Описание творений Джорджо Вазари аретинского живописца и архитектора

Поскольку я до сих пор со всей старательностью и искренностью, какие только способности мои сумели и могли проявить, рассуждал лишь о чужих произведениях, я хочу в заключение настоящего моего труда собрать воедино и обнародовать те творения, которые божественная милость сподобила меня создать. И в самом деле, хотя творения эти и не достигают того совершенства, о котором я мог бы мечтать, тем не менее всякий, кто пожелает взглянуть на них оком здравого рассудка, легко убедится в том, сколько усердия, старания и любовного труда я в них вложил и что тем самым я достоин если не хвалы, то, во всяком случае, извинения, тем более что я уже не в силах скрыть того, что однажды было выпущено в свет и всеми увидено. А так как могло бы случиться, что о них напишет кто-нибудь другой, лучше, чтобы я сам признался в истине и сам изобличил себя в своем несовершенстве, которое слишком хорошо мне знакомо, питая при этом твердую уверенность в том, что если, как я уже говорил, в них и не обнаружится ничего выдающегося и совершенного, все же в них по крайней мере можно будет усмотреть пламенное стремление к высокому качеству работы, большое и неутомимое трудолюбие и ту величайшую любовь, которую я питаю к нашим искусствам. И тогда, как того требует закон, мне, открыто признавшему свои прегрешения, многие из них будут прощены.

II. Итак, намереваясь начать с первых моих шагов, я прежде всего скажу, что не собираюсь повторять одно и то же, поскольку в жизнеописании моего родственника Луки Синьорелли из Кортоны, а также в жизнеописании Франческо Сальвиати и во многих других местах настоящего труда я в удобных случаях достаточно уже говорил о происхождении моей семьи, о моем детстве и о том, как мой отец Антонио всячески с любовью направлял меня на путь творчества, в частности в области рисунка, к которому он усматривал во мне большую склонность. Все же я к этому добавлю, что, после того как я уже с ранних лет зарисовал все хорошие картины в церквах Ареццо, первоосновы рисунка мне были более или менее последовательно преподаны лишь французом Гульельмо из Марчилла, о жизни и творениях которого мы рассказали выше.

Позднее, в 1524 году, когда кортонский кардинал Сильвио Пассерини привез меня во Флоренцию, я некоторое время занимался рисунком под руководством Микеланджело, Андреа дель Сарто и других. Однако когда в 1527 году из Флоренции были изгнаны Медичи, в частности Алессандро и Ипполито, с которыми через посредство названного кардинала я, будучи еще совсем мальчиком, был близко связан, состоя при них в услужении, мой дядя по отцу, дон Антонио, вернул меня в Ареццо, так как незадолго до того отец мой умер от чумы. Благодаря этому самому дону Антонио, державшему меня вдали от города, чтобы я не заразился, я стал от скуки разъезжать по аретинской области, оставаясь, однако, поблизости от наших мест, и упражняться в писании фресок, выполняя кое-какие работы для местных крестьян, хотя я почти что никогда до этого к краскам и не прикасался. При этом я убедился, что человек, пробующий и работающий самостоятельно, получает от этого помощь, познания и отличнейшие навыки.

III. Когда же в 1528 году чума прекратилась, первое, что я написал, был небольшой образ на дереве у одного из столбов аретинской церкви братьев-сервитов Сан Пьеро, изображающий в полуфигурах св. Агату, св. Роха и св. Себастьяна. Картина эта, которую увидел знаменитейший живописец Россо, побывавший в эти дни в Ареццо, послужила поводом к тому, что Россо, усмотревший в ней кое-что хорошее, подмеченное мною в натуре, пожелал со мною познакомиться, а впоследствии помог мне и рисунками и советами. И вскоре благодаря ему мессер Лоренцо Гамуррини заказал мне алтарный образ, рисунок к которому сделал для меня тот же Россо и который я и закончил так старательно, прилежно и тщательно, как только мог, стремясь расширить свои познания и приобрести некоторую известность. И если бы мои возможности не отставали от моего желания, из меня скоро вышел бы толковый живописец, настолько ревностно я трудился и изучал все, что касалось моего искусства. Однако трудности, на которые я наталкивался, значительно превышали то, на что я поначалу рассчитывал. Все же я не падал духом и вернулся во Флоренцию, где я убедился, что не в моих силах сделаться в короткое время таким, чтобы иметь возможность помогать трем сестрам и двум младшим братьям, оставленным мне на попечение моим отцом, и потому занялся ювелирным делом, впрочем ненадолго, так как в 1529 году военные действия, переместившиеся в самую Флоренцию, заставили меня вместе с моим лучшим другом, ювелиром Манно, перебраться в Пизу. Там, отложив свои ювелирные занятия в сторону, я расписал фреской арку над дверью старого флорентийского сообщества и написал несколько картин маслом, которые были мне заказаны через посредство дона Миньято Питти, тогдашнего аббата Аньяно, обители в окрестностях Пизы, и Луиджи Гвиччардини, находившегося в то время в Пизе.

