Семинар протеста в актовом зале

В эти выходные организаторы сидячей забастовки устроили в актовом зале семинар протеста на тему «Университет и студенчество».

Какова роль университета в современном обществе?

В чем социальный смысл университетского образования?

Что думают об университете и студентах простые люди?

Вот некоторые вопросы, которые будут обсуждаться на семинаре.

Информационный листок, Раммиджский университет

 

Школьники Раммиджа – о студентах

многим студентам исправится как все устроино в колледжах и университетах поэтаму они протестуют и бастуют. А когда студенты подрастут, они увидют, что все было устроино хорошо. И студенты проста отнимают время у людей и политции, наверно проста валяют дурака. И они все хиппи и видут себя очень глупа, и зачем им тогда мозги, они бы и другим людям згодились.

я думаю студенты дураки, они бросают на людей ванючие бомбы потамучто хотят чтобы их заметили. И вабще они брадяги и волосы у них длиные и грязные. И вид такой какбудта они немоюца. И одежда у них пазорная и у них нет денег. И они лезут в телевизор и у всех навиду курют наркотики. И они устраивают драки на улицах и все ломают что им попадеца. А есть студенты нормальный, они хорошо одетый и волосы у них чистый и они живут в хороших домах и они совсем неглупый.

если студент подойдет ко мне и чтонибудь скажет, я проста уйду. Вот еслибы я был кошка, а студент взял бы меня и все подумают что он добрый. А они разрежут вас и будут ставить опыты. Но есть хорошие студенты но они уж больна гордые.

я студентов не люблю они все друг за другом павтаряют и носют одинаковую одежду и говорят как американцы и курют наркотики и делают уколы чтобы быть щисливыми и говорят о любви и мире, а сами они нещасные.

и еслибы я был в политции я бы их повесил.

Прислано в газету «Раскаты грома»

студентом педагогического факультета

 

Преподаватели Раммиджа выдвигают посредника

Объединение преподавателей Раммиджского университета предложило выдвинуть посредника на переговорах между университетской администрацией и представителями Студенческого союза с целью поиска путей к завершению сидячей забастовки. Ранее студенты проголосовали за продолжение забастовки.

Моррис Цапп, приглашенный профессор Эйфорийского университета (США), был выдвинут кандидатом на роль посредника при проведении переговоров.

«Ивнинг мейл», Раммидж

 

Средство от землетрясений

Землетрясения, по сообщению одного из выступавших на вчерашнем университетском семинаре по экологии и политике, – это протест природы против бетона, который кладется на почвенную поверхность. Занимаясь посадками, мы освобождаем землю и таким образом предотвращаем землетрясения.

«Плотин газетт»

 

Ректор предлагает сдать Сад в аренду.

Мэр выражает сомнение.

Огромное шествие планируется на День поминовения

 

[18]

Как сообщил вчера на пресс‑конференции ректор Байнд, наболевший вопрос с «Народным садом» можно решить, если университет сдаст часть его территории городу Плотину для устройства на ней парка при условии сохранения запланированных сооружений.

Городской совет Плотина, возможно, рассмотрит это предложение на своем очередном заседании, но уже стало известно, что мэр города Холмс его не поддерживает. Есть также сомнения в том, что губернатор Дак, входящий в совет правления университета, даст добро на аренду, поскольку он решительно настроен против всяких уступок Садовникам.

Тем временем последние планируют колоссальное шествие по улицам Плотина в День поминовения. Как подчеркивают организаторы, это будет мирный, неагрессивный протест; однако местные жители, узнав о том, что на это мероприятие в Плотине могут собраться пятьдесят тысяч человек, включая прибывших из Мэдисона и Нью‑Йорка, высказывают по этому поводу серьезные опасения.

«Заявка на проведение шествия уже подана, – сообщил нам сотрудник городского совета, – сейчас она рассматривается в соответствующих инстанциях».

«Эссеф кроникл»

 

Куском льда пробило крышу

Глыба льда зеленоватого цвета размером с футбольный мяч насквозь пробила крышу дома в южном районе Раммиджа, вызвав повреждения в комнате на верхнем этаже. В комнате в тот момент никого не было, так что жертв нет.

Ученые, прибывшие для обследования ледяной глыбы, которую поначалу приняли за колоссальную градину, установили, что это замерзшая моча. Полагают, что глыба была незаконно сброшена с самолета, пролетавшего над городом на большой высоте.

Владелец дома, доктор Брендан О'Шей, сказал нам сегодня утром: «Я в шоке. Даже не знаю, распространяется ли на подобные случаи моя страховка. Некоторые люди могут сказать, что это Божий промысел».

«Ивнинг мейл», Раммидж

 

Обмен

 

– Значит, ты считаешь, что он не так уж мал?

