Чтобы у каждого детей было больше ,

Чтобы человек не умирал,

пока его родные живут …

— Ну и заговорилась я с тобой! Ягоду кто собирать будет? — Бабушка стряхивает с платка крошки, повязывает им туго голову и опять принимается за работу.

Постепенно уходит утренняя прохлада. Степь наливается зноем. Обжигая кожу, палит солнце. Монотонно трещат кузнечики. Горячий пот течёт со лба, попадает в глаза, размазывается по круглым Нилкиным щекам. От жары гудит голова, но как раз в этот момент попадается поляна, сплошь усеянная красными ягодами.

— Кончай, Нилка, — кричит бабушка, — а то нажаришься на солнце!

Она идёт по направлению к Алге с полным тяжёлым ведром, вслед за нею плетётся уставшая внучка.

Собранную клубнику Олхон высыпает на фанерный чистый лист под навесом во дворе и осторожно разравнивает, чтобы ягода лежала ровным слоем.

— Высохнет, возьмёшь с собой в город, — говорит она.

Бабушка, обмотав голову полотенцем, смоченным в холодной воде, засыпает на деревянной кровати, тихо постанывая во сне. Нилка лежит рядом, бездумно смотрит в широкие щели между брёвнами, откуда торчит лохматая пакля. Потом осторожно подвигается к бабушке, как будто ей вдруг стало холодно в этот знойный июльский полдень.

 

* * *

 

Нилке так славно жилось в Алге, что она забыла про пережитое в городе. Оно отступило куда-то, вылиняло под лучами солнца, как её нарядное синее сатиновое платье в белый горошек, превратившееся в голубовато-серую простенькую одёжку.

Если вспоминалось Нилке, так только доброе. Как учительница музыки давала ей читать хорошие книжки. Как они вместе с Даримой и отцом шли в больницу встречать Баирку и мать. Как маленький Баирка то и дело вылезал из надоевших пелёнок. Здесь Нилкины воспоминания как будто запинались и кружились, как заботливые птицы вокруг своего гнезда…

Нет, всё-таки она помнила город и скучала по нему. Он неожиданно вырастал перед нею прямо в степи со своими многоэтажными домами и широкими улицами, с нарядной толпой, гуляющей в воскресный вечер по главной улице, мощённой лиственничными брусками. В такие минуты, как ни странно, она ловила себя на том, что её тянет назад в город, к разным и непохожим друг на друга людям, с кем хоть ненадолго столкнула её жизнь и кто волей или неволей был к ней внимателен и добр.

Но вдруг Нилке слышится резкий голос матери, её командирский тон, и сразу бледнеют, гаснут воспоминания, будто на них легла густая тень.

Она ни разу не пожаловалась на своё городское житьё-бытьё. Каким-то неуловимым чутьём девочка догадалась, что ни Олхон, ни Уяна ничего не смогут изменить.

Нилка думала об одном: как бы поскорее ей стать взрослой, самостоятельной.

Озорная почтальонша Эрдени, узнав, что девочка мучается из-за своего маленького роста, посоветовала:

— Ты, Нилка, главное, не спи много по утрам, карауль первый луч солнца, тогда и будешь расти быстро, как хлеб на хорошей опаре.

Но, как назло, сон у неё был крепким, и она никак не могла проснуться и встать до рассвета. Огорчённая Нилка попросила тётку помочь ей, та только засмеялась в ответ:

— Спи спокойно, Эрдени пошутила, просто ешь побольше моркови.

С того дня девочка, не переставая, жевала бледную мелкую морковку с их огорода, которая никак не могла налиться соком в это жаркое, нестерпимо сухое лето.

Нилка и бабушка носили воду из обмелевшего ручейка, пока он совсем не пересох. Теперь они брали воду в колодцах — их было всего два на весь улус. Длинные колодезные журавли виднелись издалека, за несколько километров от Алги. Словно две сказочные птицы с неестественно длинными шеями и ногами, они то и дело низко наклонялись в поисках корма.

Нилку пугала зияющая пустота колодца. Иногда, расхрабрившись, держась двумя руками за края деревянного сруба, она всё-таки заглядывала вниз. Сырость, холод и мрак заставляли сердце сжаться от страха, но любопытство толкало вперёд. Приглядевшись, где-то в недосягаемой глубине она различала зеркальный блеск воды. Потом уже без страха, сильно перегнувшись через сруб, с каким-то жутковатым наслаждением и интересом смотрела на далёкое дно, тайну которого ей так хотелось узнать. Но бабушка гнала её:

— Нельзя близко подходить к колодцу! Бохолдой[8] заберёт. Идём домой.

Они выливали колодезную ледяную воду в продолговатую лиственничную колодину и, дождавшись, пока она прогреется на солнце, поливали огород. Но всё равно овощи росли чахлыми, картофельная ботва высохла и побурела, как будто её облили крутым кипятком.