IV. Вскоре, так как война с каждым днем все больше разрасталась, я решил возвратиться в Ареццо, однако, поскольку этого нельзя было сделать прямым и обычным путем, я перебрался через горы из Модены в Болонью, где, обнаружив, что по случаю коронации Карла V воздвигались расписные триумфальные арки, я, еще совсем что ни на есть мальчишка, получил работу, принесшую мне и пользу и честь, а так как рисовал я очень бойко, я имел бы возможность и оставаться там и работать, но желание снова увидеть свою семью и родных заставило меня найти хороших попутчиков и вернуться в Ареццо, где, убедившись, что дела мои в хорошем состоянии благодаря неустанному присмотру со стороны моего дяди, названного дон Антонио, я успокоился и занялся рисованием, выполняя в то же время маслом всякие не слишком ответственные вещицы. Между тем, когда названный дон Миньято Питти сделался не то аббатом, не то приором монастыря св. Анны ордена Монте Оливето в сиенской области, он меня вызвал, и я исполнил несколько картин и других живописных работ для него и для Альбенги, генерала этого ордена. Позднее же, когда он стал аббатом монастыря Св. Бернарда в Ареццо, я написал для него на балюстраде органа две масляные картины, изображавшие Иова и Моисея. А так как монахам моя работа понравилась, они заказали мне несколько фресок на своде и стенах портика перед главным входом в церковь, а именно четырех евангелистов и Бога Отца на своде, а также несколько других фигур в натуральную величину, в которых я, как юноша еще мало опытный, конечно, не сделал того, что сделал бы другой, более умелый живописец; все же я сделал то, что мог, и во всяком случае вещь, которая не совсем не понравилась тамошним святым отцам, принявшим во внимание малость моего возраста и моего опыта.

V. Но едва успел я закончить эту роспись, как кардинал Ипполито деи Медичи, проезжавший на почтовых через Ареццо, увез меня с собою в Рим к себе на службу, как об этом уже говорилось в жизнеописании Сальвиати. Там, по милости этого синьора, я получил возможность заняться рисунком в течение многих месяцев. Я готов утверждать как истинную правду, что эта возможность и тогдашние мои занятия и были моими настоящими и главными учителями этого искусства, хотя они и в дальнейшем приносили мне немалую пользу и сердце мое всегда было преисполнено пламенного желания учиться и неустанного стремления рисовать и денно и нощно. Большую помощь оказало мне в то время и соревнование с молодыми моими сверстниками и товарищами, большинство которых сделались впоследствии отличнейшими мастерами нашего искусства. Не иначе как острейшим побуждением была для меня и жажда славы, и вид того, что многие преуспели, достигнув исключительнейшего положения и высших ступеней почета. Потому-то я часто и повторял сам себе: «Почему не в моей власти добыть себе путем упорного труда и учения то высокое положение и те звания, которые стольким другим удалось приобрести? Ведь они состояли из мяса и костей совершенно так же, как и я». И вот под напором стольких и столь неотступных побуждений и при виде той нужды, которую терпела моя семья, я решил не останавливаться ни перед какими трудами, лишениями, бессонными ночами и усилиями ради достижения этой цели. Когда в душе своей я принял это решение, ни тогда в Риме, ни после во Флоренции и в других городах, где я бывал, не осталось ни одного хоть сколько-нибудь значительного произведения, которое я не зарисовал бы, и не только живописи, но и скульптуры и архитектуры, как древней, так и новой, и, не говоря о тех плодах, которые я пожинал, зарисовывая свод и капеллу Микеланджело, не осталось ни одного творения Рафаэля, Полидоро и Бальдассаре, сиенца, которое я точно так же не зарисовал бы совместно с Франческо Сальвиати, как уже говорилось в его жизнеописании. А для того чтобы каждый из нас имел рисунок с каждой вещи, один из нас не рисовал того, что в тот же день рисовал другой, но оба мы рисовали разное, ночью же мы один у другого срисовывали эти листы, дабы выгадать время и большему научиться, уж не говоря о том, что по утрам мы чаще всего закусывали не иначе как стоя, да и то чем бог послал.