– По‑моему, да.

– А мне всегда казалось, что он все‑таки маловат.

– По результатам недавнего опроса, девяносто процентов американских мужчин считают, что их член меньше средних размеров.

– Можно понять их желание попасть в первые десять процентов…

– Да нет такой первой десятки, глупый, есть просто десять процентов, которых это не беспокоит. А суть в том, что у девяноста процентов не может быть член меньше средних размеров.

– Ага. Я вообще неважно разбираюсь в статистике.

– Ты знаешь, Филипп, ты меня разочаровал, откровенно говоря. Я полагала, что ты вовсе не помешан на своих мужских достоинствах. Именно это мне в тебе и нравилось.

– Мой маленький член?

– Нет, то, что ты не требуешь аплодисментов за демонстрацию своей потенции. Ас Моррисом всякий раз это должно было быть на пять с плюсом. И если я не буду стонать, закатывать глаза и биться с пеной на губах, он станет обвинять меня в том, что я к нему охладела.

– А он тоже входит в те девяносто процентов?

– Это уж нет.

– Понятно.

– Ты знаешь, он тебе кажется меньше, потому что ты смотришь на него сверху. В перспективе он укорачивается.

– А это мысль.

– Пойди и взгляни на себя в зеркало.

– Да ладно, я верю тебе на слово.

Однако на следующее утро, вытираясь после душа, Филипп влез на стул, чтобы окинуть взглядом свой торс в висящем над раковиной зеркале. И действительно, обычный угол зрения давал определенный укорачивающий эффект, хотя, может быть, и не такой большой, как хотелось бы. Сорок лет, возможно, еще не возраст, чтобы начать беспокоиться на этот счет, но у него лишь недавно появились некоторые данные для сравнения. До приезда в Эйфорию у него, пожалуй, со школы не было возможности как следует рассмотреть чей‑нибудь мужской орган. А здесь члены посыпались на него со всех сторон. Первым был Чарлз Бун, который пренебрегал пижамой и вечно разгуливал по дому в Пифагоровом проезде в чем мать родила. Затем, музыкальный магазин на Кейбл авеню выставил альбом Джона Леннона и Йоко Оно с фотографией совершенно обнаженной пары на конверте. Далее, на экраны вышел эротический фильм «А я странный и желтый», который они поехали смотреть в Эссеф и два часа простояли в очереди, как выразилась Дезире, с парой сотен других страдающих вуайеризмом перестарков в надежде разогреть кровь (и, следует признать, так и произошло), а еще был человек из публики в зрительном зале авангардного театра, который перещеголял актеров, успев раньше их сбросить с себя одежду. Вся эта демонстрация производила на Филиппа сильное впечатление, одновременно внушая ему чувство собственной неполноценности. Дезире отнюдь не была с ним солидарна.

– Теперь ты понимаешь, что значит быть плоскогрудой в обществе, где царствует пышный бюст, – сказала она.

– Я должен сказать, что мне нравится твоя грудь.

– А у твоей жены?

– У Хилари?

– У нее есть за что подержаться?

– Фигура у нее неплохая. Только она…

– Что только?

– Не может обходиться без лифчика, как, например, ты.

– Почему не может?

– Ну, потому что она будет болтаться и подпрыгивать.

– Она? Ты хочешь сказать, они?

– Да‑да, именно.

– А кто говорит, что они не должны болтаться? Кто говорит, что они должны торчать, как балкон на консолях? Я скажу тебе кто – производители бюстгальтеров.

– Наверное, ты права.

– Моррис вечно гонялся за большими титьками. Даже не знаю, почему он женился на мне. А я не знаю, почему за него вышла. Почему люди женятся? Почему ты женился на Хилари?

– Да как тебе сказать. Мне было тогда одиноко.

– Вот. Именно так. Я думаю, что одиночеством почти все и объясняется.

Филипп слез со стула, закончил вытираться и стал присыпать кожу тальком, не без некоего нарциссического удовольствия ощущая под рукой легкий жирок, наметавшийся на груди и бедрах. Бросив курить, он начал прибавлять в весе и решил, что это ему идет. Его грудная клетка теперь оделась гладким слоем плоти, а кадык больше не торчал с устрашающей откровенностью, наводя на мысль о том, что он проглотил плечики для одежды.