И степь аларская лежала пыльная, серая, помертвевшая и, как былинный тяжко раненный батор, ждала исцеляющей воды, которая одна могла вернуть ей силы. Только в короткие ночные часы степь ненадолго оживала, наполнялась писком, свистом и трескотнёй всего того, что ещё жило в ней.

Вместе с бабушкой Нилка частенько бывала у тётки Дулмы, жившей на самом краю улуса и единственной в Алге имевшей, кроме дома, летнюю юрту. Там всегда было прохладно и сумеречно. В центре юрты горел костёр. Над огнём висел огромный чугунный котёл, в котором клокотала вода.

Девочка любила смотреть, как горит огонь, то яркий и сильный, то тлеющий, готовый погаснуть в любой миг. Вот его жадные языки охватили весь котёл, поднялись выше, и тётка Дулма, похожая на волшебную укротительницу огня, быстро мешает затуран — бурятский чай, солит, добавляет муку и масло. Пламя обходит её, не касается подола платья и длинных, незакатанных рукавов, будто она заговорена добрыми духами.

В этой открытой любви к огню витали отзвуки силы и власти предков, сохранивших и пронёсших через века верность теплу и пламени, благодаря которым через длинную-предлинную цепочку поколений родилась Нилка со своим круглым лицом, узкими глазами и двумя чёрными, блестящими от бабушкиного щёлока косичками.

Девочка всерьёз огорчалась, когда в очаге затухали поленья и красные углы покрывались сизовато-белым, неживым налётом. Тогда она подходила к бабушке, молча брала её за руку, тянула к очагу, и та снова разжигала костёр…

Нилка не помнила, когда у неё впервые возникла эта непреодолимая страсть всё потрогать самой, прикоснуться, пощупать руками. Её чуткие пальцы помогали запомнить особенно полюбившееся ей. Нилке чудилось, что через пальцы она яснее слышит и лучше понимает те сложные и чистые звуки, которые незаметно для других испускало каждое дерево, каждый цветок и камень.

Вот и тут, в деревянной юрте, ей всё хочется потрогать руками.

В юрте просторно и вольно, как в степи. Ласточки и воробьи по-хозяйски залетают через отверстие в крыше и, склевав остатки еды, улетают.

Вдоль стен стоят низкие деревянные диваны с горками цветных подушек. Они застланы меховыми ковриками, оплетёнными косичками из конских волос.

Девочка любуется ковриком. Если вести руку вдоль, то возникает ощущение, что она раскатилась по скользкой ледяной дорожке, а если против шерсти, то кажется, будто она ступает по колкой стерне.

Мастерица хозяйка искусно подобрала цвета шкур. Белые полоски чередуются с коричневыми, чёрные — с серыми, желтоватые — с рыжими, каштановые — с красными. И видится Нилке ожившая аларская степь, табуны на молодой траве. Все кони бродят парами, белая лошадь — рядом с буланой, каурая — с чёрной. И слышится тревожное ржание молодой игривой кобылицы и радостный отклик резвого жеребёнка.

Девочка садится за низенький деревянный столик, придвигает такие же низенькие стульчики и начинает хозяйничать. Достаёт из шкафчиков, на которых нарисованы белые ягнята и пёстрые петухи, грубоватую деревянную посуду, отполированную до блеска многими руками. Она ставит её на стол и созывает своих гостей. Всем, никого не обделяя, Нилка наливает доверху жирной бараньей лапши и кладёт полными ложками свежий саламат. Потом берёт старый рассохшийся хур, бурятский музыкальный инструмент, и водит смычком по его струнам.

Олхон и тётка не вмешиваются в её игру, довольные тем, что кому-то ещё нужны эти давно забытые вещи.

 

* * *

 

Сегодня за многие дни, проведённые на ферме, Уяна впервые взяла выходной. С утра тётка моет полы, трёт и драит песком некрашеные половицы. Уяна споласкивает полы тёплой водой и принимается мыть по второму разу. Она подсыпает свежего песка, ещё и ещё трёт и шоркает половицы. Ступни её ног белеют от напряжения, на лбу выступают капли пота, но тётка останавливается только тогда, когда доски обретают медовый цвет.

Бабушка расторопно подтаскивает в вёдрах воду. Нилка терпеливо ждёт своего часа. Вот просохнут окончательно полы, и она постелит дорожки и коврики, сплетённые из разноцветных лоскутков и остатков кожи — в общем, из всего того, что давно уже отслужило свой век, но чему обязательно найдёт применение хозяйственная Олхон.

Потом бабушка ставит на крыльце самовар. Завидев его трубу с вырывающимися красными снопами искр, в дом, как по сигналу, начинают собираться соседки. Они рассаживаются вокруг стола, покрытого ещё довоенной клеёнкой, изношенной до того, что трудно определить, какого она была цвета в прошлом, и пьют горячий, густо заваренный чай с молоком.

Заходит соседка Анна, мать Ивана и Васьки.

