Больше чем учитель: Эльвира де Идальго

 

Техника пения проста и никогда не меняется. Трудность заключается только в том, чтобы научить человека делать то, что нужно. Это умеет только хороший учитель.

Лучано Паваротти

 

 

На следующий же день после возвращения в греческую столицу жизнь девочки превратилась в жизнь поющего робота. Она пела для всех и каждого. В сентябре 1937 года ее дядюшке Эфтимию удалось организовать для нее прослушивание у Марии Тривеллы, преподававшей в Национальной консерватории в Афинах. Перед самым выступлением Марию охватил панический страх, что случалось с ней и позже, перед многими спектаклями. "Перед тем как начать петь, мне кажется, что я ничего не знаю, не помню ни ноты из партии, не знаю, когда я должна вступать". Тривелла, посредственная певица, но опытный и знающий педагог, немедленно взяла Марию Каллас к себе в ученицы и даже согласилась фальсифицировать возраст ребенка: Марии было тринадцать лет, тогда как в Консерваторию принимали только с шестнадцати.

 

Мария пела фрагменты из "Кармен", "Лючии ди Ламмермур" и "Сельской чести". В ноябре 1938 года, незадолго до своего пятнадцатого дня рождения, она дебютировала на сцене в студенческой постановке этой оперы Масканьи и получила первый приз Консерватории. Пьер-Жан Реми считает символичным то, что уже первой ее ролью была страдающая, жертвующая собой женщина. "Всю жизнь она играла крайности — либо жертв, либо тигриц; но ведь и тигрица, будь то Медея или Сантуцца, по-своему тоже жертва". После двух лет работы с Марией Тривеллой Каллас предприняла новую попытку попасть в Афинскую консерваторию. Услышав пение девочки, испанское сопрано Эльвира де Идальго настояла на том, чтобы ее туда приняли, несмотря на юный возраст.

 

Эльвира де Идальго родилась в 1892 году и училась у Поля-Антуана Видаля. В 16 лет она дебютировала в неаполитанском театре "Сан-Карло" в роли Розины в "Севильском цирюльнике". Легендарный импресарио Рауль Гинзбург заполучил ее для театра в Монте-Карло, где она опять пела Розину в компании с Дмитрием Смирновым (Альмавивой) и Федором Шаляпиным (Базилио). Джулио Гатти-Казацца переманил ее в "Метрополитен Опера": ему срочно нужна была певица, которая составила бы конкуренцию Луизе Тетраццини, певшей в Оперном театре Оскара Хаммерштайна. Однако де Идальго не могла тягаться с итальянской дивой. Послушав ее, Уильям Джеймс Хеммерсон написал, что "Метрополитен Опера" — не "богоугодное заведение по опеке маленьких девочек". Она вернулась в Европу, в 1916 году дебютировала в "Ла Скала" все той же Розиной (Фигаро пел Риккардо Страччари) и с тех пор пела на итальянских сценах средней руки и в Южной Америке. В 30-е годы она приехала в Афины в составе переезжающей с места на место оперной труппы и, когда начавшаяся война осложнила путешествия, устроилась в Консерваторию преподавательницей. Она планировала поработать там только один год, но задержалась надолго.

 

О своей первой встрече с некрасивой и зажатой девочкой испанка вспоминала так: "Смешно было даже подумать, что эта девочка хочет быть именно певицей. Она была высокая, очень пухлая и носила толстенные очки. Глаза у нее были большие, но тусклые, а если она снимала очки, то ничего не видела. Все в ней выглядело как-то нелепо. Платье ей было велико, спереди оно застегивалось на пуговицы и висело, как мешок. Не зная, что ей делать, она тихонько сидела в углу, грызла ногти и ждала, когда ее попросят спеть".

 

Мария спела "Ozean, du Ungeheuer" из "Оберона" Карла Марии фон Вебера - и учительница была потрясена, услышав "бурные каскады звуков, которые она еще не умела полностью контролировать, но которые были полны драматизма и подлинного чувства. Я слушала, закрыв глаза, и представляла себе, какой радостью было бы работать с таким материалом и отшлифовывать его до полного совершенства". Марию приняли в Консерваторию в качестве частной ученицы де Идальго, и ей не пришлось платить за уроки, благо де Идальго, о которой Реми пишет как о "Пигмалионе женского пола", приложила все усилия, чтобы сделать из ученицы такую певицу, какой она мечтала быть сама. "Уроки начинались в десять, - вспоминала Мария Каллас в 1970 году, - около полудня мы делали паузу, чтобы съесть по бутерброду, и после этого занимались до самого вечера. Мне никогда в голову не приходило пойти домой пораньше, хотя бы потому, что мне там совершенно нечего было делать".

