Глава 6. Высшая полиция: наблюдение за общественной нравственностью и здоровьем

 

Вечная проблема любого государства: противодействие или регламентация проституции – не прошла мимо и государства Российского.

Традиционно половые преступления и отклонения от «нормативной» сексуальной жизни находились в ведении православной церкви. Соборное уложение предусматривало только ответственность за сводничество для блуда. Петр I добивался цели поддержания боеспособности армии и обеспечения физического здоровья солдат, поэтому в ст. 175 «Артикулов воинских» было четко определено: «Никакия блудницы при полках терпимы не будут, но ежели оные найдутца, имеют оныя без разсмотрения особ, чрез профоса раздеты и явно выгнаны быть»[874]. Важно отметить, что законодатель четко обозначил, что насилие «над явною блудницею» и «честною женою» «все едино», и «надлежит судье не на особу, но на дело и самое обстоятельство смотреть»[875].

При Елизавете Петровне Главная полицмейстерская канцелярия была озадачена сыском «непотребных жен и девок, как иноземных, так и русских» для заключения в Калинкинский дом[876]. При Екатерине II «непотребных девок» Мануфактур‑коллегии предписывалось определять в работу на фабрики. Система безусловного запрета проституции из прошлого законодательства перешла в Свод законов Российской империи (1832). Действовавший Сельский полицейский устав (1839), Наказ чинам и служителям земской полиции (1837) предписывали наблюдать за тем, чтобы не было «чинимо и допускаемо» «всякого разврата нравов», уличенных в «непотребстве» наказывать общественными работами. Причем ужесточение ответственности заметно в статье 781 Свода законов уголовных (1842): «виновные в блуде подвергаются тюремному заключению и церковному покаянию»[877].

Однако через несколько лет позиция законодателя существенно изменяется. По наблюдению А. И. Елистратова, «в Уложении 1845 г. впервые […] в истории русского законодательства проявляются проблески либеральной идеи в отношении непотребства идеи сексуальной свободы личности»[878]. «Сожитие неженатого с незамужнею» теперь предусматривает только церковное покаяние, если оно не обращено в ремесло. Ст. 1249, 1287. С начала 1840‑х гг. ведется разработка полицейского регламента с целью борьбы с «любострастными болезнями», предполагающего составление правил надзора за публичными женщинами. В сентябре 1843 г. министром внутренних дел Л. А. Перовским был внесен в Комитет министров проект создания в столице в виде эксперимента на два года при медицинском департаменте врачебно‑полицейского комитета, для надзора за женщинами, промышляющими развратом. Это предложение получило одобрение императора. 29 мая 1844 г. министром были утверждены особые правила для содержателей борделей и публичных женщин[879]. Тем самым абсолютно запрещенное уголовным законом стало регулироваться ведомственным циркуляром. В марте 1848 г. министр внутренних дел Л. А. Перовский и министр юстиции В. Н. Панин получили согласие императора на предложенный механизм освобождения от ответственности поднадзорных проституток за непотребство, если они не повинны ни в каком другом преступлении.

Поскольку все распоряжения по этому вопросу осуществлялись через систему Министерства внутренних дел, Третье отделение вмешивалось в правоприменительную практику только в случаях, затрагивавших государственные интересы.

6 февраля 1839 г. М. А. Корф сделал запись в своем дневнике о событии, произошедшем на Масленицу: «Один чиновник французской миссии схвачен был полициею вместе с несколькими русскими в публичном доме, где они неиствовали над хозяйкой и послушницами до такой степени, что крики и вопли привлекли стражей общественного благочиния»[880]. Учитывая статус дебошира и последовавший его скорый отъезд на родину, можно предположить, что это дело не осталось без внимания Третьего отделения, тайно опекавшего иностранных гостей.

Высшей полиции приходилось участвовать и в решении глобальных вопросов – обеспечения здоровья военнослужащих.