— Голова от забот болит, — жалуется она. — Сын хочет учителем стать. Пора в город ехать, в институт, а он у меня раздетый совсем. Перешить не из чего, всё в войну поменяла на хлеб. Сам Кузьма, как вернулся с фронта, всё ходит в гимнастёрке. А ведь сыну в город надо, не хочется, чтобы Ваня был хуже всех.

Растревоженные её словами, женщины торопятся выложить свои истории, освободиться от наболевшего. Нилка замечает, что говорят всё больше гостьи, а бабушка и тётка помалкивают, вовремя заваривают свежий чай, нарезают хлеб, ставят на стол клубничное варенье.

Наговорившись досыта, женщины расходятся. Поднимается и Анна, но её останавливает Олхон:

— Подожди, соседка, подожди немного.

Бабушка достаёт тяжёлую связку ключей, идёт в чулан, открывает висячий большой замок и достаёт из недр зелёного сундука костюм Бориса из тёмно-серой шерсти в полоску. Она хорошенько встряхивает костюм и отдаёт его Анне:

— Моему сыну носить не пришлось, Ване пригодится. А вернётся Боря, новый справим, лишь бы невредимый, здоровый был.

Анна, оторопев от неожиданности, застывает на месте, потом горячо говорит:

— Спасибо, Мария Эрдынеевна, век не забуду. Ну и уважила ты нашу семью! Ты уж прости меня, побегу домой я, обрадую Ваню.

Анна дрожащими от радости руками берёт костюм, благодарит ещё и ещё раз и уходит.

 

Олхон подходит к сундуку, вынимает хромовые сапоги, смазывает их свежим жиром, заворачивает в чистую холстинку и прячет в угол подальше.

— Пусть подождут своего хозяина, — убеждает себя бабушка. — Устала я надеяться, но пока жива, буду ждать…

Уяна сидит на крыльце, обхватив ноги руками. Лохматый Далайка поблёскивает в темноте круглыми глазами. Млечный Путь широким коромыслом опоясывает их двор и улус. Тётка смотрит на небо и ждёт, когда упадёт ночная звезда. Она загадала своё заветное желание.

Нилка сидит рядом с нею и пристально разглядывает месяц. Как говорила бабушка, если долго смотреть на его тёмные пятна, то можно увидеть девочку, в одной руке у неё — ветки тальника, в другой — ведро. Давным-давно жила в степи строптивая девочка, не слушала старших, всё делала по-своему. Пошла она одна ночью к ручью, нарвала тальника, набрала полное ведро воды, а тут увидел её месяц и украл, взял к себе на небо. С тех пор девочка одиноко живёт там, ей не с кем играть, она сильно скучает, но никак не может спуститься на землю.

Нилке так хочется увидеть девочку, но сон смежает веки, она идёт в дом и ложится спать.

Олхон тяжело ворочается в постели, как будто не может найти удобное положение. Нилка слышит её негромкий плач:

— Сыночек мой, Боря, мой маленький сыночек…

Не зажигая света, она протягивает руку и берёт с табуретки, стоящей рядом, кисет и трубку. Горящая спичка на миг освещает её опухшие от слёз глаза и две седые жидкие косички, днём Олхон прячет их под ситцевый платок. Нилке становится жаль свою старенькую бабушку, которая одна горюет по ночам, неслышно плачет, осторожно курит, боясь потревожить и разбудить внучку. Девочка встаёт, идёт к ней, ложится рядом и крепко обнимает её. Еще долго Нилка слышит всхлипыванья бабушки и её шёпот: «Сыночек мой, мой маленький сыночек…»

 

* * *

 

Утром пошёл дождь. Тяжёлые капли падали на закаменевшую землю, смывали пыль и грязь с домов и заборов. Дождь шёл без передышки и поил, поил иссохшую землю, пока она сполна не насытилась влагой. Вода в ручье вспухла и покрылась лопающимися пузырями. Уже стояли лужи там, где недавно виднелись глубокие трещины, присыпанные по краям белой, как соль, выгоревшей землёй.

Нилка бегала по двору, пока не вымокла вконец. Она подставляла вёдра под напористую струю дождевой воды, бежавшей с крыши по железному желобку. Вместе с бабушкой они запасали воду впрок, и уже не осталось в доме мало-мальски пригодной посудины, а дождь всё шёл и шёл. Небо закрыли серые плотные тучи, от их мокрой тяжести неуютно становилось на душе, но окружающие девочку люди, наоборот, выглядели бодрыми, повеселевшими. Нилка не раз ловила взгляды взрослых, обращённые с надеждой вдаль, на колхозные поля, засеянные пшеницей, рожью, овсом и гречихой.

Ровно через неделю дождь кончился. Над потемневшей, залатанной во многих местах тесовой крышей их дома, над отсыревшим крыльцом, даже над калиткой, разбухшей от воды так, что Нилкиных сил не хватало, чтобы её закрыть, дрожали и лениво тянулись вверх, бесследно исчезая в чистом воздухе, белёсые струи тёплого пара.