 

Ее диапазон был тогда столь ограничен, что некоторые учителя считали, будто у нее меццо-сопрано (такие голоса, как правило, не имеют широкого диапазона). Осторожное расширение его вверх и вниз она воспринимала как атлетический тренинг: "Я была как спортсмен, который получает удовольствие, используя и развивая свои мышцы". Эльвира де Идальго была для нее больше чем учителем, она стала ее самым близким человеком и в эмоциональном отношении.

 

Чем больше они сближались, тем более критично Мария относилась к матери, которая позже отомстила ей, написав свою книгу. Де Идальго была чуть ли не единственным человеком, к которому Мария Каллас неизменно питала теплые чувства. В квартире Каллас после ее смерти, помимо портрета легендарной Марии Малибран, нашли фотографию Эльвиры де Идальго. Именно она помогла "гадкому утенку" преобразиться - Не только музыкальными уроками, но и практическими советами Она научила Каллас, как вести себя на сцене, как одеваться, как держать себя.

 

Заветным желанием матери была слава Марии. "Слава - вот все, чего я для нее хотела". Ради этого она и лишила дочь детства, как позже говорила певица. А Эльвира де Идальго указала ей путь к славе и научила относиться с уважением к самой себе Обе женщины повлияли на дальнейшую судьбу и манеру поведения певицы.

 

В то время как де Идальго занималась шлифовкой голоса Каллас, она посоветовала ей для начала сосредоточиться на более легких колоратурных партиях, на "canto fiorito". Только окончательно освоив техническую сторону дела, ученица могла перейти к более сложным, драматическим партиям. Вообще-то с самого начала было ясно, что из Марии Каллас выйдет не "легкое сопрано", a "soprano sfogato", наподобие Джудитты Пасты, выразительный, драматически окрашенный голос с широким диапазоном и колоратурными задатками, для которого Беллини написал партии Нормы и Амины в "Сомнамбуле". "Я была вроде губки, — скажет позже Мария Каллас, — готова впитать все, что угодно".

 

Учительница обеспечила ей основательное и всестороннее образование. Она давала ей партитуры, которые та учила наизусть, зачастую просиживая над ними целые ночи. Мария разучивала песни Шуберта и Брамса, "Стабат Матер" Джованни Перголези и "Дидону и Энея" Генри Пёрселла, даже "Страсти по Матфею" И.-С. Баха. Не будь этого систематического и напряженного тренинга, схожего по своему принципу с этюдами, без которых не может обойтись ни один пианист или скрипач, Мария Каллас никогда не смогла бы в дальнейшем за считанные сутки разучить и мастерски отточить сложнейшую партию. Упражнения в том особом виде искусства, который бездумно называют бельканто, были для нее "специфическим тренингом голоса и развитием технических навыков, сравнимым с тем, которое необходимо скрипачу или флейтисту, чтобы в совершенстве овладеть своим инструментом". Де Идальго позаботилась о том, чтобы ее ученица получила роли в студенческих постановках третьего акта "Бала-маскарада" Верди и Сестры Анжелики" Пуччини. В том же 1940 году она обеспечила Каллас ангажемент в Королевском оперном театре в Афинах: 27 ноября та исполнила маленькую партию Беатриче в оперетте Франца Зуппе "Боккаччо". Двумя годами позже Каллас представилась возможность заменить заболевшую коллегу в той же Королевской опере: она пела партию Тоски в тринадцати спектаклях под открытым небом в театре "Теллентас".

 

Вокруг этих спектаклей возникли недобрые толки - предвестники тех скандалов, что омрачали ее дальнейшую карьеру. Недомогавшая дива якобы встала во главе недоброжелателей Каллас. Услышав, что ненавистная конкурентка будет петь Тоску, она подослала своего мужа в оперу, чтобы помешать той выступить, и Каллас в ярости вроде бы расцарапала ему физиономию.