5 мая 1842 г. жандармский штаб‑офицер А. И. Ломачевский рапортовал шефу жандармов А. Х. Бенкендорфу о ситуации, сложившейся в Минской губернии. Жандарма беспокоила несогласованность в действиях местных властей, ставившая под угрозу исполнение высочайшего повеления[881]. Дело в том, что осенью 1841 г. во время пребывания императора в Ковно, посетив военный госпиталь, он заметил в нем большое число нижних воинских чинов, находившихся на лечении от венерических заболеваний. Император распорядился принять строгие меры для того, чтобы на будущее время, «вблизи лагерей казарм и мест, где расположены войска, не было непотребных женщин»[882]. Генерал‑губернатор Гродненский, Минский, Белостокский Ф. Я. Миркович немедленно предписал Минскому губернскому правлению «непотребных женщин, зараженных венерическою болезнью, по излечении строго наказывать розгами, брить ими головы и высылать из города»[883]. Однако губернское правление указало на незаконность подобных действий. Детали конфликтной ситуации проясняет отношение А. Х. Бенкендорфа к министру внутренних дел Льву Александровичу Перовскому от 16 мая 1842 г. В ответ на предписание генерал‑губернатора Минское губернское правление осуществило некоторые меры, но не посчитало возможным предписать полиции «без суда наказывать розгами женщин, излечаемых от любострастной болезни, о бритье им голов и высылке из города, так как мера сия вовсе не согласуется с существующими узаконениями»[884]. Ф. Я. Миркович подтвердил безусловность исполнения предложенных им мер. Минское губернское правление вновь указывало на серьезную проблему, которая возникла бы при исполнении этих распоряжений: она «повела бы к величайшим злоупотреблениям и к неизбежной ответственности, поелику между развратными женщинами часто встречаются не только вдовы, жены и дочери чиновников, но и дворянки, по коренным законам телесному наказанию не подлежащие». Другой «неудобоисполнимой мерой» было «учреждение при полиции больниц, для пользования женщин зараженных венерическую болезнью». В то же время, как стало известно шефу жандармов, генерал‑губернатор одобрил и передал в Минское губернское правление для примера распоряжение Гродненского губернского правления, согласно которому предложено «развратных женщин, излечаемых от любострастных болезней, отдавать помещикам или обществам, если они согласятся уплатить за их лечение, в противном случае женщин этих отсылать на работы»[885].

А. Х. Бенкендорф указывал на противоречивость предложенных мер, если телесное наказание «в отношении к простолюдинам и не противно 230‑й статьи „Устава о предупреждении и пресечении преступлений“, то явно неисполнимо предписание о направлении их на работы: „ибо женщина, строго наказанная розгами и с обритою головою нигде не будет принята в работницы“». Кроме того, шеф жандармов обращал внимание на опасность нарушения закона: местные полиции, буквально исполняя данное предписание, «на всяком шагу будут в опасности сделать уголовное преступление телесным наказанием женщины‑дворянки, да и самые губернские правления подведомственных генерал‑губернатору Мирковичу губерний не могут исполнить такового распоряжения не подвергнув себя строгой ответственности»[886]. Разрешить эту коллизию А. Х. Бенкендорф и предлагал Л. А. Перовскому.

Министр запросил объяснения у генерал‑губернатора. В рапорте от 15 июля 1842 г. Ф. Я. Миркович изложил логику предпринятых действий. Прежде всего он обратил внимание на сохранявшееся в военных госпиталях Ковно, Вильно, Бреста, Гродно большого количества больных нижних чинов, «объятых любостростной болезнью», что «служит достаточным убеждением в значительном распространении распутства и что принимавшиеся доселе меры, сообразно существующим правилам, недостаточны пресечь оное»[887]. Источник болезни выявить практически невозможно: «Нижние чины, по запирательству или действительному неведению названий женщин, от коих заразились, не представляют средств к открытию их для предания действию закона, между тем оне, оставаясь в неизвестности, продолжают распространять болезни»[888]. В тех же случаях, когда личность проститутки установлена, меры воздействия на нее неэффективны: «Отдача простой распутной женщины в работы к частным людям, по недостатку для того казенных заведений, не производит на нее никакого существенного впечатления, так как она, по состоянию своему, быв привычна к таковым занятиям, с полным равнодушием принимает это, слишком легкое для нее наказание; и даже во время бытности в работах, находит способы продолжать по‑прежнему беспутную жизнь»[889]. В большинстве местностей невозможно организовать «близкий надзор» за этими дамами, да и исправительных и работных домов там просто не существует. Поэтому необходимы более строгие меры, которые заставляли этих женщин «уклоняться от связей с нижними чинами». «Сделанный над несколькими пример этого наказания, устрашит прочих и этим средством можно только надеяться, достигнут, с большим успехом, остановления, очевидно распространяющегося разврата»[890].

