскажешь?!

– Бля, ну да, – успокоился капитан, – это я хуй знает, как получилось. Ты это, извини, капитан!

– Капитан‑лейтенант, блядь! Откудова ты тут взялся, с Луны, что ли?

– Не, со Спутника я. Ты в Зону идёшь? Садись – подвезу тебя, я как раз на осмотр туда еду!

И тут я решил проявить бдительность от нечего делать, так как бдительность в мои должностные обязанности, в общем‑то, и не входила.

– А я, – говорю я, – знаешь ли, не приучен ко всяким незнакомым капитанам в уазики ихние прыгать по первому зову! Я вообще тебя первый раз вижу в нашей до ужаса секретной дивизии, и ты, может, вовсе шпион и диверсант, напяливший форму российского офицера!

Ржёт.

– Я, – говорит, – ваш новый командир роты охраны! Вот только назначен и пока охуеваю от того, насколько у вас тут всё хуёво с безопасностью и охраной!

Закурили.

– А от чего же, – говорю, – ты так плохо о нас отзываешься?

– Не, ну а как? – начинает он махать руками. – Два КПП! Два! КПП! Ни на одном караульные не смотрят пропуска! Вот – тропа какая‑то через сопки, вообще за ней никто не следит! Это как вообще? Бери бомбу и иди взрывай атомные подводные крейсеры!

– Крейсер.

– Чего?

– Крейсер, – говорю, – один он ходовой остался, остальные хоть взрывай, хоть не взрывай – никакой уже разницы. Смотри дальше: в дивизии служит примерно пятьсот‑шестьсот человек, а из посёлка каждое утро в дивизию едут два кунга, скока в них человек влазит?

– Ну‑у… Пятьдесят, наверное!

– А вот хуй тебе! Сто двадцать! Считали один раз. А остальные как, по‑твоему, на службу попадают? Добрые феи их переносят своими стрекозиными крылышками? Нет, брат, они пешком по сопкам пиздуют для того, чтобы отдать свой долг Родине! Вот пропуска, говоришь, не проверяют? А хули тут проверять, если твои бойцы полтора года через сутки стоят на этих КПП? Да они в лицо тут всех знают! Я ему вчера магнитофон «Весна» починил, чтоб он песню «Гранитный камушек» мог пятьсот раз подряд послушать, а он сегодня у меня пропуск спросит? Или у мичмана Василича, который ему завтра сигарет привезёт за деньги, которые у него сегодня взял? А кто ему потом сигареты будет возить и магнитофоны чинить? Тебе историю эту с пропусками рассказали уже?

– Нет ишшо.

– Рассказываю. Как‑то стало у нас модно от безделья клеить в пропуска посторонние картинки вместо своих фотографий. Ну, хуй его знает, зачем. Один вклеил себе Шакила О Нила, и понеслось! Через месяц в дивизии ни одного нормального пропуска не было: все игроки НБА, звёзды зарубежной эстрады, актёры театра и кино, и даже пизда у химика с соседнего борта! И всё это продолжалось до тех пор, пока на очередном строевом смотре начальник штаба не приказал неожиданно предъявить пропуска, а потом ходил перед строем в полном недоумении: «Это что, бля, за негр? А это что – тётка? Патрисия Каас, что ли? А это что, Ельцин, штоле? А это – пизда вместо фотографии?! Начхим, ты совсем охуел? Так, клоуны! Что это, блядь, за цирк такой на гастролях в военно‑морском флоте? Устранить немедленно! И только ещё раз я увижу!..»

– И что, устранили?

– Да нет, конечно. Ты ж морпех, должен знать, ч<