Служба отца Зинона была предстоянием

— Вы, я знаю, и с отцом Зиноном близко общались.

— Да. Для меня это величайшее явление, хотя я всю жизнь в Церкви, видел много батюшек и владык, даже собирался книгу написать «Батюшки мои!», где были бы одновременно и ужас, и восхищение, потому что батюшки все разные.

В архимандрите Зиноне больше всего поражало даже не величие иконописца, но его служба. Хотя, приезжая в монастырь, я каждый день помогал ему на службе, иногда мы служили вдвоем — он совершал таинство Евхаристии, а я был и алтарником, и чтецом, и хором, — уже много раз слышал, как он служит и пещерном храме, и в Покровском, и в деревянной церкви Всех Святых на горе, но всякий раз казалось, что я впервые присутствую на Литургии. Словно в первый раз на твоих глазах совершается Тайная вечеря, и ты в ней участвуешь.

Понять это чудо нельзя. С тех пор, как он оставил своих учеников, а их в Пскове много, они разбрелись по разным храмам, но большинство собирается у отца Евгения Ковалева в храме Анастасии Узорешительницы. Собираются в тоске по литургической цельности.

Редко кто так служит. Владыка Иоанн (Разумов) так служил. Отец Павел Адельгеймслужил мощно, целостно, напряженно, по возможности каждодневно. Еще митрополит Антоний (Блум) — его службу я только в записи слышал, но меня эта запись сразила. Словами очень трудно передать, но понимаешь, что митрополит не позволял себе механического стояния, а каждую секунду именно предстоял пред Господом.

Вот и служба отца Зинона от начала до конца была предстоянием. Запретив его в служении, митрополит Евсевий лишил его самого дорогого — предстояния перед Богом при служении Литургии. А икона только тогда высока и подлинна, когда она создается в литургическом пространстве. Стоит из него выйти, икона отдает художеством, что мы видим по многим сегодняшним иконописцам «от художества». Фактически митрополит Евсевий выдергивал у отца Зинона кисть из руки, не понимая, что этого нельзя делать.

— А отца Павла Адельгейма вы хорошо знали?

— Не скажу, что хорошо, но мы часто виделись, разговаривали обо всем на свете, время от времени я даже читал у него на всенощных бдениях канон. Я ведь долгие годы был прихожанином храма святителя Николая в Любятово, где настоятелем и сейчас отец Владимир Попов — они долгое время дружили. Отец Владимир — тоже живой человек. Иногда начнет проповедь: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Козьма Прутков говорил…». Я только крякну, потом с улыбкой спрошу: «Кто у нас Козьма-то — святитель или преподобный?». Отец Владимир улыбнется, но не смутится, потому всегда и с таким началом выведет в высокую и спасительную сторону.

Так и отец Павел — на Димитриевскую родительскую субботу непременно прочтет с амвона блоковское «Поле Куликово», да так прочтет, что оно покажется священным текстом. Обычно для молодого священства редко соглашаются в одном сердце митрополит Филарет и Пушкин, и они их на книжных полках непременно разведут. А у отца Павла, отца Владимира, отца Алипия, отца Зинона соглашались.

Для них слово было свято во всех контекстах — и в евангельском, и в святоотеческом, и в высокой поэзии. Тем самым они возвращали поэтическому слову его Божественную небесную красоту. Ту красоту, которая есть в поздних стихах Александра Сергеевича. Да, в юности он написал «Гаврилиаду», но закончил свой творческий путь «Отцами пустынниками» — почти дословным переводом молитвы Ефрема Сирина. А «Странник»! Перечитайте и вы увидите, что это, может быть, самое христианское стихотворение в русской поэзии.

Когда чтение — мучение

— У вас никогда не было неприятностей из-за того, что ходите в храм?

— Я этого не афишировал, а когда в 1972 году ушел из газеты, и вовсе стало спокойно — кому какое дело.

Стал зарабатывать внутренними рецензиями, пока Леонид Ефимович Пинский не объяснил мне… Это был замечательный шекспировед, прошедший лагеря и не сломленный — уже в шестидесятые и семидесятые он приходил на все политические процессы. Не выступал там, а просто сидел и слушал — свидетель. Его все судьи ненавидели!