К полудню земля подсохла, и только раскисшие дороги с застоявшейся по обочинам ржавой водой жирно чавкали под колёсами.

Днём с фермы прибежала повеселевшая Уяна.

— Председатель разрешил провести саламатный ёхор[9]. Пусть, говорит, молодёжь повеселится перед уборкой, — сообщает она скороговоркой и достаёт из подполья запотевшую глиняную крынку сметаны. — Сейчас все несут в правление сметану и муку, чтобы вечером варить саламат.

Олхон, обрадованная не меньше Уяны, отсыпает в полотняный мешочек муки. Нилка тут же начинает проситься:

— Возьми меня с собой, я тоже хочу посмотреть ёхор.

Она пристаёт до тех пор, пока сговорчивая тётка не даёт согласие.

Вечером они идут на окраину Алги. На ровной поляне уже горят три огромных костра. В больших чугунных котлах, похожих на тот, что висит в юрте тётки Дулмы, кипит и булькает сметана.

На ёхор приехали люди из всех пяти улусов, где разместились бригады Тангуйского колхоза. Старики и старухи удобно устраиваются на деревянных скамейках. Они ревниво разглядывают молодых и вспоминают минувшие годы. Мужчины подтаскивают и рубят дрова для костров. Среди них Нилка видит соседа Кузьму. У котлов вместе с другими женщинами хлопочут тётка Дулма и Анна. Кругом снуют, галдят дети.

На длинных столах уже дымятся тарелки и миски с горячим саламатом. Выстреливает пробками и пенится крепкий кумыс, а ёхор всё не начинается, и истомившаяся от ожидания Нилка теребит тётку:

— Когда будет ёхор? Когда?

Наконец парни убирают опустевшие, ненужные котлы, гасят костры, оставляя один посередине, подбрасывая в него дрова и принесённый заранее хворост. Высокий столб огня вздымается и гудит над степью. Нилка видит красные отблески пламени на смуглых и белых лицах и слышит, как мужской низкий голос заводит бурятскую ёхорную песню:

 

Пусть будет место маленькое, как потничок [10],

Всё равно будем кружиться и танцевать …

 

И, подчинившись этому зову, девушки, парни, женщины и мужчины встают в широкий круг и медленно, плавно начинают двигаться вокруг костра. Нилка тоже идёт в кругу, одну руку её держит тётка, другую — скуластый парень с кудрявыми чёрными волосами.

Запевала снова заводит тягучую, зазывную мелодию, и, выслушав её до конца, все подхватывают:

 

Давай же будем танцевать и прыгать,

Дружнее будем танцевать и прыгать!

 

Ритм убыстряется, все шагают в такт песне. Следуя чёткому ритму, танцующие протягивают руки вперёд, ближе смыкая свои ряды, потом делают шаг назад и широко разводят руками. Круг, как гибкая стальная пружина, то стремительно сжимается, то распрямляется, всё убыстряя и убыстряя движение.

Неожиданно Нилка слышит звонкий голос Уяны. Чьи-то руки свободно размыкают цепь, и рядом с тёткой вырастает рослая фигура Ивана. Он подхватывает песню Уяны и вторит ей мягко и осторожно, чтобы все вокруг могли слышать красоту её голоса.

Ёхор всё набирает и набирает скорость. Теперь все, отдавшись полностью древнему танцу, пляшут. Жарко дышащие, разгорячённые танцоры образуют слитное живое кольцо.

 

Давай же будем танцевать и прыгать,

Дружнее будем танцевать и прыгать!

 

У Нилки захватывает дух. Ей кажется, сама степь, услышав слаженный могучий топот, встаёт на дыбы и вот-вот уплывёт из-под ног.

Ещё она видит, как сильная рука Ивана бережно держит маленькую руку Уяны, и как они оба, боясь взглянуть друг на друга, поют и пляшут вместе со всеми.

Наконец тётка уводит племянницу из круга к таким же, как она, припозднившимся любопытным детям. Нилка вместе с ними забирается на развороченную копну сена и изо всех сил трёт глаза, чтобы не уснуть, не упустить конец праздника.

Все рассаживаются вокруг затухающего костра. В руках у Ивана баян, он разводит широко мехи, и два хорошо знакомых, уже сладивших между собой голоса запевают:

 

Как при лужке, при луне,

При широкой доле,

При знакомом табуне

Конь гулял на воле …

 

Остальные подхватывают:

 

Ты гуляй, гуляй, мой конь,

Пока не поймаю …

 

Среди поющих Нилка видит, кроме Уяны и Ивана, соседей, Кузьму и Анну, Эрдени, доярок с фермы. Сейчас у них задумчивые, добрые, даже грустные лица, и понятно ей: это песня ещё больше объединяет всех.