 

Этим случаем принято объяснять стойкую нелюбовь Марии Каллас к данному произведению. Действительно, она неоднократно заявляла в интервью о своей неприязни как к этой партии, так и к музыке Пуччини в целом. Но причина такой оценки кроется, по всей вероятности, в том, что эта партия в вокальном отношении гораздо сложнее партий бельканто, которые она привыкла петь с легкостью. Этим можно объяснить и тот факт, что, хоть она и пела 48 раз Тоску и 23 раза Турандот в 1948-1949 годах, желая пробиться к вершинам оперного мира, но Чио-Чпо-Сан исполняла всего 3 раза, а Мими в "Богеме" или Манон Леско не пела на сцене вообще никогда. В период с 1953 по 1958 год, когда ее слава была в зените, героини Пуччини ничего не значили для ее карьеры и для превращения в величайшую примадонну эпохи. И все-таки она с самого начала имела большой успех в роли Тоски, несмотря на нелюбовь к этой партии. Александра Лалауни писала о спектаклях в августе и сентябре 1942 года: "Все недостатки и слабые стороны постановки забываются, как только на сцене появляется Мария Калогеропулос, молоденькая девушка, почти ребенок... Она не только безукоризненно справляется с ролью, не просто верно поет, - она обладает редким даром драматической убедительности, покоряющим публику. Диапазон ее голоса охватывает целый регистр. Неважно, какое образование она получила: мне кажется, она наделена чем-то сверх того. Безошибочному музыкальному инсинкту и драматическому таланту научиться нельзя, тем более ее возрасте. Они у нее от природы". В конце карьеры Каллас часто пела Тоску, и это подтверждает тезис о том, что с партиями веристского репертуара можно справиться за счет актерского таланта, даже если голос уже не тот, что прежде.

 

Начиная с 1940 года, когда Греция была оккупирована немцами и итальянцами, материальное положение Евангелии Каллас и ее дочерей все ухудшалось. Еды было так мало, что 17-летней Марии пришлось давать концерты в Афинах и Салониках: в качестве гонорара она получала спагетти и овощи. В конце концов Афинская опера ангажировала молодую певицу, предложив ей 3000 драхм. Выбрать самой репертуар ей не позволили: она должна была петь то, что стояло в программе. В апреле и мае 1944 года это были шесть представлений "Долины" Эжена д'Альбера. Критик Фридрих В. Херцог писал в "Немецких новостях в Греции", что она обладает всем тем, чему должны учиться другие певцы, а именно драматическим чутьем, выразительностью и актерским воображением. Примечательно, что он упоминает "пронизывающую металлическую силу" ее голоса на высоких нотах. 14 августа последовали два спектакля "Фиделио" (Бетховена) в афинском театре Ирода Аттика; дирижировал немец Ханс Хернер. Двумя месяцами позже оккупанты потеряли контроль над Афинами, а затем и над всей Грецией. В Пирей вошел британский флот. Мария Каллас приняла решение вернуться в США к отцу: чтобы заработать денег на поездку, она дала концерт в Афинах 3 августа 1945 года, где пела "Bel raggio" из "Семирамиды" Россини, арии из "Дон Жуана", "Аиды", "Трубадура" и "Оберона". Из этого подбора репертуара можно заключить, что она обладала потенциалом драматического сопрано d'agilita. 5 сентября последовало представление "Нищего студента" Карла Миллекера. Через несколько дней Мария Каллас, простившись с Эльвирой де Идальго, взошла на борт корабля "Стокгольм" и поплыла в Нью-Йорк.

 

 

Снова в Нью-Йорке

 

Я предпочитаю полагаться на себя и только на себя.

Мария Каллас, 1970г.

 

Ее принял отец, живший в скромных условиях. Арианна Стасинопулос рассказывает, что певица не могла устоять перед гастрономическими соблазнами и становилась все толще и толще ("Я была голодна настолько, насколько только может быть голоден человек, давно не видавший настоящей еды"). Попытки получить ангажемент не удавались. Она искала помощи у греческого баса Николы Москоны, известного благодаря участию в нескольких постановках опер Верди под руководством Тосканини и видевшего в Афинах несколько спектаклей с Каллас, которая произвела на него большое впечатление. Добившись встречи с ним, Мария попросила представить ее Тосканини, но певец категорически отказался порекомендовать тщеславную юную певицу пожилому маэстро. Вместо этого он устроил ей прослушивание у тенора Джованни Мартинелли.

 

Мартинелли, родившийся в 1885 году в Монтаньяне, как и его коллега Аурелиано Пертиле, с ноября 1913 года пел в "Метрополитен Опера", дебютировав там в роли Рудольфа в "Богеме" и переняв после смерти Карузо в 20-е годы такие его партии, как Радамес, Канио, Альваро, Дик Джонсон и Андре Шенье. До 1946 года он пел в каждом сезоне "Метрополитен Опера", в целом он провел более 650 спектаклей, сыграл 36 ролей, а кроме того, участвовал в 300 гастрольных спектаклях. Он был настоящим драматическим певцом с фантастическим контролем над дыханием и аристократическими манерами; правда, голос его никогда не обладал вполне свободным звучанием. В стилистическом отношении он тяготел к экспрессивной манере Артуро Тосканини: мало кто из теноров в XX столетии пел пламеннее, патетичнее, риторичнее.