Затем он накинул хлопковый халат, который одолжила ему Дезире. Его собственный остался на Пифагоровом проезде, да и тот у него позаимствовал Чарлз Бун, так что он не надеялся получить его назад. Бун или ходил по квартире нагишом, или вечно таскал у Филиппа одежду. Насколько приятней все было на Сократ авеню. Задним числом в этом оползне можно было усмотреть провидение Божье, отправившее его по другому адресу. Халат, в разводах цвета морской волны и с подкладкой из белой махровой ткани, был необыкновенно уютен. В нем он казался себе и даже ощущал себя несколько атлетичным и деспотичным, будто японский борец. Он нахмурился на свое отражение в зеркале, прищурив глаза и расширив ноздри. В последнее время он частенько смотрелся в зеркало – очевидно, в надежде удивить самого себя каким‑нибудь откровенным и все объясняющим выражением.

Выйдя из ванной, он неслышно перебежал в свою спальню, откинул одеяло на постели и примял подушку – его последняя рудиментарная дань условности: когда он спал с Дезире, он поднимался пораньше и приходил в свою комнату разворошить постель. Кому он этим хотел отвести глаза – он и сам не знал. Уж конечно не близнецам, поскольку Дезире, в агрессивной манере передовых американских родителей, была убеждена в том, что с детьми следует обращаться как со взрослыми, и, несомненно, разъяснила им истинный характер сложившихся между ними отношений. «Уж разъяснила бы заодно и мне, – невесело подумал он, всматриваясь еще в одно зеркало. – Разрази меня гром, если я хоть что‑то в этом понимаю».

Не будучи по природе жаворонком, Филипп без труда поднимался спозаранок в эти солнечные утра в доме номер 3462 по Сократ авеню. Он полюбил принимать душ, стоя под горячими и острыми, как лазерные лучи, струями воды, гулять босиком по устланному коврами спящему дому и хозяйничать в кухне, сверкавшей белизной и нержавеющей сталью и больше походившей на панель управления космического корабля – столько там было циферблатов и технических новинок плюс огромный гулкий холодильник. Филипп накрыл завтрак для себя и близнецов, налил в кувшин ледяного апельсинового сока, положил ломтики бекона в гриль, включил его на минимум и залил пакетик с чаем подоспевшим кипятком. Сунув ноги в брошенные по дороге шлепанцы, он вышел с чаем в сад и, сев на корточки у северной стены, залюбовался неизменным видом на бухту. Утро было очень тихое и ясное. Водная гладь казалась туго натянутой, а у подвесного Серебряного моста можно было пересчитать канаты. Далеко внизу на набережной, как заводные, сновали легковые автомобили и грузовики, но шум и гарь от них сюда не долетали. Здесь воздух был свеж и сладок и благоухал ароматом тропической растительности, в изобилии родящейся в садах зажиточного Плотина.

Серебристый лайнер, приглушив моторы, планировал с севера на уровне его глаз, и он следил за медленным его перемещением по широкоформатному небосклону. Этот час был хорош для прибытия в Эйфорию. И нетрудно было себе представить, что почувствовали первые мореплаватели, заплывшие сюда, возможно, случайно, по узкому проливу, теперь перекрытому Серебряным мостом, и обнаружившие эту необъятную бухту в ее первозданном виде. Как там сказано об этом в «Великом Гэтсби»? «…Нетронутое зеленое лоно нового мира… должно быть, на один короткий, очарованный миг человек затаил дыхание перед новым континентом…» [19] Пока Филипп припоминал цитату, утреннее спокойствие было грубо нарушено отвратительным треском, будто над головой пролетела гигантская газонокосилка, и по склону холма метнулась темная членистоногая тень. Это спикировал на кампус Эйфорийского университета первый вертолет из полицейского наряда.

Филипп вернулся в дом. Элизабет и Дарси уже встали. Они вышли на кухню в пижамах, зевая, протирая глаза и приглаживая длинные нечесаные волосы. Хотя близнецы были разнополые, Филипп вечно путал их, потому что Дарси был по‑девичьи миловиден, и только зубные пластины во рту у Элизабет помогали ему различать их. Загадочная это была парочка. Общаясь друг с другом посредством телепатии, они здорово экономили на словах обычного языка. Филипп явно отдыхал с ними после своих не по годам речистых и до изнеможения любознательных детей, однако была в этом и некая неловкость. Хотелось бы ему знать, что они о нем думают, но они ничем себя не выдавали.

– Доброе утро! – бодро поприветствовал он их. – Похоже, сегодня будет жарко.

– Привет, – вежливо пробормотали они. – Привет, Филипп. – Они уселись за стол и стали с аппетитом поглощать какие‑то патентованные засахаренные хлопья.

– Хотите бекона?

Они замотали головами – рты у них были набиты. Филипп вынул из гриля хрустящие и неотличимые друг от друга ломтики бекона и, сделав себе бутерброд, налил еще одну чашку чая.

– Что вы хотите сегодня на ленч? – спросил он. Близнецы переглянулись.

– Арахисовое масло и джем, – сказал Дарси.