Там, где земля смыкается с небом, появляется узкая светлая полоса. Чёрным, резко очерченным контуром вырисовываются на ней фигуры пасущихся лошадей.

Нилку обнимает Уяна.

— Вставай, племянница, вставай! — смеётся тётка, и её карие глаза блестят от радости.

— Ох и будет ругаться наша Олхон, ох и попадёт нам с тобой, — говорит тётка, но девочка по тону её голоса чувствует, что сегодня она ничуть не боится строгой и любящей поворчать бабушки.

Их провожает Иван. Не разговаривая, они идут по прохладной, мокрой от ночной росы траве. Когда подходят к раскисшей после дождей дороге, Иван берёт девочку на руки и, выбирая места посуше, обходит грязь. Потом протягивает руку Уяне и помогает ей…

 

 

* * *

 

В колхозе начался сенокос. С раннего утра и до позднего вечера стрекотали косилки. Их длинные и блестящие ножи вращались, как крылья мельницы. Уяна и доярки с фермы косили вручную. Однорукий Кузьма, приловчившись, отбивал и точил косы. Тренькающий стук его молотка был далеко слышен.

А рядом со старой фермой строилась новая. Уже вырос высокий сруб из лиственничных брёвен. Плотники мастерили рамы, навешивали двери, покрывали крышу толем. Здесь стоял смолистый запах сосновых стружек и сырых опилок. И не было ни одного алгинца, который бы не зашёл на стройку, не осмотрел как следует будущее помещение фермы.

— Первая стройка после войны в нашем улусе, — радовались алгинцы, — обскакали мы всех соседей. Много бригад в колхозе, но алгинская впереди всех.

Каждый день на стройку заезжал сам председатель Владимир Иванович. Он проверял, как работают строители, и торопил их. Колхозная отара ещё до зимних холодов должна перекочевать в новое помещение.

Однажды председатель завёл разговор с Уяной:

— Старое здание за зиму отремонтируем. Как думаешь, бригадир, пригодится оно к весеннему окоту?

— Раз мы всему колхозу слово на собрании дали, — серьёзно отвечала Уяна, — обязательно сдержим его. Всех ягнят сбережём. Отара целой будет. Куда будешь мясо девать, председатель?

— Погоди, бригадир, смеяться. На следующий год новую конюшню построим. Планов много, успеть бы всё сделать, — задумчиво проговорил председатель.

— Подучиться бы, Владимир Иванович. Знаний маловато, много ошибок делаем, — сказала ему Уяна.

— Дело говоришь, бригадир. Подвернётся случай, обязательно пошлю тебя учиться в город, — пообещал председатель.

Через несколько дней Уяна прибежала домой сразу после утренней дойки.

— Мама, еду в город, председатель посылает на трёхмесячные курсы. Говорит, повышай, бригадир, свою квалификацию, — выпаливает она единым духом и кидается обнимать Нилку. — Собирай, мама, вещи, сегодня уезжаем!

После её ухода Олхон неподвижно стоит посередине избы, потом, спохватившись, кляня себя за нерасторопность и забывчивость, открывает свой заветный сундук, собирает нехитрые наряды Уяны. Она гладит старую юбку и вышедшее из моды платье. Чистит и выбивает пыль из суконного пальто.

Уложив вещи в фанерный чемодан, Олхон ненадолго отлучается из дома. Она обходит соседок и возвращается с эмалированным кухонным тазиком, наполненным творогом, затем принимается за варку сыра по одному ей известному рецепту. Сыр варится долго. Олхон мешает и добавляет соль, масло, сахар, яйца, и снова немного соли и сахара, и семена тмина, пока не получается тяжёлая жёлтая лепёшка. Она кладёт её на чистое блюдо и выносит остывать в чулан. Для пробы Олхон отрезает кусочек, и они вместе с внучкой едят тёплый, тягучий, тающий во рту сыр, отдающий тминным запахом.

Нилка уверена, что ничего вкуснее ей не приходилось есть, она просительно смотрит на бабушку, но та неумолима:

— Это Уяне. Когда поедешь ты, тебе я тоже сварю.

К ним забегает Иван, на нём тёмно-серый в полоску костюм Бориса, он ладно сидит на его высокой фигуре.

— Бабушка Олхон, а Уяна не приходила? Мы сегодня вместе едем в город, нас много молодёжи собралось со всех улусов. Колхоз даже машину специальную даёт. А где она? Не опоздает? — волнуется он.

— Сейчас прибежит, — успокаивает его бабушка, подходит к нему и стряхивает невидимые пылинки с пиджака. — Борису был бы уже тесноват, наверно. А тебе как раз. Носи, студент, учись как следует.

— Спасибо, Мария Эрдынеевна, — радостно вспыхнув, благодарит сосед. — Мне бы экзамены выдержать. Окончу институт и приеду работать в Алгу, здесь к тому времени школу построят.

В дверях появляется Уяна.