VI. После этого невероятного напряжения сил первая вещь, вышедшая из моих рук, как бы из собственного моего горна, была большая, заказанная мне кардиналом деи Медичи, картина с фигурами в натуральную величину и с изображением Венеры, которую грации наряжают и прихорашивают. О картине этой говорить не стоит, так как это была работа мальчика, да я о ней и не упоминал бы, если бы не испытывал удовлетворения, вспоминая и об этих первых моих шагах и тех радостях, которые на первых порах нам сулят искусства. Достаточно сказать, что этот синьор да и другие заставили меня поверить, что в ней было нечто такое, что говорило о хорошем начале и о живом и смелом порыве. А так как я в числе прочего вздумал изобразить на ней сладострастного сатира, который, спрятавшись за какие-то кустики, веселился и наслаждался при виде голой Венеры и голых граций, это так понравилось кардиналу, что, одев меня с иголочки, он приказал мне написать на картине еще большего размера, но тоже маслом, сражение сатиров в окружении фавнов, сильванов и путтов так, чтобы получилось нечто вроде вакханалии. Поэтому, приступив к работе, я нарисовал картон, а затем набросал все это красками на холсте длиной в десять локтей.

Когда же кардиналу пришлось уехать в Венгрию, он познакомил меня с папой Климентом, оставив меня под покровительством Его Святейшества, который попечение обо мне поручил своему постельничему синьору Джеронимо Монтагуто. Кроме того, кардинал снабдил меня письмами, предъявив которые я был бы принят во Флоренции герцогом Алессандро, в случае если бы мне этим летом захотелось избежать римского климата. И хорошо было бы, если бы я это сделал, так как, решив все-таки оставаться в Риме, я от жары, климата и усталости заболел так, что пришлось меня перевозить в Ареццо. Однако, в конце концов выздоровев, я числа 10 декабря этого года прибыл во Флоренцию, где был милостиво принят названным герцогом и вскоре передан на попечение великолепного мессера Оттавиано деи Медичи, принявшего меня под свое покровительство так, что всю жизнь неизменно почитал меня за родного сына, и добрую память об этом синьоре я навсегда буду чтить и хранить как память о самом любящем родном отце.

VII. Вернувшись, таким образом, к своим обычным занятиям, я благодаря названному синьору получил возможность по желанию входить в новую сакристию церкви Сан Лоренцо, где находятся творения Микеланджело, который как раз в те дни уехал в Рим, и некоторое время я весьма тщательно изучал их такими, какими я мог их видеть, когда они еще лежали на земле. Затем, принявшись за работу, я написал на подрамнике размером в три локтя мертвого Христа, которого хоронят Никодим, Иосиф и другие, и за ними плачущих Марий. Картину эту после ее окончания получил герцог Алессандро в знак хорошего и счастливого начала моих трудов, и действительно, он не только ценил ее при жизни, но и после его смерти она всегда находилась в спальне герцога Козимо, ныне же находится в спальне светлейшего князя, его сына, и хотя я не раз намеревался за нее снова взяться, чтобы кое в чем ее исправить, мне так и не дали этого сделать.

Итак, увидев это первое мое произведение, герцог Алессандро приказал мне закончить комнату в нижнем этаже дворца Медичи, которую, как уже говорилось, упоминавшийся Джованни да Удине оставил незавершенной. Так я и написал в ней четыре истории о деяниях Цезаря: как он плывет, держа в руках свои записки, а в зубах – меч, как он приказывает сжечь сочинения Помпея, чтобы не иметь перед глазами произведений своих врагов, как он во время бури на море открывается моряку, и, наконец, его триумф; однако целиком я всего этого так и не дописал. В то время, хотя мне едва минуло восемнадцать лет, герцог давал мне шесть скудо месячного жалованья, стол для меня и одного слуги, комнаты для жилья и многие другие удобства. И хотя я сознавал, что я всего этого далеко не достоин, тем не менее я делал, что умел, с любовью и старанием, почему мне не раз делом и советом и помогали Триболо, Бандинелли и другие.