Логика в рассуждениях генерал‑губернатора несомненно была. Выход из ситуации был, по сути, подсказан уже письмом А. Х. Бенкендорфа. 3 августа 1842 г. Л. А. Перовский сообщал в Третье отделение, что предложенное Ф. Я. Мирковичем наказание непотребных женщин «быв совершенно необходимо для пресечения распутства, относится лишь до женщин простого звания»[891]. Высшая полиция предупредила возможное нарушение закона и сословное недовольство, к тому же к проблеме было привлечено внимание столичных властей, что, в свою очередь, было гарантией исполнения предписаний, хотя бы на короткое время.

Другой материал, обнаруженный в архиве, касается ситуации, сложившейся примерно в это же время на Нижегородской ярмарке. Эта ярмарка в первой половине XIX века являлась крупнейшим центром оптово‑розничной торговли России. П. И. Мельников, будущий крупный чиновник Министерства внутренних дел и писатель, а в то время – редактор неофициальной части «Нижегородских губернских ведомостей», справедливо писал в 1846 г.: «Ярмарка Нижегородская сделалась в некоторой степени мерилом успехов нашей промышленности и рычагом, поддерживающим сложную машину торговли отечественными фабрикатами»[892]. Эта ярмарка – своеобразное «сборное место купечества»[893]. «В Нижнем Новгороде собираются все купцы внутренней и восточной России и здесь производят окончательный процесс годовых своих оборотов. Здесь в одно время собираются капиталисты из Москвы и Кяхты, из Астрахани и Каргополя, из Петербурга и Тифлиса; сюда являются бухарцы, армяне и бродские евреи; сюда стекается многочисленное собрание розничных городовых торговцев, которые, купив на ярмарке товары из первых рук, распродают его по всей России»[894], – писал нижегородский публицист.

Помимо деловой части ярмарки существовала и ее неофициальная, теневая сторона, тесно связанная с проходившим коммерческим оборотом. О ней свидетельствует обнаруженная в фонде Министерства внутренних дел записка, открывающая дело «О стечении на Нижегородскую ярмарку значительного числа непотребных женщин»[895]. Неизвестный автор повествовал о ситуации, сложившейся на ярмарке к августу 1843 г. Его описание представляет несомненный интерес для понимания организации теневого рынка сексуальных услуг, поведения его акторов и выработки способов противодействия.

Неизвестный автор указывал на беспрецедентный и циничный характер разврата, творившегося на ярмарке: «Нигде в целой России, и вероятно нигде в свете, с таким отъявленным бесстыдством, как происходит это в течение последних годов на Нижегородской ярмарке, не является столько публичный разврат и до такой степени наглое непотребство»[896]. Традиционность в нарушении правил общественной морали с «отъявленным цинизмом» требовала не только административных преград, но и понимания способов ограничения аморального поведения: «Порок достиг здесь такого печального систематизма, который в самых многолюдных городах Европы привлек на себя внимание и Науки, и Правительства, с целью если не искоренения, то по крайней мере удержания его в возможно тесной рамке общественной вредности»[897].

Далее автор перечислял основные центры ярмарочного разврата – «главные притоны». «Первое и главнейшее в этом бесчестье» место – это расположенное поблизости от Нижнего Новгорода село Кунавино: «Целые домы отдаются под бесчестный промысел, целые переулки Кунавинские сплошь набиты постыдными артелями. Ничего не может быть отвратительнее зрелища дерзко освещенных во всю ночь нижних этажей сих домов, совершенно видимых с улицы, с накрытыми столами, будто для ужина и расхаживающих, выставляющихся в окошки, зазывающих к себе, тварей этих гнездилищ»[898]. На второе место автор ставил ярмарочные бани: «Почти при каждой из них содержится несколько своих таких женщин, для немедленных требований, и сверх того, приговорены нарочные извощики для привоза». Затем следует «самое неопрятное место», расположенное за ярмарочным театром: «Тут тесно наставлены войлочные шалаши, и в них набито битком женщин по десяти, и больше». И наконец, «бродячий» притон – «на пристонях и по всему ярмоночному берегу как Оки, так и Волги. Тут укрываются по кустарникам»[899].

Помимо притонов, действовавших несколько ярмарочных недель, существовала и собственно нижегородская инфраструктура разврата. Автор подчеркивал, что жители Нижнего Новгорода избалованы ярмаркой: «В нем не только мещанки и дворовые, но даже купеческие жены и дочери порядочных домов продают себя»[900]. Таких особ насчитывалось не менее 200. Летом они из города переходили на ярмарку. Местами локализации сексуальных услуг выступали питейные заведения. «Необыкновенно многочисленные ярмоночные трактиры, распивочные лавки и питейные домы смело потворствуют распутству, имея нарочные кельи внутри, либо на дворах. В верхних этажах богатых трактиров задаются ночные гульбы, часто с цыганками, также наезжающими из разных губерний»[901], – сообщал автор записки.