– Хорошо. А ты, Элизабет? – Можно было и не спрашивать.

– Пожалуйста, то же самое.

Он сделал бутерброды из заранее нарезанного витаминизированного и абсолютно безвкусного хлеба, который любили близнецы, и сунул их в коробки, положив туда еще по яблоку. Близнецы принялись за вторую порцию хлопьев. В «Эйфория таймс» недавно напечатали об эксперименте, в результате которого крысы, которых кормили пачками от хлопьев, оказались здоровее тех, которых кормили самими хлопьями. Он сказал им об этом. Они вежливо улыбнулись.

– Вы умылись? – поинтересовался он.

Пока они умывались, Филипп вскипятил воду, чтобы приготовить кофе для Дезире, и взял вчерашнюю «Кроникл». «Как подчеркивают организаторы, это будет мирный, неагрессивный протест, – прочел он. – Однако местные жители, узнав о том, что на это мероприятие в Плотине могут собраться пятьдесят тысяч человек, включая прибывших из Мэдисона и Нью‑Йорка, высказывают по этому поводу серьезные опасения». Он выглянул в окно, туда, где над центральной частью Плотина завис стрекозой полицейский вертолет. В город было введено двухтысячное войско, часть которого расположилась биваком в «Народном саду». Поговаривали, что солдаты тайком поливают цветы. Вообще у них был такой вид, как будто они вот‑вот бросят оружие и присоединятся к протестующим студентам, особенно когда девушки – защитницы Сада дразнили их, раздеваясь до пояса и противопоставляя штыкам голые груди – такой контраст холодного металла и теплой плоти фотографы из «Эйфория Таймс», конечно, пропустить не могли. Многие солдаты были совсем юными пареньками, вступившими в Национальную гвардию, чтобы не попасть во Вьетнам, да и похожи они были на тех рядовых во Вьетнаме, которых показывали в телевизионных новостях, – смущенных и несчастных, иногда набиравшихся смелости перед камерой, чтобы поднять пальцы в виде буквы «V». В действительности же вся эта история с садом и была Вьетнамом в миниатюре, где университет был марионеточным режимом, Национальная гвардия – американской армией, а студенты и хиппи – вьетнамцами: эскалация вооружения, массовые убийства, вертолеты, уничтожение лесов, партизанская война – все это прекрасно вписывалось в общую картину. Будет о чем поговорить на шоу Чарлза Буна. А больше, пожалуй, ему и говорить‑то не о чем.

Близнецы снова появились в кухне, чтобы забрать свои коробки с едой. Одеты они были в джинсы, выцветшие футболки и полукеды и теперь выглядели чуть чище и опрятней.

– Вы с мамой попрощались?

Небрежно крикнув «пока, Дезире!» и получив в ответ невнятный возглас, они вышли из дома. Филипп поставил на поднос кофе, апельсиновый сок, подогретые пончики и мед и понес все это в спальню Дезире.

– Привет, – сказала она. – Ты точен как часы.

– Чудный день сегодня, – ответил он, поставил поднос, подошел к окну и опустил жалюзи, так что солнце стало пробиваться в комнату длинными полосками. Рыжие пряди Дезире загорелись огнем на темно‑оранжевых подушках исполинской кровати.

– Это что, вертолет нам чуть крышу с дома не снес? – спросила она, со смаком приступая к завтраку.

– Да, я как раз был в саду.

– Вот гады. Дети в школу ушли?

– Да. Я сделал им бутерброды с арахисовым маслом. Прикончил последнюю банку.

– Надо сегодня в магазин зайти. У тебя какие планы?

– С утра мне надо в университет. Преподаватели нашей кафедры сегодня проводят бдение у главного здания.

– Что проводят??

– Мне тоже кажется, что это не то слово, но они так это называют. Бдение обычно всенощное, так ведь? Я думаю, мы просто постоим на ступеньках часок‑другой. В знак молчаливого протеста.

– И ты думаешь, Дак призовет Национальную гвардию, если члены английской кафедры на пару часов перестанут трепать языками? Конечно, это будет большое достижение, но…

– По‑моему, наш протест направлен против Байнда. Его надо уломать, чтобы он выступил против Дака и О'Кини.

– Байнда? – Дезире презрительно хмыкнула. – Двуликий ректор.

– Ну, ты понимаешь, он в трудном положении. Что бы ты сделала на его месте?

– Я на его месте никогда не окажусь. За всю историю Эйфорийского университета ректором ни разу не была женщина. А вечером ты будешь дома? Если нет, придется просить кого‑нибудь посидеть с детьми. У меня сегодня тренировка по карате.

– Меня допоздна не будет. Сегодня надо идти на эту идиотскую передачу с Чарлзом Буном.