И вот на картине высотой в три локтя я изобразил с натуры самого герцога Алессандро в полном вооружении, но с замыслом необычным, посадив его на седалище, состоящее из прикованных друг к другу пленников, и со всякими другими фантазиями И я помню, что помимо самого портрета, который вышел похожим, я чуть не сошел с ума, пытаясь передать блеск доспехов с его белизной, бликами и всем, что ему свойственно, – настолько я выбился из сил, чтобы изобразить мельчайшие особенности натуры. Однако, придя в отчаяние от того, что не мог в этой вещи к ней приблизиться, я привел Якопо Понтормо, с которым из-за его богатой одаренности я очень считался, и попросил его, чтобы он на нее взглянул и дал мне совет. Посмотрев на картину и поняв мои страдания, он ласково мне сказал: «Сын мой, покуда эти настоящие и блестящие доспехи будут стоять рядом с этой картиной, твои доспехи будут всегда казаться тебе написанными, ибо, хотя белила самая сильная краска из всех, какими пользуется живопись, тем не менее железо сильней и блестит ярче. Убери настоящие и сразу увидишь, что изображенные тобою доспехи не так плохи, как тебе кажется».

Когда эта картина была закончена, я отдал ее герцогу, а герцог подарил ее мессеру Оттавиано деи Медичи, в доме которого она находится и поныне рядом с портретом Екатерины, в то время молодой сестры названного герцога, впоследствии же королевы Франции, и портретом Великолепного Лоренцо-старшего. В этом же доме есть еще три картины моей работы, написанные мною в юности, на одной из них Авраам приносит в жертву Исаака, на второй Христос в Гефсиманском саду, а на третьей его Тайная Вечеря с апостолами.

Между тем, после того как умер кардинал Ипполито, на котором зиждилась вся полнота моих надежд, я начал сознавать, сколь суетны бывают подчас надежды, лелеемые нами на этом свете, и что полагаться следует прежде всего на самого себя и на то, чтобы из себя что-то представлять.

VIII. После этих работ, видя, что герцог целиком ушел в фортификацию и в строительство и чтобы иметь возможность лучше ему служить, я начал заниматься архитектурой и потратил на это очень много времени.

Между тем, так как необходимо было для предстоящего в 1536 году приема императора Карла V создать праздничное убранство Флоренции, герцог в связи с этим распорядился, чтобы уполномоченные по проведению этих торжеств держали меня при себе для проектирования арок и других украшений, которые должны были быть созданы по случаю этого приема, как о том уже говорилось в жизнеописании Триболо. После чего в качестве награды и помимо больших знамен для замка и для крепости мне был также заказан, как я уже говорил, фасад в виде триумфальной арки вышиной в сорок локтей и шириной в двадцать, которая была воздвигнута на площади церкви Сан Феличе, а затем и обрамление городских ворот около церкви Сан Пьеро Гаттолини. Все это были работы большие и мне не под силу, хуже того, поскольку эти милости восстановили против меня тысячи завистников, чуть ли не двадцать человек, помогавших мне в росписи знамен и в других работах, меня бросили, поддавшись наущению то одного, то другого из моих противников, добивавшихся того, чтобы я не смог справиться со столькими и столь значительными работами. Однако я, предвидевший козни этих людей, которым я всегда старался угодить, продолжал свое дело, отчасти работая собственными руками и день и ночь, отчасти же пользуясь услугами живописцев со стороны, которые помогали мне тайком, и пытался своими произведениями побороть все эти трудности и недоброжелательства.

Между тем Бертольдо Корсики, состоявший в то время главным распорядителем при Его Превосходительстве, успел доложить герцогу, что я взял на себя столько работ, что выполнить их к сроку я никогда не смог бы, главным образом потому, что у меня не было людей и что работы и так уже очень отстают. И вот, когда герцог меня вызвал и сообщил мне о тех слухах, которые до него дошли, я ему ответил, что работы мои выполняются в срок, в чем, если угодно будет Его Превосходительству, оно всегда может убедиться, и что конец – всему делу венец. И вот, вскоре после того, как я от него ушел, он тайком явился туда, где я работал, все осмотрел и отчасти убедился в зависти и коварстве тех, кто, не имея к тому никаких оснований, на меня нападал. Когда же наступил срок сдачи, у меня было в точности все закончено и все мои работы были уже расставлены по своим местам, в то время как некоторые из тех, кто больше думал обо мне, чем о самих себе, оказались несостоятельными. По окончании торжеств помимо четырехсот скудо, выплаченных мне за мои работы, герцог пожаловал мне триста за счет тех, кто не выполнил своих в назначенное время, как это и было уговорено. На эти заработанные мною и пожалованные мне деньги я выдал замуж одну из моих сестер, а вскоре определил в монахини другую, пожертвовав монастырю Мурате в Ареццо кроме ее приданого написанный мною алтарный образ Благовещения вместе с табернаклем для Святых Даров, включенным в этот образ, который был помещен в хор монастырской церкви там, где совершается служба.