Указывал он и количество «непотребных женщин» в отдельные годы: «по внимательному частному исчислению до 2500». Особо оговорив, что «под таким наименованием разумеется самая отъявленная категория: завсегда готовые, только и ищущие случая продать себя»[902]. Есть сведения и о расценках за услуги: «Пределы цен за порок весьма различны. Бродячие продают себя на пристанях, бурлакам, и за пятиалтынный, даже менее. Вино обыкновенно бывает наддачею. В вертепах, убранных с походною роскошью, рядовая цена 5, 10 и до 25 р. ассиг[нациями]. В них также стараются затягивать в попойку»[903]. В сравнении с ценами петербургских притонов ярмарочные услуги были дешевле. Интенсивность обслуживания потребителей, вероятно, была аналогичной столичной, а возможности «бродячего» варианта обслуживания в летний день на живописных речных берегах привлекательнее грязных притонов[904].

Интересна представленная автором логистика живого товара. Откуда же движутся «обычные стаи… непотребных женщин»? Ежегодно из Киева и Вильно, не каждый год из Варшавы «едут сюда, в огромных фургонах и бриках» целыми артелями. Их хозяева берут в тех городах какие‑нибудь цеховые свидетельства, якобы для работ на ярмарке. Все это делается с ведома полиции: и «местная, и Нижегородская, покрывают обоюдно эту уловку». По национальному составу «пациентки тут более польки, немки, потом жидовки и белорусские»[905].

«Второй набор» прибывает из Москвы. Причем эти артели кочуют с ярмарки на ярмарку, переезжая в Нижний с Ростовской ярмарки Ярославской губернии, занимаясь своим ремеслом «несмотря на самое постное в году время, первые недели великого поста»[906]. Как видим, религиозные нормы и ограничения не оказывали даже формального влияния на этот промысел. К тому же эти артели располагались занимая целые улицы в слободе неподалеку от монастыря.

Традиционный водный путь использовался максимально и в начале, и в конце ярмарочного торжища: «Третий набор приплывает по Волге, и сверху, и снизу. Рыбинск, в своем качестве сильной пристани, не бедный и этим товаром; приученный к чувственный роскоши Ярославль, Кострома, и даже уездные верховые города и посады, спускают от себя по нескольку больших лодок, нагруженных их артелями. Казань любимое перепутье сибирских, большею частью денежных, купцов и их прикащиков, высылает на ярманку множество женщин, и Волгою в верьях, и на лошадях. По окончанию оной, они спешат спуститься по воде, дешево и скоро, чтобы опять встретить и задержать гостей, на возврате их назад в Сибирь»[907].

Наконец, «четвертый, самый многочисленный, набор распутных женщин приходит на Нижегородскую ярманку пешком, „табунами“, по местному выражению»[908]. Свой основной род занятий они маскировали под мелкое предпринимательство, занимаясь попутно с поиском клиентов разносной торговлей: «Под видом хлебопечек, прачек, продавиц калачей, рыбы, грибов, ягод, но собственно с привычным уже им и отъявленным промыслом, „снуют“ на ярманку толпы крестьянских баб и девок, и, приходя, размещаются по сказанным шалашам, бродят по берегам, или получают притон и покровительство во множестве тамошних питейных домов. Большей частью все оне остаются до конца торгового срока ярманки, пока не отойдут уже суда и обозы с товарами, и не отхлынут назад толпы рабочего народа»[909].

Жрицы любви умело организовывали витринный просмотр предлагаемого товара: «В начале ярманки, для озна комления и показа себя, а в конце оной, чтоб напоминать о прощании, непотребные женщины разъезжают по гостиному ярмоночному двору в довольно нарядных иногда линейках; или прогуливаются, разрядясь как можно щеголеватее»[910].

Автор записки отмечал, что «бесчестная торговля», по сути, подчинялась тем же принципам, что и основная, имея свой наилучший ход один‑два раза за сезон.

Первый наиболее выгодный период – в начале ярмарки. «Настоящим образом» она открывалась 25 июля, в это время «делались дела» только на чай, низовой хлеб и сало. В это время «пока не съедутся отцы семейств и старшие хозяева»[911], у торговых представителей много свободного времени и нет семейной и начальственной опеки. Поэтому праздное времяпровождение обеспечивало спрос на интимные услуги, заблаговременно прибывших, обустроившихся и раскинувших свои сети жриц любви.