Я во ВГИКе защищал диплом по козинцевским экранизациям «Гамлета» и «Короля Лира», а как раз незадолго до этого вышла книжка Леонида Ефимовича о Шекспире, и она мне очень помогла, расставила все в душе на место. Мы списались, я поблагодарил за книгу, мы встретились, стали общаться.

Он устраивал у себя дома выставки Анатолия Зверева, в прихожей у него лежали журналы «Посев», книги и журналы издательства Имка-Пресс — всё, что добралось до России из «диссидентства». Когда приходили из КГБ, а его как бывшего лагерника регулярно проверяли, он говорил: «Ребята, всё, что вам нужно, лежит здесь, а туда не суйтесь, не бесчинствуйте». И они не бесчинствовали — понимали, что всё, подлежащее изъятию, лежит в коридоре.

Так вот, Леонид Ефимович, узнав, что я ушел из газеты, спросил:

— Чем же теперь занимаешься?.

— Внутренние рецензии пишу. «Советский писатель», «Современник» присылают мне рукописи, я читаю и пишу заключения.

— И сколько рукописей прочитал?

— Кажется, 87.

— А сколько благословил?

— Семь или восемь.

— Что же остальные?

— Забыл, как страшный сон.

— Не обольщайся. Ни одно дурное слово, прочитанное тобой, никуда из твоей генетики не денется. Оно исказит либо твою жизнь, либо жизнь твоих детей, внуков. Выйдет дурной кровью, где-нибудь обязательно проявится. Забудь! Лучше сдохнуть под забором.

И я пошел «подыхать под забором» — перестал писать такие рецензии. Сейчас опять готов всё бросить… Я входил в жюри «Национального бестселлера», премии имени Аполлона Григорьева, теперь вот в жюри «Ясной поляны» и все чаще вспоминаю при чтении часто разрушительных для души книг, что и правда лучше остаться без куска хлеба, но спасти остатки генетики.

— В современной литературе, которую вы как член жюри постоянно читаете, нет, на ваш взгляд, ничего равного книгам Астафьева и Распутина?

— Если говорить о стилистике, то многие сегодня пишут «лучше», чем Астафьев и Распутин. Виртуозы, «Набоковы». «Набоковых» много, Распутиных мало. Литература — зеркало жизни. Михаил Михайлович Бахтин чуть не в 22 года написал свою первую статью — «Искусство как ответственность». Он говорил об ответственности искусства перед человеком, а человека перед искусством.

Не нравится вам современное искусство — посмотрите в зеркало: не вы ли дали повод искусству сделаться столь невзрачным? А не нравится что-то в вашем лице, когда смотрите утром в зеркало, — вспомните, какую книжку вчера прочитали: не она ли исказила ваш лик? Это я, конечно, своими словами пересказываю, у Бахтина гораздо глубже написано, но суть его работы именно в том, что жизнь и искусство тесно взаимосвязаны. Легчает мир — легчает искусство.

Сегодня невозможно написать «Живи и помни» просто потому, что не найдешь Настену. Японская славистка — фамилию не помню, — которая переводила «Живи и помни» на японский язык, вскоре после этого крестилась в православие с именем Анастасия — так потряс ее русский характер, душевное величие Настены. Не найдете вы сегодня такой характер. Вглядитесь в девичьи лица! Многие из них прелестны, но глубины, которая по-настоящему красит человека, не видно. Есть ощущение какой-то фарфоровой пустоты.

И в Церкви… Перед храмом Христа Спасителя висит громадный экран, Патриарх на экране говорит важные слова о спасении, но говорит в пустоту — мимо летят машины, люди бегут взад-вперед по своим делам, им некогда остановиться, вслушаться. Даже проповедь в телевизоре перестает быть глаголом от сердца к сердцу, а проповедь Патриарха, транслируемая на улицу, в поток машин и троллейбусов — это расточение слова, отнятие у него глубины. Перед амвоном человек может замереть, перед экраном на улице — нет.