IX. После этого сообщество Тела Господня в Ареццо заказало мне образ для главного алтаря церкви Сан Доменико, и я изобразил на нем Снятие со креста, а затем для сообщества св. Роха я начал писать алтарный образ для церкви этого сообщества во Флоренции.

Между тем, в то время как под покровительством герцога Алессандро я уже был на пути к тому, чтобы приобрести честь, славу и богатство, этот несчастный синьор был зверски убит, я же лишился всякой надежды на то, что я через его милостивое посредничество рассчитывал получить от судьбы. Поэтому, потеряв за немногие годы Климента, Ипполито и Алессандро, я решил по совету мессера Оттавиано искать счастия не при дворах, а только в искусстве, хотя и не трудно было мне устроиться при новом герцоге, синьоре Козимо деи Медичи. И вот, дописывая в Ареццо названный алтарный образ вместе с его обрамлением на стене церкви Сан Рокко, я уже готовился к отъезду в Рим, как вдруг через посредство мессера Джованни Полластры (к стопам которого я всегда припадал и которому я считаю и всегда считал себя обязанным за все лучшее, что я имел в жизни) меня, по воле Божьей, вызвали в Камальдоли святые отцы этой пустыни, возглавляющей всю камальдульскую общину, с тем чтобы я осмотрел все то, что они намеревались осуществить в своей церкви. Приехав туда, я испытал высшее наслаждение от горной и вечной уединенности и тишины этой святой местности, и хотя я сразу же заметил, что почтенные на вид святые отцы, увидев, насколько я еще молод, призадумались, я собрался с духом и поговорил с ними так, что они все же решили воспользоваться мною для многих живописных работ маслом и фреской, которые предполагались в их церкви в Камальдоли. Однако в то время как они хотели, чтобы я, прежде чем браться за что-либо другое, написал им образ главного алтаря, я вескими доводами им доказал, что лучше начать с одного из более мелких образов, предназначавшихся для трансепта, и что, закончив его, я мог бы продолжить в том случае, если он им понравится. К тому же я не хотел заключать с ними твердых денежных условий, но сказал им, что если моя работа им понравится, пусть они, как только она будет закончена, заплатят за нее по своему усмотрению, а если не понравится, пусть они мне ее возвратят, ибо я весьма охотно оставлю ее у себя. А так как условия эти показались им даже слишком честными и любезными, они согласились на то, чтобы я приступил к работе.

X. И вот, после того как они мне сказали, что им хотелось бы видеть на образе Богоматерь с младенцем на руках, а также св. Иоанна Крестителя и св. Иеронима, так как оба они были пустынниками и жили в зарослях и лесах, я покинул пустынь и спустился до аббатства в Камальдоли, где, быстро сделав рисунок, который им понравился, я начал писать образ и за два месяца полностью его закончил и поместил на предназначенное ему место, к великому удовлетворению святых отцов (насколько можно было судить по их виду) и меня самого, испытавшего за эти два месяца, насколько сладостный покой и честное одиночество более способствуют работе, чем шум площадей и придворной жизни, убедившегося, говорю я, насколько я ошибался, что до сих пор возлагал свои надежды на людей и на те издевательства и интриги, на которых стоит свет.

Итак, закончив названный образ, я тотчас же получил заказ на остальную часть трансепта, а именно на истории и на все то, что снизу доверху надлежало написать фреской, с тем чтобы я сделал это в ближайшее же лето, так как зимой было бы почти что невозможно писать фреской на этих альпийских высотах в окружении гор.

Пока что, вернувшись в Ареццо, я закончил образ для церкви Сан Рокко, написав на нем Богоматерь, шесть святых и Бога Отца, держащего в руках стрелы, которые изображают чуму и которые он ниспосылает на землю, в то время как св. Рох и другие святые молят его за народ. На стене – много фигур, написанных фреской, которые вместе с образом не хуже и не лучше того, что они есть на самом деле.

После этого брат Бартоломео Грациани, августинский монах монастыря в Монте Сан Совино, вызвал меня в Валь ди Капрезе, где заказал мне для главного алтаря церкви Сант Агостино этого монастыря большой образ маслом на дереве. Договорившись с ним, я отправился во Флоренцию повидать мессера Оттавиано. Пробыв там несколько дней, я с большим трудом добился того, чтобы не вернуться на службу при дворе, как тому этого хотелось. Все же я вышел победителем, приведя веские доводы, и решил, прежде чем за что-нибудь браться, поехать в Рим. Однако мне это не удалось, прежде чем я не написал для названного мессера Оттавиано копию с той картины, на которой Рафаэль Урбинский изобразил папу Льва, кардинала Джулио деи Медичи и кардинала де'Росси, так как герцог требовал оригинал, находившийся в то время у названного мессера Оттавиано. Эта копия, мною сделанная, находится ныне в доме наследников этого синьора, который, когда я уезжал в Рим, вручил мне вексель на сто скудо на имя Джовамбаттисты Пуччини, обязанного мне их выплатить при первом моем требовании, и сказал мне: «Пользуйся ими, чтобы обеспечить себе возможность учиться, а при случае сможешь их вернуть по желанию либо своими работами, либо наличными».