— Нарядился-то как! — подшучивает она. — Как будто настоящий студент. А ещё впереди экзамены.

— А чего, выдержу, главное, не трусить, — поддерживая её задиристый тон, смеётся Иван и убегает.

Вскоре раздаётся крик Васьки: «Машина приехала! Машина приехала!» И вот Иван уносит фанерный чемодан, который бабушка для надёжности обтянула ремнями из сыромятной кожи. Тётка, стараясь скрыть волнение, быстро прощается, обещая на ходу:

— Как устроюсь, напишу.

У ограды их дома стоит грузовик. В кузове полно парней и девушек. Иван помогает подняться Уяне, запрыгивает сам в кузов. Машина отъезжает от дома, обдав провожающих сизым дымом. Анна, Кузьма, Васька, бабушка и Нилка смотрят вслед, пока грузовик не становится чёрной точкой и не исчезает вдали, за поворотом на большой тракт.

— Проводили своих, теперь будем писем ждать, — говорит Анна и потуже завязывает платок.

Бабушка и внучка возвращаются в опустевший дом. Олхон не спешит, как обычно, убирать посуду, наводить порядок. Она садится на широкую лавку и обнимает Нилку.

— Вот и остались мы вдвоём. Скоро и ты уедешь, буду я совсем одна, — вздыхает бабушка.

— Я выучусь в городе и приеду к тебе, будем жить вместе, — успокаивает её внучка.

— Ты у меня прямо как батор Алаир. Выручка моя, правда, долго ждать мне придётся.

Олхон молчит, потом произносит тихо, как заклинание:

— Знаешь, как говорится у бурят: чтобы старики горя не знали, дети должны всегда возвращаться в родную юрту…

 

* * *

 

Шли первые дни сентября. Если днём было по-летнему тепло, то вечера стояли прохладные и сырые. Бабушка понемногу топила русскую печь. От прогретого сухого воздуха окна сильно запотевали, и Нилка выводила пальцем на стекле разные буквы и цифры. Ей хотелось скорей пойти в школу, но почему-то задерживалась в городе мать.

Теперь Нилка, Балдушка и Вася играли в школу. По праву старшей девочка была учительницей. Бабушкины очки всё время соскальзывали с её носа, она придерживала их одной рукой, другой ставила отметки своим ученикам в самодельные дневники. Она сильно жалела, что забыла в городе любимую книжку и не может сейчас прочесть её своим друзьям. Нилка была строгой учительницей, но когда оканчивались уроки, она первой выскакивала во двор. Они убегали в огород полакомиться последними стручками сладкого гороха. Вслед за ними кидался Далайка.

Потом они отправлялись в степь и начинали искать норы сусликов. И первым здесь был Далайка. Радостным громким лаем он оповещал троицу о своей находке, рыл лапами землю, но стоило подбежать ребятишкам, как пёс оставлял их и мчался вперёд на поиски новой сусличьей норы.

 

Каждый день степь менялась. Всё в ней ссыхалось, сжималось, незаметно пряталось и исчезало до будущей весны.

От Уяны пришло письмо, полное хороших вестей. Его читала вслух соседка Анна, и Олхон не скрывала радости, когда слышала, что дочь устроилась в общежитии, что у неё появились славные подружки, что ей нравится учёба, но хочется поскорее окончить курсы и вернуться домой в Алгу.

— Молодая она, ещё всё впереди, в городе женихов-то полным-полно. А может, мы породнимся с тобой, соседка? — спросила Анна.

— Поживём — увидим, — неопределённо отозвалась бабушка. — Ваня хороший, работящий парень. Пусть сами решают.

— Да, им виднее, — согласилась Анна.

Теперь бабушка начала беспокоиться за Антонину. Стояла середина сентября, все алгинские ребятишки уехали в Тангуй, где жили в интернате и учились в школе, а Нилка всё бегала за ней, как хвостик, и просилась:

— В школу хочу! В школу!

До сих пор от дочери и зятя не было вестей. Олхон уже не знала, что и делать. Она постоянно ждала письма или телеграммы. Завидев Эрдени с тяжёлой сумкой через плечо, сама спешила ей навстречу, но возвращалась ни с чем.

Однажды днём, сидя на крыльце, Нилка увидела, как по тропинке, ведущей к дому, идёт Антонина. От неожиданности девочка сильно растерялась, не сдвинулась с места, не открыла калитку, не кинулась навстречу. Ей показалось, что это была не сама Антонина, а другая женщина, до удивления похожая на мать. На ней было летнее пальто, в руках знакомый чемодан из коричневой кожи, но шла она непривычной для неё зыбкой походкой, лицо её было бледным и усталым.

— Здравствуй, Нилка, — тихо сказала она, — вот я и добралась до вас.

— Тоня, Тоня приехала, а мы тут заждались тебя! — обрадовалась Олхон. — А я думала-гадала всякое, боялась, не случилось ли чего. Нилке в школу давно пора, а от вас вестей нет и нет. Дала бы телеграмму, мы тебя бы встретили на станции. Как ты добралась?