– Ах да. О чем вы будете говорить?

– Мне кажется, я должен буду поделиться своими впечатлениями об эйфорийских делах с точки зрения британца.

– Ну, это тебе раз плюнуть.

– Но я себя уже не ощущаю британцем. По крайней мере, не так, как раньше. «Блуждаю между двух миров, один уж мертв, в другом нет силы для рожденья…» [20]

– Ну, по крайней мере, будет масса вопросов о Саде. Ты ведь прославился как его защитник.

– Но ты же прекрасно знаешь, что все это было совершенно случайно.

– В мире не бывает ничего совершенно случайного.

– Но я испытывал к защитникам Сада всего лишь умеренное сочувствие. И нога моя туда не ступала. А теперь люди, даже совершенно незнакомые, подходят ко мне, жмут руку, поздравляют с арестом. Прямо в конфуз вводят.

– В делах людских есть свои приливы и отливы, Филипп. Тебя накрыло волной исторического процесса.

– Я чувствую себя настоящим шарлатаном.

– А зачем тогда идешь на это бдение?

– Если я не пойду, это будет выглядеть так, будто я поддерживаю другую сторону, а это, конечно, неправда. Вдобавок я за то, чтобы с кампуса вывели войска.

– Смотри, чтобы тебя снова не арестовали. Может, в следующий раз не так просто будет освободить тебя под залог.

Дезире доела пончик, облизала пальцы и откинулась на подушки с чашкой кофе в руке.

– Знаешь, – сказала она, – тебе очень идет этот халат.

– Где они продаются?

– Возьми его себе. Моррис ни разу не соизволил надеть его. Я его купила ему в подарок на Рождество два года назад. Кстати, ты Хилари написал? Или надеешься, что еще одна анонимка все за тебя решит?

– Я не знаю, что ей сказать. – Он зашагал по комнате, стараясь, непонятно почему, не наступать на солнечные полоски. Троица его собственных зеркальных отражений заспешила навстречу ему в триптихе зеркал над туалетным столиком Дезире и демонстративно отпрянула, когда он повернул назад.

– Расскажи ей о том, что произошло и что ты дальше собираешься делать.

– Но я не знаю, что собираюсь делать дальше. У меня нет никаких планов.

– Но ведь твой срок здесь подходит к концу?

– Да знаю, знаю, – с досадой сказал он, запустив пальцы в шевелюру. – Но все это так для меня непривычно. У меня нет опыта супружеской измены. И я не знаю, что будет лучше для Хилари, для детей, для меня, для тебя…

– Обо мне не беспокойся, – сказала Дезире. – Не обращай на меня внимания.

– Да как это можно?

– Я вот что тебе скажу. У меня нет никакого намерения еще раз выходить замуж. В случае, если тебя посещала подобная идея.

– Но ведь ты собираешься разводиться?

– Собираюсь. И теперь буду свободной женщиной. Я буду стоять на собственных ногах, а пару яиц иметь исключительно на завтрак. – Возможно, это обидело его, так что она добавила: – Это к тебе не относится, Филипп, ты знаешь, что ты мне очень нравишься. И нам хорошо вместе. И детям ты понравился.

– Правда? Это мне трудно понять.

– Да‑да, ты с ними в парк ходишь гулять и тому подобное. Моррис никогда этого не делал.

– Ты будешь смеяться, но это одна из тех вещей, от которых я надеялся избавиться, когда приехал сюда. Это, наверное, уже мания.

– Ты можешь жить у нас сколько хочешь. Если захочешь съехать, я тебя держать не буду. Ты волен делать все, что сочтешь нужным.

– Я именно так и чувствовал себя в эти последние недели, – сказал он. – Никогда в жизни я не чувствовал себя более свободным.

Дезире улыбнулась ему, что для нее было редкостью:

– Вот это хорошо.

Она вылезла из кровати и почесалась сквозь хлопковую ночную рубашку.

– Как было бы славно, если бы все это так и продолжалось. Ты, я и близнецы. А Хилари с детьми где‑то там, и ничего не знают, и тоже довольны.

– Сколько времени у тебя осталось?

– Официально срок обмена заканчивается через месяц.

– А если бы ты захотел, ты бы мог остаться в университете? То есть смог бы ты получить работу?

– Никакой надежды.

– Кто‑то мне сказал, что в «Бюллетене курсов» на тебя составили потрясающий отзыв.

– Это всего лишь Вайли Смит.

– Не скромничай, Филипп. – Стягивая через голову ночную рубашку, Дезире удалилась в ванную. Филипп с признательностью последовал за ней и, пока она принимала душ, сидел на крышке унитаза.