XI. Итак, приехав в Рим в феврале 1538 года, я провел там весь июнь, занимаясь совместно с моим подмастерьем Джовамбаттистой Кунджи из Борго рисованием всего того, что я не успел зарисовать за время моих прошлых приездов в Рим, в частности того, что было зарыто под землей в гротах. Из архитектуры или скульптуры я не оставил ничего, что я не зарисовал бы и не обмерил. Настолько, что я поистине могу утверждать, что рисунков за этот промежуток времени я сделал более трехсот, от которых впоследствии в течение долгих лет я получал и радость и пользу, пересматривая их и освежая в себе память о всех вещах, виденных мною в Риме.

А насколько эти труды и исследования пошли на пользу, видно по образу, который, вернувшись в Тоскану, я написал для монастыря в Монте Сан Совино, на котором в возможно лучшей манере я изобразил Успение Богоматери, внизу же кроме апостолов, обступивших гробницу, – св. Августина и св. Ромуальда.

XII. Отправившись после этого в Камальдоли согласно обещанию, данному мною тамошним отцам-пустынникам, я написал на другом образе в трансепте Рождество Христово, изобразив ночь, освещенную сиянием, исходящим от новорожденного младенца, окруженного несколькими пастухами, которые ему поклоняются. В ходе этой работы я упражнялся в передаче красками солнечных лучей и изображал фигуры и все прочие околичности этой картины с натуры и в определенном освещении, для того чтобы они получились как можно более правдоподобными. Затем, так как сияние это не могло проникнуть за пределы хижины, я над ней и вокруг нее ввел дополнительный свет, исходящий от сияния ангелов, поющих в небесах: «Слава в вышних Богу». Не говоря уже о том, что кое-где сами пастухи излучают свет, расхаживая с зажженными пучками соломы в руках, частично же свет излучают и луна, и звезда, и ангел, являющийся некоторым из пастухов. Что же касается хижины, то я выдумал смелое сочетание всяких древностей с обломками статуй и другими сходными вещами. Словом, я довел эту вещь до конца, положив на нее все свои силы и знания, и, хотя я рукой и кистью и не сравнялся с великим моим желанием и волей к достижению совершенства в своей работе, тем не менее живопись эта многим понравилась. Недаром мессер Фаусто Сабео, человек ученейший, бывший в то время хранителем папской библиотеки, написал, а после него написали и некоторые другие, много латинских стихов во славу этого произведения, побуждаемые, быть может, не столько его качеством, сколько расположением к моей особе. Как бы то ни было, если в нем и есть что-либо хорошее, то это было божьим даром.

Когда я закончил этот образ, святые отцы решили, что я должен написать на стене фрески с предназначенными для нее историями, поэтому над дверью я написал изображение самой пустыни, с одной стороны от нее св. Ромуальда рядом с тем венецианским дожем, который был святым человеком, а с другой – видение, которое имел Ромуальд на том месте, где он построил свою пустыню. Все это я украсил всякими фантазиями, гротесками и другими узорами, которые можно там увидеть. По окончании работы они приказали мне вернуться на следующее лето для написания образа главного алтаря.

