Очередное неловкое молчание. Первый выскочил из него Борис:

— Ну, ладно. Если не ерничая, без завиральных теорий, как в действительности понять и объяснить такое несусветное, как холокост? Или ссылка целого народа, калмыков, там, татар из Крыма, чеченцев… А? Или объяснить с рациональных позиций. Ты, страдающий мировой историей!

— Да, что привязался? — с готовностью откликнулся Анатолий. — С каких позиций? Есть одна позиция — убивать нельзя. А тут тотальное убийство народа, народов. О чем ты говоришь! Что ж тут может быть рационального?

— Ну мистически ты нам все объяснил. А без дурачества?

— Надоел, Борьк. Жень, вступись.

— А действительно, Толя, — спросил Мишкин, — ведь холокост чистым разумом не понять.

— Так и вся история евреев… Да и России — чистым разумом не понять — “…ибо нелепо”. Я и объясняю с мистических позиций. Как Божья проба, прикидка.

— Болтун, историк хренов! — взорвался Борис.

— Да нет, ребята, я совершенно серьезно. Я думаю, что, если Бог есть… А без сатаны такое затеять и осуществить нельзя. А если есть сатана, то, разумеется, есть и породивший его антипод — Бог. И Он допустил. А стало быть, Богу это угодно было... Может, планомерное уничтожение евреев как раз и есть одно из доказательств существования Бога?

— Идиот! Ну, что несешь? Жень, на правах хозяина и больного заткни ему хлебало.

— А правда, Толь, как Бог допустил такое?

— Какая-то задача у Него, стало быть, была. Вон даже Борис сказал: а может, чтобы неминуемо привести народ к своему государству. Создать его. Ну неисповедимы его пути! Вот и все.

— Значит, — вскинулся Борис, — действительно, цель оправдывает средства?

— Мы ж не знаем истинной цели, и нечего обсуждать.

— А все ж…

— Спорщик! Ты очень веришь себе.

— Спорящий всегда верит себе. Иначе как спорить?!

— А ты сначала научись слушать. Это потруднее, чем спорить.

— А что тебя слушать? Это ты абсолютную истину вещаешь.

— Ну кончайте, пацаны, — перебил Мишкин. — Так и до драки недалеко. Пришли к умирающему, а дело к бою идет.

— Женя, ну что ты меня терзаешь! — отреагировала на слово “умирающий” Галя, до этого оппозиционно молчавшая, отвернувшись к окну. Разговор казался ей неуместным, и в душе она совсем не хотела связывать Женину болезнь и дурацкий бесплодный еврейский вопрос.

— И что нам, вам евреи. Вот Толя же хотел про русскую историю.

— Правда, Толь, ты ведь начал про Алексея Михайловича. Думаешь, если я помираю, так мне уже и неинтересно? Мне и там будет интересно. Даже в аду. — И Мишкин засмеялся.

— Ад — это вздор, — немедленно возразил Анатолий. — Если есть ад, то, стало быть, Бог мстителен, а этого не может быть. Бог — это любовь.

— Вот буду там и все узнаю. Только как тебе передать?

— Ну, кто когда помрет, неведомо никому.

— Правда, ребята, Жень, кончайте, — снова встряла Галя. — Это я сейчас помру.

— Ладно, ребята, продолжайте без меня. Когда дойдет наш друг до евреев России, свистнете. — И Борис, расцеловавшись с Женей и со своим вечным оппонентом, пошел к двери, которая как раз открылась, впуская Олега и Алексея.

— Ба! А я уходить вздумал, — приветствовал Борис друзей-профессоров. — Теперь никогда. Наконец-то пришли настоящие профессионалы, с которыми спорить не смею.

Борис вновь уселся рядом с Толей и даже приобнял его, вроде бы показывая, что на самом деле все о’кей, если, ссорясь и ругаясь десятилетиями, все-таки относится друг к другу вот так. Алексей с Олегом тоже преувеличенно ерничали и шумели — вполне в тон сегодняшней ажитации Бориса.

И действительно, как правильно вести себя в сложившейся ситуации? И сам Женя знает, что умирает, и все вокруг. Знают больше, чем хотелось бы самим... А в самом деле, как? Как говорить, сидеть, смотреть, есть — при человеке уже обреченном? Собственно, мы все обречены изначально. И знаем это, но главное, слава Богу, не знаем когда. Потому, как правило, и не готовы к переходу… Переходу, уходу, перевоплощению? — кто ж знает. Хоть бы раз кто-нибудь вернулся да хоть чуточек бы приоткрыл эту вечную и, может, самую стабильную завесу над тайной бытия… Или небытия?

Наверно, надо бы вести себя в соответствии с тем, что происходит. Но мы трепещем перед этим самым главным нашим незнанием. И потому-то излишне фальшивы, развязны и беззаботны. Или слишком циничны и наигранны — слишком бравируем печальной правдой, бессмысленно неся ее наперевес — не смиренно как крест, а воинственно как штык. Да, правда жестока и приносит страдания, и ложь уменьшает страдания, зато убивает и тело и душу. Деликатность, такт — порой фальшивы. Искренность — нередко жестка и жестока. А то и просто некстати — не ко времени, не для собеседника. Вот и выбери себе позицию рядом с умирающим...

Наверное, самое страшное в смертном приговоре — вовсе не объявленная грядущая смерть (это-то у всех), а указание срока, а то и даты, когда уже ничего больше не будешь узнавать. Не узнаешь никогда, что с твоими детьми, друзьями, семьей, обществом, в котором ты жил, делом, которым ты занимался и которое, может быть, тебя и сгубило. Что дальше-то? Что там, за поворотом?!

Женя усмехнулся… чему-то… И закурил. Никто, даже Галя, не замахал негодующе руками.