– А может быть, поискать работу в каком‑нибудь из местных колледжей? – спросила Дезире сквозь шум льющейся воды.

– Может быть. Но возникнут проблемы с визами. Конечно, будь я женат на американке, таких проблем не было бы.

– Ну, это похоже на шантаж.

– Что ты, я и в мыслях такого не имел. – Он поднялся и встретился со своим отражением в зеркале над раковиной.

– Надо побриться. Ладно, все это фантазии. Конечно, через месяц я уеду. Вернусь к Хилари и детям. Назад в Раммидж. Назад в Англию.

– А ты этого хочешь?

– Вот уж нет.

– Я могу взять тебя к себе на работу.

– К себе?

– Домработницей. У тебя это здорово получается. Гораздо лучше, чем у меня. А я пойду работать.

Он рассмеялся.

– И сколько же ты мне будешь платить?

– Немного. Зато не будет проблем с визой. Ты не подашь мне из шкафа полотенце, милый?

Он распахнул полотенце и, когда она, блестя мокрой кожей, выступила из‑под душа, начал проворно растирать ее.

– М‑м‑м, как приятно. – Немного погодя она сказала:

– Тебе все‑таки надо написать домой.

– А ты Моррису уже сказала?

– Я не обязана ему ничего объяснять. К тому же он в два счета прилипнет к твоей жене.

– А я об этом не подумал. Конечно, они оба знают, что я здесь жил…

– Но они думают, что Мелани тоже здесь, в качестве надсмотрщика. Или это я должна присматривать за тобой и Мелани? Я совсем запуталась.

– Я уже давно запутался, – сказал Филипп, замедляя свои движения. Он стоял перед ней на коленях, вытирая ей ноги. – Ты знаешь, это возбуждает.

– Остынь, детка, – ответила Дезире. – У тебя сегодня бдение, забыл?

 

Дорогая моя!

Большое спасибо за письмо. Я рад, что ты избавилась от простуды. У меня пока нет моей обычной сенной лихорадки, и я надеюсь, что местная пыльца не вызовет аллергии. Кстати, у меня роман с миссис Цапп. Я все собирался тебе об этом сказать, но как‑то забывал…

 

Здравствуй, Хилари!

Не «дорогая», потому что я утратил право на нежные слова. Не прошло и пары месяцев после романа с Мелани…

 

Моя дорогая Хилари!

Как ты верно заметила, мои письма стали веселее и непринужденнее. Если говорить без всяких прикрас, в последнее время Дезире Цапп укладывает меня с собой постель по три‑четыре раза в неделю, и мне от этого стало гораздо лучше…

 

По дороге в университет Филипп сочинял в голове письма Хилари и сразу же мысленно рвал их на части. Пытаясь привести к общему знаменателю образы, связанные с его домом в Раммидже, Хилари и детьми, и свою нынешнюю жизнь, он мгновенно скатывался к абсурду, сентиментальности или непристойности. Ему уже с трудом верилось, что, сев в самолет, он через несколько часов вернется снова к бесцветному, отсырелому и унылому пейзажу, когда‑то им покинутому. Куда проще было бы представить себе, что, войдя в зеркало на туалетном столике Дезире, он окажется дома в собственной спальне. Ах, если бы можно было послать домой, когда наступит срок, свою живую копию, робота Лоу, запрограммированного мыть посуду, сидеть на семинарах, ежемесячно платить за дом по третьим числам, и в то же время залечь здесь в Эйфории, расслабиться и потихоньку поживать бок о бок с Дезире… Никто в Раммидже и не заметит. А если он заявится домой таким, каков он есть сейчас, все сразу скажут, что это самозванец. Просим подняться настоящего Филиппа Лоу! Мне бы тоже хотелось на него взглянуть, думал Филипп, вписывая «корвет» в крутые повороты Сократ авеню. Шины тихонько повизгивали на гладком шоссе, а в зеркале заднего вида каруселью вертелись дома и сады. Дело кончилось тем, что он сел за руль машины Морриса Цаппа. «Я думаю, надо зарядить аккумулятор, – сказала Дезире через несколько дней после того, как он въехал к ней в дом. – Не могу спокойно смотреть, как ты каждое утро бежишь на автобус, при том что в гараже стоит свободная машина».

Ты знаешь, все началось в ту ночь, когда случился оползень. Мы с миссис Цапп снова оказались на одной вечеринке, и она предложила подбросить меня домой, потому что на улице разыгрался почти что тропический шторм… Пифагоров проезд превратился в вышедшую из берегов реку. Дождь колыхался тяжелыми складками в лучах автомобильных фар, барабанил по крыше, дворники едва справлялись с потоками воды. Уличные фонари погасли, наверное, от короткого замыкания. Это было похоже на плавание по дну моря.