Мартинелли доброжелательно отнесся к молодой певице, но посоветовал ей продолжать уроки вокала. Скорее всего, ему не понравилась неровность ее голоса, слышимые "переключения" между регистрами.

Зато Эдвард Джонсон, принявший от Джулио Гатти-Казацца руководство "Метрополитен Опера", где сам пел долгие годы, счел ее голос "впечатляющим". Он предложил двадцатидвухлетней певице партии в двух постановках сезона 1946-1947 годов: партию Леоноры в "Фиделио" Бетховена и Чио-Чио-Сан в "Мадам Баттерфляй" Пуччини. Она отказалась, и причина ее отказа позже дала повод к пояатению очередной легенды: Реми сообщает, что она предложила спеть Аиду или Тоску, после чего разгневанный импресарио засунул контракт в карман.

Более достоверна версия Джона Ардойна: из-за тучного телосложения Мария Каллас не могла представить себя в роли японской гейши, а Леонору не хотела петь по-английски (эта роль в итоге досталась Регине Резник). Во всяком случае, поведение певицы показывает, что она знала цену себе и своим возможностям и была бескомпромиссна. А может, только притворялась такой? Надя Станчофф утверждает, что слышала от того же Джона Ардойна другую версию: Джонсон дал Каллас шанс получить ангажемент только при том условии, если она сможет улучшить звучание своего голоса на низких и высоких нотах -то же самое советовал ей Джованни Мартинелли. Однако она не могла признаться в подобном унижении отцу, которому взахлеб рассказывала о своих афинских успехах: чтобы сохранить лицо ей пришлось выдумать легенду, которую она впоследствии так часто рассказывала, что и сама в нее поверила.

 

На деле она, вероятно, предложила Джонсону петь Тоску и Аиду, даже не получая за это гонорара. По мнению Арианны Стасинопулос, с этого времени она прониклась все усиливающейся ненавистью к "Метрополитен Опера". Говорят, она заявила: "Я сюда вернусь: они будут умолять на коленях, чтобы я вернулась". Эта фраза подходит для биографии любой звезды, она превратилась в клише, которым пользуются всегда, когда хотят рассказать о трудностях в начале пути Каллас. Аналогична по сути легенда о прослушивании в оперном театре Сан-Франциско: директор театра Гаэтано Мерола сказал певице, что она еще слишком молода, что ей лучше поехать в Италию и там выбиться в люди — лишь тогда он предложит ей контракт. На это Мария будто бы ответила: "Благодарю вас, но когда я сделаю карьеру в Италии, вы мне больше не понадобитесь".

 

В январе 1946 года случай, чреватый последствиями, свел ее с Эдди Багарози, адвокатом, влюбленным в оперу. Он был женат на певице и педагоге Луизе Казелотти. Оба немедленно заинтересовались молодой певицей, хотя и нашли ее голос неровным и хрипло звучащим на высоких нотах. Казелотти предложила давать ей уроки, и напряженные занятия возобновились. Охваченный энтузиазмом, Багарози в конце года пришел к мысли сформировать оперную труппу. Этот проект, призванный возродить Лирическую Оперу Чикаго, был назван "Оперная компания Соединенных Штатов". Многие европейские певцы как раз ждали новых предложений, и потому ему удалось с легкостью заполучить известных звезд - вагнеровского тенора Макса Лоренца, сестер Анни и Хильду Конеини, молодое сопрано Мафальду Фаверо и выдающегося баса Николу Росси-Лемени, зятя Туллио Серафина, впоследствии часто певшего с Каллас.

 

Сезон в Чикаго должна была открыть "Турандот" Джакомо Пуччини. В главной роли была объявлена новая, сенсационная певииа - Мария Каллас. Однако премьера, запланированная на 27 января 1947 года, не состоялась. Профсоюз американских хоровых певцов потребовал от Багарози и его партнера, итальянского агента Оттавио Скотто, финансовой гарантии, дать которую они не смогли. Багарози вынужден был продать машину и даже драгоценности своей жены, чтобы расплатиться с частью долга. 6 февраля 1947 года Мария Каллас вернулась в Нью-Йорк, горько разочарованная. Проект "Оперная компания Соединенных Штатов" не удался и, по-видимому, канул в Лету.