«Тишина торговой деятельности» длилась до 6 августа – праздника Преображения Господня. «К этому празднику, – пишет нижегородский наблюдатель ярмарочного разврата, – съезжаются уже все, и следующего дня начинается горячая торговля, вплоть до двадцатых чисел августа. В это горячее время, если бы кто и думал о проказах, успевает улучить время разве урывками. Молодые купцы и прикащики беспрестанно на глазах, беспрестанно спрашиваются, по делам, своими старшими. Только вследствие попоек при торговых сделках удаются им свободные случаи»[912].

Таким образом, сексуальная индустрия в это время пребывала в застое. На ярмарке в этот период шла только предварительная работа, подготавливалось заключение сделок, обговаривались условия контрактов: «Деньги во все это время мало еще выходят из хозяйских сундуков, ибо вся почти торговля на Нижегородской ярманке, – этом годовом средоточии купеческих взаимных требований и расчетов, – есть переводы, покупка, продажа, выплаты, обделываются сначала на словах, на условиях, на бумаге»[913].

Время реальных денежных расчетов начиналось с 23 августа и продолжалось около десяти дней. Затем «главные хозяева разъезжаются; молодые люди и прикащики остаются доканчивать подробности дел», и тогда «начинается и вожделенный самый срок разгула»[914]. Причем спрос на живой товар разного качества менялся в соответствии с ритмом ярмарки: последние дни «важны и прибыльны для развратных мест несколько высшей цены, напротив того, для самых дешевых из них, удовлетворяющих рабочий народ, самое барышное время есть средина ярмарки»[915].

Следует напомнить, что в кульминационные ярмарочные дни ежедневный людской поток достигал примерно 200 тыс. чел.[916]. По‑видимому, сложившаяся система сексуального обслуживания мужчин, оторвавшихся от морального надзора семей и от социального контроля старших и начальников, без труда удовлетворяла колоссальный спрос разгульного купечества, чернорабочего люда, бурлаков и др., получивших «живые» деньги за товар или работу и жертвовавших их толику, согласно своему статусу и запросам, на празднование завершившегося трудового цикла. Древняя традиция распития магарыча как факта завершения сделки дополнялась удалыми формами кутежа, закреплявшими в памяти удачный торговый год.

Указывал автор записки на особую роль откупщиков, которые, считая ярмарку «в числе самых лакомых добыч», «за позволение продажи вина в трактирах, харчевнях, развратных домах… за смотрение заодно с полициею сквозь пальцы, за запрещенный впуск в трактиры женщин, людей в тулупах и проч.» облагали каждое такое заведение особым сбором – «сложностью» – закупкой «стольких‑то ведер в день, по безобразно высокой цене»[917].

Содержатели притонов вынуждены были идти в эту питейную кабалу. «Выпродадут или не выпродадут вино, но взять сполна должны, а не то – хоть не бери, – говорят откупщики, – но деньги отдай, с малою разве уступкою за невзяток»[918]. И здесь поставки зависели от уровня обслуживания в заведении: от дешевых виноградных вин до дорогого шампанского. Виноторговля превращалась в навязчивую реализацию спиртного, обеспечивавшую баснословные доходы откупщикам. Посетивший в 1845 г. Нижний Новгород драматург А. Н. Островский сделал в дневнике запись о посещении ярмарочного театра: «Я ходил в кондитерскую, устроенную в театре, спросил чашку кофе; мне отвечали: „У нас кофею нет‑c, некогда варить, да и не требуется“. – А что же у вас есть? – „Водка, вины и больше ничего“»[919].

Каким же образом можно было бы исправить сложившуюся ситуацию? Неизвестный автор записки указывал на невозможность и опасность скоропалительных и решительных мер: «Начать надо полумерами, и что даже на будущее время, неизбежима будет терпимость, а не строгий пуризм… Зло это там давнее, вкоренилось, привычно: оно перешло, совсем уже созревшее, из прежней Макарьевской ярманки»[920]. Обращал он внимание на этнический и половой состав ярмарочного мира: «Нельзя также не принимать во внимание, что стечение народа бывает огромное, много разноплеменных, и что отношение числа мущин к числу женщин, в смысле теперь исследуемом, бывает там: как многие сотни к единицам»[921].

Указывал он и на поведенческие особенности ярмарочной толпы, получившей как итог напряженной работы свой денежный куш и окунувшейся в доступный мир гастрономических и плотских наслаждений: «Почти все это, столь безженственное на целую пору ярманки, множество мущин в возрасте жизни самом бодром. Все они в страстном напряжении, и при том страсти, одной из самых невозвышенных: корыстолюбии. Все хлопочут, мечутся, взволнованы – барышами. Деньги общий кумир ярманки. И всякий, от первейшего купца до беднейшего бурлака, получает тут свой расчет, свою наличную выручку. Всякий, по‑своему, не хочет упустить и удовольствий. Такое материальное, такое напряженное стремление еще более разжигает к одной чувственности людей, и без того слишком, в большинстве, материальных. Сверх того потребление мяса, рыбы, питий, обильное, ибо всего много, и сравнительно недорого»[922]. К числу рисков с неблагоприятными последствиями была отнесена опасность того, что «в случае слишком крутых запрещений, не начали возникать, и отсюда, как из ежегодного центра, распространяться в народе поползновения азиатские»[923], то есть гомосексуальные отношения понимались в то время как форма вынужденного сексуального удовлетворения в мужском сообществе.

На текущий год предлагались довольно осторожные административные действия, а именно: выслать «все формальные артели непотребных женщин, как сухопутно наехавшие, так и поволжские»[924]. Решительный удар планировалось нанести по самым искусным мастерам секса: «Первая и преимущественная строгость должна быть обращена на артели Западных губерний, собственно говоря, польские, как самые искусные в обольщениях»[925]. Предлагалось запретить традиционное «прощание» разряженных дам, забирая их сразу в полицию, строго соблюдать действующие правила, не разрешающие, чтобы «в трактирах и питейных домах посетители оставались ночью еще позже, нежели допущено это по откупным кондициям», специально наблюдая «за верхними этажами и каморками»[926]. Провести эту акцию предлагалось внезапно, «на полусроке», сообщив нижегородскому военному губернатору не раньше 15 августа. Планируемые действия должны были защитить потенциальных жертв разврата и сохранить вырученные от торговли средства: «Они, заплатя печальную дань началу ярманки, спасены будут по крайней мере от самого гибельного, последняго ея времени. К тому же недолго останется им и до разъезда по домам, вместо погибельного растрачивания здоровья и нравственности»[927].

Расчет делался и на то, что слухи о строгих правительственных мерах по мере распространения будут сдерживать деятельность таких женских артелей: «При первых слухах о гонении на богатые артели, уберутся восвояси и большая часть пешеходных, да и время их само тогда окончится, на будущий же год оне будут робче, следовательно, малочисленнее и скромнее. Слухи же о строгости правительства разнесутся повсюду, и на свежей памяти. Таким образом, без дальних усилий много избавлены будут от того же самого зла, и прочие ярманки, по порядку их времени»[928].

В дальнейшем события стали развиваться стремительно. 14 августа 1843 г. министр Перовский направил с эстафетою нижегородскому военному губернатору предписание о высылке в 24 часа в места постоянного проживания артелей непотребных женщин, особо подчеркивалось, что не следовало слушать никаких отговорок[929]. 21 августа губернатор отвечал: «Тотчас по получении, я, призвав к себе Старшего полицмейстера и жандармского штаб‑офицера, поручил им наблюсти немедленное исполнение и предписал соседних уездов исправникам, чтобы сим женщинам не допускалось проживать в окрестностях города в уездах»[930]. Для наблюдения за действиями местных властей министр внутренних дел направил двух чиновников действительного статского советника С. В. Сафонова непосредственно в Нижний Новгород и надворного советника А. М. Дорогина в Кунавино. Прибывшие до эстафеты чиновники подтвердили все ранее сообщенное в записке. О выполнении министерской директивы С. В. Сафонов сообщал уже 21 августа: большая часть домов закрыты, в них не было освещения и женщин, сидевших у окон и у ворот. На следующий день часть артелей выехала, а часть собиралась. Многие балаганы и притоны были разломаны. Как сообщал чиновник, содержательницы непотребных домов были поражены такими мерами и приписывали их проказам одной какой‑нибудь девицы, за которую всем досталось. 22 августа С. В. Сафонов объехал всю ярмарку и заключил, что «разврат и соблазн прекращен». Он докладывал, что «некоторые содержательницы говорили, что они много издержались и полиция их должна защищать. Сам полицмейстер был в некоторых домах и уговаривал не делать сопротивления, не доводить его до беды и немедленно отправляться»[931]. На коррумпированность полиции указывал и второй чиновник, выяснивший, что в Кунавине не менее 40 домов занято непотребными женщинами, а содержательницы притонов «полиции платят за каждую женщину от 50 до 100 руб. асс.»[932]. С. В. Сафонов проявил настойчивость. Он выяснил, что часть женщин «низшего разряда» осталась и живут они «по секрету на чердаках и принимают к себе посредством дворников». Он потребовал от полицмейстера более энергичных действий до полного исполнения предписания. 23 августа старший полицмейстер рапортовал, что «квартировавшие в некоторых домах Кунавинской слободы женщины, прибывшие на ярмарочное время для рукоделий, высланы»[933]. Ярмарочные беглянки, перебравшиеся в город, также были выявлены и высланы. Порок был побежден.

Надо сказать, что на крупнейшие ярмарки жандармы назначались в качестве временных комендантов, в обязанности которых входило прекращение «мелких беспорядков и денежных поборов, которые были чрезвычайно стеснительны для торговли»[934]. По итогам торгов они представляли отчет о происшествиях. Временный комендант Нижегородской ярмарки подполковник Панютин в отчете за следующий, 1844 г. следом за перечислением сведений об объемах торговли, количестве посетителей, лодок, барок, лавок, трактиров, харчевен сообщал, «что новое распоряжение Министра Внутренних дел о публичных женщинах, по которому усилен надзор как за ними, так и за содержательницами их, имел хорошее влияние на нравственность, тем, что удержал многих от разврата, единственно для избежания освидетельствований и записки в цех»[935].

Удалось ли решить проблему на будущее время? Нет. Любовавшийся волжскими просторами в 1858 г. А. Дюма писал о раскинувшемся в низине у Нижнего Новгорода поселении: «Этот городок целиком населен женщинами, то есть попросту это городок проституток; в нем от семи до восьми тысяч обитательниц, которые приезжают сюда с самыми человеколюбивыми целями со всех концов Европейской и даже Азиатской России на шесть недель ярмарки»[936]. Повстречавшиеся летом 1861 г. другому французскому писателю Т. Готье жрицы любви демонстрировали те же сексуальные практики охоты на клиентов, как и их предшественницы из 1843 года: «Иногда дрожки поизящнее уносили двух раскрашенных и напудренных, точно идолы, женщин в ярких одеждах, в выставленных напоказ кринолинах. Они улыбались, показывая зубы, и поглядывали направо и налево хищными взглядами куртизанок, как бы расставляя сети для улова по возможности всех устремленных на них вожделенных взглядов. Ярмарка в Нижнем Новгороде привлекает этих птиц – грабительниц из всех дурных мест России, да еще и из более отдаленных мест. Пароходы привозят их целыми стаями, им предоставляется специальный квартал. Ненасытный разврат желает своей добычи – более или менее свежего мяса»[937]. После напряженного торгового дня начиналось порочное веселье: «Сквозь открытые двери, освещенные окна домов, в жужжании балалаек вперемешку с гортанными выкриками вырисовывались причудливые силуэты людей. По узким доскам тротуаров двигались нетвердой походкой тени пьяных или особы в экстравагантных туалетах, то утопая во тьме, то возникая в бичующем свете»[938]. Безграничное веселье и пьяный угар перемалывали купеческие барыши, питая порочную индустрию сексуальных услуг.

Массовость действа свидетельствует об отсутствии табуированности распутного сексуального поведения. Несмотря на формальное порицание, церковное осуждение, беспорядочные половые практики не казались чем‑то предосудительным, солидарное поведение обеспечивало формирование новой нормы, не встречавшей осуждения окружающих.

Карой, сдерживающим фактором могли быть только венерические болезни. Современник вспоминал об их повсеместном распространении даже в провинциальной глуши: «Лутовиновка, благодаря разврату разных приказчиков, бурмистров и прочего сельского „начальства“, уже в тридцатых годах представляла из себя гнездо заразы и поголовно гнила от „французской болезни“. Болезнь распространялась с ужасающей быстротой, так как ей на подмогу спешили голод, холод, нечистоплотность и невежество. В короткий срок все соседние деревни, а больше всего ближняя Любовша, были наделены лутовиновской заразой»[939].

Городская среда еще более освобождала от ограничительных норм, корректируя моральную составляющую новых поведенческих практик.

Рассказывая о судьбе крестьянских девушек, отправленных помещиком на саратовскую фабрику, И. М. Кабештов сетовал: «Никакого присмотра за поведением их не было, а потому не более как в полтора года почти буквально все развратились»[940]. Когда известия об их тяжелом труде и печальной участи дошли до властей, последовало распоряжении о возвращении их в родное село, но по прибытии работницы «внесли разврат в более или менее патриархальную жизнь»[941].

Промышленный рост, трудовая миграция, освобождение от опеки семьи, отсутствие социального («соседского») контроля в больших городах способствовали утверждению новой морали. Целомудренное поведение воспринималось как анахронизм, как явление нуждающееся в защите и пропаганде (вспоминается «жертва безумной страсти» гоголевский «тихий, робкий, скромный, детски простодушный, носивший в себе искру таланта», «бедный» Пискарев). Нетрадиционным было уклонение от магистрального потока плотских удовольствий разгульной жизни. На 78‑м году жизни мемуарист вспоминал, как он, будучи молодым человеком, «позабывал нравоучения матери, чуть не с головою погрязал в разгуле», потом, «видя свое падение, горько каялся и молил Бога избавить меня от этой бездны разврата, но потом опять все‑таки падал»[942].

В конце 1840‑х гг. в сферу жандармского интереса попали так называемые танцклассы – модная форма времяпровождения, привлекавшая искателей веселья и плотских удовольствий из разных социальных страт общества.

Из‑за многочисленных жалоб добропорядочных обывателей в феврале 1849 г. за столичными танцклассами было организовано секретное наблюдение. Результаты надзора агентов Третьего отделения показали: «Хотя в означенных танцклассах, открытых с разрешения правительства, дозволено только преподавать уроки танцования и изредка давать общие для учащихся танцевальные вечера, но правило это не соблюдается и, вместо скромного препровождения времени, в сих заведениях, там водворились разврат и бесчиние»[943].

Информатор докладывал, что танцы обычно начинаются в 10–11 часов вечера и продолжаются до 5 часов утра, среди посетителей отставные и служащие военные офицеры и гражданские чиновники, студенты, гвардейские юнкера, черкесы, купеческие сыновья, публичные женщины и дамы сомнительной нравственности.

Агента шокировало то, что «посетители не стесняют себя никакими приличиями: мастеровой с дворянином пьют из одного стакана и тотчас между ними водворяется братство, которое, однако же, почти всегда оканчивается если не дракою, то ссорою, и сильная сторона остается правою; мущины танцуют кто как хочет и как знает, без галстуков и даже в одних жилетах; делают разные непристойности с женщинами, тем более соблазнительные, что тут изредка бывают дочери благовоспитанных семейств»[944]. В некоторых заведениях рядом с танцевальным залом находились особые комнаты – нумера – «для непотребных наслаждений мущин и женщин». Обычно эти мероприятия заканчивались ссорами и драками, так что сами содержа тели танцклассов вынуждены были выгонять дебоширов прочь. У танцклассов была весьма выгодная коммерческая составляющая: «Для большего привлечения посетителей содержатели танцклассов принимают развратных женщин безденежно и извлекают выгоды для себя преимущественно от распродажи вин за дорогую цену»[945].

Собранная информация была доложена императору, который повелел закрыть имевшиеся в столице танцклассы.

Однако исчезнув под одним названием, танцевальные вечера стали появляться под другими именами: музыкальные вечера, балы по случаю именин, дней рождений или мнимых свадебных сговоров и т. п. Эти мероприятия проводились с разрешения полиции, вход был платный (1–2 рубля), а буфеты – достаточно дороги. Среди посетителей – люди разных сословий, но, как отмечалось, обязательно бывает учащаяся молодежь, преимущественно студенты университета.

Направленный для надзора корнет Шуский рапортовал жандармскому начальству 19 ноября 1849 г.: «Учредители этих собраний имеют ту цель, чтобы собирать с посетителей более денег, а сии последние, совокупясь с непотребными женщинами, пользуются полною свободою для пьянства, мотовства и всего по желанию каждого, за что не жалея денег, а часто за недостатком их, лишаются и вещей, под предлогом заклада, безвозвратно; теперь в руках многих есть пригласительные билеты на бал»[946]. На этой записке сохранилась карандашная резолюция: «Смотреть».

Терпение окончательно лопнуло после ознакомления с рапортом поручика Чулкова, посетившего один из таких вечеров: «Прежние танцклассы превратились в балы, н<