– Боже мой, – пробормотала Дезире, вглядываясь в темноту через ветровое стекло. – Когда я вас довезу, мне надо будет это пересидеть.

Из вежливости Филипп пригласил ее в дом на чашку кофе, и, к его удивлению, она согласилась.

– Боюсь только, что вы сильно промокнете, – сказал он.

– У меня есть зонтик. Мы бегом.

И они побежали – прямо к фасаду дома.

– Ничего не понимаю, – сказал Филипп. – Здесь должна быть входная дверь.

– Вы, наверное, здорово приняли, – сказала Дезире без всякого сочувствия. Несмотря на зонтик, она промокла до нитки. Филиппа тоже уже можно было выжимать. Более того, вместо садовой дорожки они угодили в глубокую грязь.

– Я совершенно трезв, – ответил он, пытаясь в темноте нащупать рукой ступеньки.

– Наверное, кто‑то развернул дом, – саркастически заметила Дезире.

Что, в некотором роде, оказалось правдой. Обогнув угол в поисках входной двери, они наткнулись на трех перепуганных девушек в испачканных грязью ночных рубашках. Это были Мелани, Кэрол и Дидри, которых выбросило из кроватей в тот момент, когда дом повернулся, описав большую дугу (Чарлзу Буну повезло – он в это время сидел в своей уютной студии).

– Мы думали, это землетрясение, – сказали они. – Или конец света.

– Поехали‑ка все ко мне домой, – сказала Дезире.

Как ты понимаешь, все это было из чистого милосердия и только на время. Просто дать нам крышу над головой, пока мы не сможем вернуться на Пифагоров проезд или не подыщем что‑нибудь другое… Кэрол и Дидри скоро съехали. Мелани поселилась с Чарлзом Буном в южной части кампуса – они всецело посвятили себя защите Сада и хотели быть поближе к месту событий. В результате из всех пострадавших от оползня в доме Цаппов остался лишь Филипп. Он медлил, желая понять, сможет ли дом в Пифагоровом проезде снова стать пригодным для жилья, – Дезире велела ему не беспокоиться об этом. Он без особого усердия начал подыскивать себе новую квартиру – Дезире посоветовала ему не спешить. Он и не казался себе большой для нее обузой: она часто ходила по вечерам на собрания, и благодаря ему отпала необходимость в поисках приходящих нянь. Кроме того, она любила подольше поспать и оценила его готовность подавать близнецам завтрак и отправлять их в школу. Незаметно их новая жизнь вошла в привычку. Это было похоже на брак. По воскресеньям он вывозил близнецов в большой парк на другой стороне городского холма и бродил с ними по сосновым рощам. Он чувствовал, что снова возвращается к своей английской жизни, но только в более комфортном и необременительном варианте. По мере своего удаления в прошлое период жизни в Пифагоровом проезде стал казаться ему дурным сном. В конце концов, было в этом что‑то неестественное и нездоровое, это была какая‑то постыдная и нелепая роль, выпавшая на его долю, – не первой молодости паразит на теле чужеродного ему общества, путающийся в ногах у молодняка с собачьей преданностью в глазах, изо всех сил старающийся угодить или не дай Бог не обидеть, в тайной надежде быть принятым в игру, которая так и не была разыграна с его участием, – в ту самую, начало которой он захватил в свой первый вечер в квартире девушек на первом этаже с Ковбоем, Военной Униформой и Черным Кимоно. Подобной игры они больше не затевали или же занимались этим в его отсутствие. С тех самых пор он ни разу не уловил и намека на оргию, хотя бдительно следил за малейшими ее признаками. Единственным же местом, где он столкнулся с групповым сексом, были частные объявления в «Эйфория таймс». Возможно, и ему следовало туда обратиться: Английский профессор со скромными мужскими достоинствами, любит Джейн Остен, «Горячую десятку», джин с тоником, примет участие в оргии, опыта не имеет. Или же личное послание: Мелани. Дай мне еще один шанс. Ты мне нужна, но я не могу тебе это сказать. Я лежу в своей комнате без сна и жду, когда ты придешь. Лежа в своей комнате без сна и в поту и прислушиваясь к приглушенным звукам из соседней комнаты, где она занималась любовью с Чарлзом Буном. Это было уже похоже на болезнь. Подоспевший оползень смел с лица земли Содом и Гоморру всех его тайных желаний и неисполнившихся мечтаний. В тихой и поначалу лишенной всякой сексуальности обстановке роскошного высокогорного гнездышка Дезире Цапп он почувствовал себя заново родившимся. Он стал лучше питаться и лучше спать. За компанию с Дезире он бросил курить. «Если вы выбросите свою вонючую трубку, я выброшу свои вонючие сигареты, идет?» Она сказала, что решила бросить курить из‑за карате – не вынесла унижения, поскольку после десяти минут тренировки начинала задыхаться. Филипп с удивлением обнаружил, как легко ему отказаться от трубки, и решил, что она ему, собственно, никогда и не нравилась. И был рад избавиться от всяких курительных причиндалов – в эти теплые дни он перешел на легкие брюки и тонкие футболки, и ничто больше не выпирало как опухоль в различных местах его тела. Впрочем, пить он стал больше – пару бокалов джина с тоником перед обедом, вино или пиво за столом и напоследок скотч с Дезире перед телевизором под мятежные новости уходящего дня. Как‑то вечером он сказал ей:

– Я сегодня смотрел неплохую квартиру. На улице Поул.

– А почему бы вам не остаться у нас? – спросила Дезире, не отводя глаз от телевизионного экрана. – Места хватает.

– Сколько я могу сидеть у вас на шее…

– Если хотите, можете платить мне за постой.

– Хорошо, – сказал он. – Сколько?

– Как насчет пятнадцати долларов в неделю за комнату плюс двадцать долларов в неделю за еду и выпивку плюс три доллара за свет и тепло, что дает тридцать восемь долларов в неделю, или сто шестьдесят долларов за календарный месяц?

– Боже мой, – сказал Филипп, – ну и быстро же вы считаете!

– А я об этом уже думала. Меня бы это очень устроило. Кстати, вы будете дома завтра вечером? У меня семинар по пробуждению сознания.

Филипп остановился на красный свет и опустил стекло. Судя по треску вертолета над головой, он уже въехал в милитаризованную зону, хотя, находясь в этой части кампуса, никто бы не догадался, что в университете неспокойно, думал Филипп, минуя широкие западные ворота, заросли кустарника и лужайки, где от вращающихся дождевателей в воздухе зависла радуга из водяных капель, а одинокий часовой в укрытии небрежно помахал ему рукой. Но по мере приближения к главному зданию следы конфликта становились все более очевидными: разбитые и заколоченные досками окна, усеянные листовками и газовыми баллончиками дорожки, гвардейцы и полицейские, патрулирующие дороги, бдительно охраняющие здания и непрерывно что‑то бормочущие в переговорные устройства.

Он нашел свободное место на автостоянке позади филфака и припарковался бок о бок с Люком Хоуганом, который только что подкатил на большом зеленом «тандерберде».

– Хорошая у тебя машина, Фил, – сказал завкафедрой. – У Морриса Цаппа была точно такая же.

Филипп перевел разговор в иное русло.

– Если что и можно сказать в пользу волнений на кампусе, – заметил он, – так это то, что с парковкой стало полегче.

Хоуган безрадостно покивал. Для него, зажатого между радикально и консервативно настроенными коллегами, в этом кризисе было мало смешного.

– Очень жаль, Фил, что ты попал к нам в такое время.

– Что ты, все это очень интересно. Куда более интересно, чем могло бы быть.

– Тебе нужно будет приехать к нам как‑нибудь в другой раз.

– А что, если я попрошу тебя взять меня на работу? – полушутя спросил Филипп, вспомнив свой разговор с Дезире.

Но Хоуган ответил на полном серьезе. На его большом и темном лице, обветренном и опаленном солнцем, как западный ландшафт, отразилась невыразимая печаль:

– Эх, Фил, если бы я мог…

– Я пошутил.

– Кстати, в «Бюллетене курсов» тебя чертовски здорово оценили. А в наши дни преподавание кое‑что значит…

– Но у меня совсем нет публикаций.

– Да, ты знаешь, Фил… – Люк Хоуган вздохнул. – Чтобы тебе получить работу соответственно возрасту и опыту, у тебя на счету должна быть книга, а то и две. Конечно, если бы ты был черным, тогда другое дело. А еще лучше – индейцем. Чего бы я только не дал за чистокровного индейца с докторской степенью, – пробормотал он мечтательно, словно человек на необитаемом острове, возжелавший бифштекса с жареной картошкой. Одним из требований, выдвинутых во время забастовки в прошлом семестре, был прием на работу представителей третьего мира, но другие университеты тоже начали охоту за этой дичью, так что запасы ее стали иссякать.

– Но у меня к тому же нет докторской степени, – заметил Филипп.

Этот факт был известен Хоугану, но, очевидно, сочтя дурным вкусом заострять на нем внимание Филиппа, он оставил его реплику без ответа. Они вошли в здание и молча стали дожидаться лифта. Намалеванная на стене надпись гласила: «Бдение английской кафедры – у главного здания в 11 часов».

Двери лифта открылись, они шагнули внутрь, и всл