 

Никола Росси-Лемени, высоко ценивший талант своей юной коллеги, представил ее Джованни Дзенателло. Тенор-ветеран, после смерти Франческо Таманьо долгие годы по праву считавшийся самым выдающимся исполнителем партии Отелло, занимал пост художественного руководителя Веронского оперного фестиваля. Он приехал в Нью-Йорк, чтобы подобрать подходящую певицу на роль Джоконды в опере Амилькаре Понкьелли, которая должна была открывать сезон 1947 года. Ему предстояло выбрать между двумя известными и опытными певицами - Зинкой Миланов и Эрвой Нелли, любимицей Артуро Тосканини. По совету Росси-Лемени Дзенателло пригласил на прослушивание Марию Каллас и был настолько очарован ее пением, что спонтанно подпел ей в дуэте из четвертого акта "Enzo!...sei tu!". Дзенателло подписал контракт с неизвестной гречанкой и с молодым американским тенором, тогда только начинавшим свою карьеру, Ричардом Такером. Он уже пел партию Энцо в "Метрополитен Опера", где был партнером Зинки Миланов. Встреча с Каллас стала для Дзенателло "откровением, а не прослушиванием".

 

27 июня 1947 года Мария Каллас покинула Соединенные Штаты. В тот же день она подписала контракт с Эдвардом Ричардом Багарози, в соответствии с которым тот на десять лет тановился "единственным и эксклюзивным агентом" певицы, а свою работу он получал десять процентов ее гонорара за "все выступления в опере, в концертах, на радио, в студии и на телевидении". Багарози обязывался предпринимать "все усилия ради содействия певице в ее карьере". Как пишет Стасинопулос, сначала Мария Каллас отказывалась подписать этот контракт-то, что она все-таки сделала это в день отъезда, будто бы было иррациональным, сиюминутным решением: на этот раз ей изменило ее обычно безошибочное чутье.

 

Эльвира де Идальго советовала ученице начать карьеру в Италии - и действительно, после восемнадцатимесячной паузы, проведенной в Нью-Йорке, она приехала выступать в Италию. Первые девять лет ее карьеры, начиная с дебюта в роли Сантуццы в Афинской Опере и заканчивая первым спектаклем в Арена ди Верона 3 августа 1947 года, окутаны мраком, лишь изредка пронизываемым лучами отдельных событий. Девять лет без заметного прогресса и истинного признания, девять лет фанатичного рвения в занятиях, девять лет борьбы без видимого успеха, девять лет жизни впроголодь и жажды славы.

 

Если собрать воедино все, что удалось узнать о жизни "гадкого утенка" в период между 1937 и 1947 годами, то получится нечто вроде отрывочного психологического анамнеза, который в устах дирижера Никола Решиньо обернулся таким высказыванием: "Мы никогда не узнаем, почему девочка из Бронкса, родившаяся в немузыкальной семье и выросшая вне какой бы то ни было связи с миром оперы, оказалась наделена даром идеально петь речитативы. Она обладала архитектоническим чутьем, безошибочно определявшим, какое слово в музыкальном предложении нужно выделить и какой слог в этом слове подчеркнуть". Это не объяснение, а всего лишь констатация ее умений. Так же мало эти умения объясняет часто цитируемый совет Туллио Серафина медленно читать слова речитатива, чтобы найти в них драматический смысл. Этот совет Туллио Серафин давал сотням певцов и певиц, но лишь немногим он пошел на пользу. Мария Каллас обладала не только актерским, но и композиторским чутьем, позволявшим ей преобразить выразительно произнесенное слово в музыкальную фигуру, а в техническом отношении она была настолько хорошо подготовлена, что всегда умела соотнести слово со звуком и тем самым придать е№ музыкальность.

 

Свести все это к целенаправленному честолюбию обиженного ребенка, к комплексу неполноценности непривлекательной девушки, к всепоглощающей жажде славы одержимой манией величия женщины, к неудержимости карьеристки оы бы слишком наивным: подобные объяснения больше подходят для мыльных опер. Как и Шаляпин или Чарли Чаплин, Мария Каллac обладала безграничным воображением и фантастической выразительностью, на которые накладывалась блестящая техника Несчастливая юность могла стать причиной ее необыкновенного усердия, однако гениальность состоит не только в том, чтобы сносить бесконечные страдания, а и в том, чтобы иметь высокую цель и непреклонное стремление обрести средства, необходимые для достижения этой цели.

 

Глава 6

Годы странствий

 

Менегини

 

Хочу сказать тебе только одно, любимый, -что люблю тебя, уважаю и чту. Я так горжусь моим Баттистой! Нет на свете женщины счастливее меня. Пусть я знаменита как певица — для меня куда важнее, что я нашла мужчину своей мечты!