— Сначала на попутной подъехала, а восемь километров пешком шла, — сказала Антонина. — Завтра мы, Нилка, уезжаем, я взяла билеты, наш поезд уходит вечером.

Девочка не знает, что сказать матери, так быстро и сразу решается её судьба. Она нерешительно и с надеждой смотрит на бабушку, но та молчит.

— Мама, а как там Баирка? Большой стал? — спрашивает Нилка.

У Антонины нервно дёргаются губы, и она тихо, медленно говорит:

— Нет больше Баирки. Он умер в больнице. Два дня всего болел, на третий умер. Врачи ничего не могли сделать. Потому и задержалась, а то приехала бы раньше.

Мать не плачет, не жалуется, никого не обвиняет. У неё сухие серьёзные глаза, в которых затаилась невыплаканная материнская тоска. Нилке хочется крикнуть: «Это неправда, этого не может быть!», но тяжёлый давящий комок застревает в горле и мешает дышать.

Нилка выбегает на улицу. Небо над улусом по-прежнему чистое и голубое. Любящий поспать Далайка лениво лежит неподалёку от своей будки. Годовалая тёлка Майка, задрав хвост, несётся вскачь по дороге, два неразлучных дружка, Васёк и Балдушка, никак не могут её догнать. На заборной жерди расправила крылья осенняя оранжевая бабочка. По земле, у самых Нилкиных ног, ползёт чёрный муравей и тащит соломинку в несколько раз длиннее его самого. Муравей останавливается передохнуть, потом опять берётся за соломинку и движется дальше.

Ничего не изменилось, не сдвинулось в мире. Всё так же светит солнце, летают бабочки и ползают муравьи. Каждый занят своими большими и малыми заботами, только её брат, который начинал жить на этой земле, никогда ничего не увидит больше.

В ярости Нилка готова сломать, разрушить всё вокруг. С каким-то злым наслаждением девочка опрокидывает бак с водой, бьёт палкой по золотистым головкам подсолнуха, плотно набитым спелыми семенами. Она словно мстит им за то, что всё лето полола и поливала их, за то, что они выросли и уродились на славу, в то время как её маленький брат Баирка умирал в больнице от неизлечимой болезни.

— Успокойся, внучка, пойдём в дом. Теперь ничего не сделаешь, ничего не поправишь, — уговаривает её бабушка.

Но Нилка вырывается из её рук и сквозь слёзы, которые душат её, упрямо кричит:

— Никуда я не пойду! Никуда! Никого мне не надо! Никого!

 

* * *

 

Девочка просыпается от того, что кто-то трогает её лоб, проверяя температуру. Она открывает глаза, на краешке кровати сидит Антонина и внимательно разглядывает дочь, как будто раньше ей всё не хватало времени хорошенько рассмотреть её.

— Ну, как ты себя чувствуешь, дочка? — спрашивает мать.

Нилка молчит, ей трудно сразу собраться с мыслями и ответить. Привыкнув к переменчивому характеру матери, к необходимости скрывать свои настоящие чувства, девочка ничего не говорит. Боится и сейчас показать, как обрадовало её слово «дочка». Ей чудится, что она ослышалась, что это мать позвала Дариму и вот-вот раздастся привычное: «Вставай, соня, надоело будить. Ох и соня, таких нет в нашей родове!»

Но Антонина снова повторяет:

— Пора вставать, дочка, надо собираться в дорогу.

Она хочет погладить Нилку по голове, но протянутая рука застывает на полпути, встретившись с твёрдым, не принимающим материнскую ласку взглядом дочери.

Нилкино сердце уже было откликнулось на первые добрые слова, начало оттаивать, но слишком мало ещё тепла после злых, вымораживающих душу холодов.

В доме стоит кутерьма и неразбериха. Во дворе заканчивают разделывать их единственную овцу. Её вывернутая сизо-белая с изнанки шкура сушится на гвоздях под навесом. Тётка Дулма и Анна готовят домашнюю колбасу.

Олхон испекла хлеб в русской печи. Разомлевшая от жары, она сидит на кухне, отгоняя надоевших мух старой выцветшей газетой.

— Бабушка, кто теперь принесёт нам ягнят? — спрашивает внучка.

— Не беспокойся, живая буду, другую овцу заведём. У вас далёкий путь, а в дороге хорошо иметь сытную еду, — говорит Олхон и подаёт девочке мягкий, ещё не остывший горячий хлеб и блюдце разогретого топлёного масла.

Но Нилка не хочет есть, она прямо, не мигая, смотрит в глаза бабушке и просит, вкладывая в слова всю силу своих чувств:

— Оставь меня у себя, не отдавай в город.

Олхон сразу перестаёт есть, лицо её становится виноватым и печальным.