XIII. Между тем помянутый выше дон Миньято Питти, состоявший в то время визитатором всех монастырей ордена Монте Оливето, увидел написанный мною образ в Монте Сан Совино, а также мои работы в Камальдоли и, посетив в Болонье флорентинца дона Филиппо Серральи, аббата монастыря Сан Микеле ин Боско, сказал ему, что, по его мнению, только мне, и никому другому, следовало заказать намеченную роспись трапезной в этой честной обители. Поэтому, направившись в Болонью, я за это и взялся, хотя работа предстояла большая и ответственная. Однако прежде всего мне захотелось осмотреть все самые знаменитые произведения живописи болонских и других мастеров, какие только были в Болонье. Заказанная мне живописная работа для торцовой стены этой трапезной распадалась на три картины. На одной надо было изобразить, как Авраам в Мамврийской долине готовит трапезу для ангелов, на второй – как Христос в доме Марии Магдалины и Марфы, беседуя с последней, говорит ей, что Мария избрала благую часть, а на третьей – как св. Григорий, делящий трапезу с двенадцатью нищими, узнает среди них Христа. Приступив к работе, я все же начал с последней и, дабы иметь возможность включить в нее тамошних святых отцов согласно их желанию, я изобразил св. Григория сидящим за трапезой в монастыре с прислуживающими ему белыми монахами этого ордена. Кроме того, фигуре этого святого первосвященника я придал обличье папы Климента VII, а вокруг него, в числе многочисленных синьоров, посланников, князей и иных особ, смотрящих, как он вкушает пищу, я изобразил герцога Алессандро в память о тех благодеяниях и милостях, которые я от него получал, и о том, кем он был, и с ним многих моих друзей. А среди тех, кто прислуживает на трапезе нищих, я написал портреты тех монахов этой обители, с которыми я подружился, а также мне незнакомых, но меня обслуживавших, как то: раздатчика милостыни, келаря и других им подобных, не говоря об аббате Серральо, о самом генерале ордена доне Чиприано из Вероны и о Бентивольо. С натуры же я написал и облачение этого первосвященника, изобразив бархат, парчу и другие золотые и шелковые ткани самого различного вида. Околичности же, как то: сосуды, животных и прочее, я поручил Кристофано из Борго, как о том говорилось в его жизнеописании. Во второй истории я старался написать головы, одежды и постройки так, чтобы они не только отличались от тех, что были изображены на первой, но и по возможности выявляли чувства Христа, наставляющего Магдалину, преданность и хлопотливость Марфы, готовящей пиршество, но обижающейся на то, что сестра ее оставила одну, возложив на нее столько трудов и забот, не говоря уже о внимании апостолов и о многом другом, что следовало учесть в этой картине. Что же касается третьей истории, то я изобразил трех ангелов (сам не знаю, как это мне удалось) в небесном сиянии, которое они как бы излучают в то время, как их окружают солнечные лучи, падающие на них через облако. Старик Авраам склонился перед одним из трех ангелов, хотя видит он всех трех, между тем как Сара смеется при мысли о том, что, быть может, сие явление и есть то, что ей было обетовано, Агарь же с Измаилом на руках покидает обитель. Это же сияние освещает прислужников, и некоторые из них, будучи не в силах вынести его яркость, рукой защищают глаза и пытаются от него укрыться. А так как резкие тени и светлые блики придают живописи большую силу, то благодаря разнообразию изображенных предметов эта история обладает гораздо большей рельефностью, чем обе предыдущие, и производит совершенно иное впечатление благодаря разнице в колорите. О, если бы мне всегда удавалось осуществлять свой замысел так, как я и в то время, и ныне к тому стремился при помощи все новых и новых вымыслов и фантазий, не останавливаясь ни перед усталостью, ни перед трудностями, которые передо мною ставило искусство!

Но как бы то ни было, работа эта была мною закончена за восемь месяцев, включая фресковый фриз, архитектурное убранство, резьбу, панели, облицовки и другие украшения всей работы в целом и всего помещения трапезной. И за все это я согласился на оплату в размере двухсот скудо как человек, мечтавший не столько о наживе, сколько о славе. Недаром мой ближайший друг мессер Андреа Альчати, который в то время читал лекции в Болонье, поместил там следующие слова: «Octonis mensibus opus ab Arretino Ceorgio pictum, поп tarn praecio, quam amicorum obsequio, el honoris voto, anno 1539. Philippus Serralius pon. curavit»  .

«Работа сия выполнена в восемь месяцев аретинцем Георгием не из-за вознаграждения, а ради почтения к друзьям и чести по обету в 1539 году заботами священнослужителя Филиппа Серралиуса». Пер. А.Габричевского.

XIV. В это же время я написал два небольших образа – Мертвого Христа и Воскресение, которые аббат дон Миньято Питти поместил в церковь Санта Мариа ди Барбиано в Вальдэльзе, неподалеку от Сан Джиминьяно. Закончив их, я тотчас же вернулся во Флоренцию, так как Тревизи, мастер Бьяджо и другие болонские живописцы, думая, что я собираюсь обосноваться в Болонье и отбивать у них заказы и работы, не переставали мне досаждать; однако они этим доставляли больше неприятностей самим себе, чем мне, потешавшемуся над их, с позволения сказать, страданиями и всякими выходками.

XV. Во Флоренции же я для мессера Оттавиано сделал копию с большого поясного портрета кардинала Ипполито и написал другие картины, занимаясь ими в часы самого невыносимого летнего зноя. Закончив их, я вернулся в тишину и прохладу Камальдоли для написания помянутого выше образа главного алтаря, на котором я изобразил Снятие со креста, потратив на это все знания и все силы, какими я только располагал, а так как в ходе работы и с течением времени мне стало казаться, что я кое в чем добился успеха, и так как первый набросок меня уже больше не удовлетворял, я весь образ перегрунтовал и заново его написал таким, каким мы его теперь и видим. Соблазнившись же одиночеством и оставшись в той же обители, я для названного мессера Оттавиано написал обнаженного юного св. Иоанна в окружении разных скал и утесов, которые были написаны мною с натуры в этой горной местности. Но не успел я закончить эти вещи, как в Камальдоли появился мессер Биндо Альтовити, чтобы из кельи Святого Альбериго (то есть из обители тамошних монахов) сплавить вниз по течению Тибра до самого Рима партию огромных елей для строительства собора Св. Петра. Увидев все, что мною было написано в этом монастыре, и так как, на мое счастье, ему это понравилось, он, прежде чем уехать, решил, что я должен написать ему алтарный образ для Санто Апостоло, его приходской церкви во Флоренции. А так как образ для Камальдоли и фреска на стене капеллы (где я попробовал примешать масляную краску к фресковой, что мне весьма ловко удалось сделать) были уже закончены, я приехал во Флоренцию и написал помянутый выше образ. А так как мне необходимо было показать себя в этом городе, где я подобного рода вещей еще не делал, и так как я имел много соперников и желание завоевать себе имя, я решил посвятить этому произведению все свои силы и вложить в него столько стараний, сколько я еще никогда ни во что не вкладывал.

XVI. А для того чтобы, отбросив всякие посторонние и докучливые мысли, иметь возможность этим заниматься, я первым долгом выдал замуж свою третью сестру и купил в Ареццо, в предместье Сан Вито, недостроенный дом с участком, годным для разведения прекраснейших огородов и расположенным в той части города, где самый хороший воздух.

Итак, с октября месяца 1540 года я начал писать образ для мессера Биндо, собираясь изобразить на нем историю, которая должна была показать Зачатие Богородицы, как того требовало название капеллы, что было для меня задачей нелегкой, но так как и мессер Биндо и я обращались за советом ко многим нашим общим друзьям, людям ученым, я в конце концов остановился на следующем решении. Изобразив на середине картины древо первородного греха, я у его корней написал обнаженных и прикованных Адама и Еву, как первых нарушителей Божьей заповеди, а далее одного за другим прикованных к следующим его ветвям Авраама, Исаака, Иакова, Моисея, Аарона, Иисуса Навина, Давида и всех остальных царей в той последовательности, в какой они один после другого правили, всех до одного, говорю я, прикованных за обе руки, кроме Самуила и св. Иоанна Крестителя, которые прикованы только за одну руку, так как они были освящены во чреве матери. С хвостом, обвивающим ствол этого дерева, я изобразил древнего змия, верхняя половина которого имеет облик человека со скованными за спиной руками. Над его головой изображена во славе Дева, облеченная солнцем и увенчанная двенадцатью звездами, которая одной ногой попирает его рога, а другой – лунный серп. Эта Дева, говорю я, парит, окруженная сиянием, которое состоит из ангелочков, освещаемых лучами, от нее исходящими, лучи же эти, в свою очередь, проникают сквозь древесную листву и освещают фигуры скованных, и кажется, будто они развязывают сковывающие их путы силой и молодостью той, от кого они исходят. А в небе, то есть в самой верхней части картины, – два путта, держащие в руках некие грамотки, на которых начертаны нижеследующие слова: «Quos Evae culpa damnavit, Mariae gratia solvit».  Словом, я до этого еще никогда, насколько я припоминаю, не писал ни одной вещи, в которую я вложил бы больше усердия, труда и любви, чем в эту, однако, угодив всем, самому себе я, к счастью, не угодил, хотя отлично знал, сколько времени, усилий и труда я на это потратил, в особенности же на обнаженные тела, лица, да, в конце концов, и на любую частность. Мессер Биндо заплатил мне за работу над этим образом триста скудо золотом, а кроме того, на следующий год оказал мне столько любезности и так обласкал меня у себя дома в Риме, где я для него заново написал этот образ на небольшом подрамнике почти что в размере миниатюры, что я, храня память о нем, век буду считать себя его должником.

XVII. В то же самое время, когда я писал этот образ, который, как я уже