— Нельзя, внучка, нельзя. У тебя есть отец и мать, тебе надо жить с ними и учиться в городе. Сейчас ты, мать, отец, сестра — одна семья, все вместе, как этот хлеб, — говорит бабушка и берёт в руки поджаристую круглую булку. — Пройдёт время, ты вырастешь и уйдёшь от своих, — она отрезает от булки ломоть хлеба. — Вот видишь, сколько ни приставляй, хлеб не будет целым. Но никогда не забывай, что бы с тобой ни случилось: ты и твоя родня — все сделаны из одного теста, замешаны на одной воде, на одной муке, только кому досталось поменьше дрожжей, кому побольше. Как говорят буряты: «Куда бы ни ускакал твой конь, нет ничего дороже родной земли, какие бы крылья ни дал тебе бог, нет никого ближе отца и матери». Знаю я характер моей старшей дочери, хотела поговорить с ней, да она сама не своя от горя. Ты пожалей её, потерпи, будь уступчивой, помоги ей справиться с бедой. Сейчас у неё вся жизнь в вас, дочерях. Главное, учись хорошо. Станешь учительницей и заберёшь меня к себе.

Девочка по серьёзному, доверительному тону бабушки не может понять, на самом ли деле она верит, что сумеет дождаться, когда внучка вырастет и станет учительницей, или просто ободряет её, высказывая своё заветное желание, похороненное вместе с Борисом в могиле под Сталинградом.

— Хорошо, бабушка, я постараюсь, — тихо соглашается Нилка.

Больше они так и не смогли побыть наедине. Дверь не закрывалась. Шли соседи, знакомые — кажется, в этот день весь улус побывал в их доме, каждый пришёл выразить сочувствие Антонине, старшей дочери Олхон. Люди неторопливо рассаживались за столом, пробовали свеженину и кровяную колбасу, пили наваристый жирный бульон, но не было оживлённых разговоров, не было радости, за столом.

Бабушка ходила из комнаты в кухню, мыла грязную посуду, подавала чистые ложки, тарелки, стаканы. Антонина не ела, не пила. Она крепилась как могла, и всё-таки искреннее сочувствие земляков тронуло, размягчило её. Внезапно, уронив голову на стол, мать горько, отчаянно зарыдала: «Баирка, сыночек, радость моя!..»

Нилке хотелось помочь ей, но она не знала, как это сделать. Подошла близко к матери, та обняла её. Нилка почувствовала нервную дрожь её тела, ощутила её тепло. Недолго продолжалось это, вот уже Антонина отодвинула дочь от себя, встала из-за стола и послышался её голос: «Нам пора!»

К дому уже подъехал Кузьма на бричке, запряжённой тем же нетерпеливым рысаком, что привёз Нилку в Алгу. Бабушка и Анна грузят пожитки, их набралось немало. Здесь и мешочки с сушёной клубникой и тминным сыром, банки с вареньем, пакеты с мясом и пирогами, шанежками и печенюшками, сетки с морковью и подсолнухом.

— Ну что вы, мама, зачем так много, на станциях всё можно купить, — протестует Антонина.

— В дороге всё пригодится, ведь не одна едешь, — не сдаётся бабушка. — Ну, кажется, всё положили, ничего не забыли.

Нилка и Антонина прощаются со всеми, садятся в бричку. Смазанные колёса легко катят по мягкой, заглушающей звуки земле. Не успевают они проехать несколько метров, как слышится требовательный окрик:

— Стой! Подождите!

Олхон догоняет бричку и суёт в карман внучкиного пальто мятую синюю пятирублёвку.

— Это тебе на сахар, дочка, на сахар… — плохо справляясь с одышкой, шепчет она побледневшими, синеватыми губами.

Кузьма ослабляет вожжи, конь припускает хорошей рысью.

Антонина сидит ссутулившись, спрятав руки в широкие рукава лёгкого, уже не по сезону пальто и смотрит вперёд, а Нилка не может оторвать глаз от понурой фигуры бабушки, уменьшающейся и уменьшающейся с невероятной быстротой. Всё в ней бунтует, не может смириться с тем, что ни она, ни мать, ни Кузьма не могут повернуть лошадь назад, что все они торопятся куда-то, спешат в надежде на лучшее, оставляя по пути самое дорогое.

Дорога идёт в гору. С высоты, на большом расстоянии Алга выглядит игрушечной деревенькой, с серыми домами, которые согнал, сгрудил в одну кучу могучий ветер посередине степи. Девочка ни разу не видела настоящего моря, но сейчас она знает, какое оно, — не синее как в книжках, а зелёное с бурым и желтоватым оттенком, спокойное и широкое, как древняя аларская степь. И кажется ей: далёкий батор Алаир шлёт ей свои последние слова: «Дети — спасители и продолжатели рода, дети — сила, радость и надежда семьи, и никто не умирает, не исчезает бесследно, пока его родные и близкие живут на земле».

Раньше у бурят счастье складывалось из семидесяти семи частей: